Опубликовано в журнале Знамя, номер 6, 2016
«Я к величаньям еще не привык» —
говорит Батюшков в стихотворении Мандельштама, и в отношении Батюшкова, как это
ни обидно и несправедливо, то же самое можно было бы сказать и сегодня. Но не о
Мандельштаме: он к величаньям за последние сорок лет мог привыкнуть, о нем
написано множество исследований, книг, стихов — и, говоря о нем, не хочется
лишних славословий. Лучше поделиться с теми, кто его любит, конкретным,
предметным наблюдением наподобие тех заметок, что мы делаем на полях любимых
книг.
Если существует другая жизнь, то
поэты в ней живут дружно, а тайную вражду («Друг другу мы тайно враждебны,
завистливы, глухи, чужды, а как бы и жить, и работать, не зная извечной
вражды!») упразднили за ненадобностью.
Вижу такую картинку. Подходит
Николай Алексеевич к Осипу Эмильевичу и, улыбаясь,
читает ему своим глуховатым голосом: «Однажды зимним вечерком я перепуган был
звонком, внезапным, властным… Вот опять! Зачем и кто — как угадать?» А
Мандельштам подхватывает: «За много лет всю жизнь мою припомнил я в единый миг,
припомнил каждую статью и содержанье двух-трех книг, мной сочиненных. Вспоминал
я также то, где я бывал, о чем и с кем вступал я в спор; а звон неумолим и скор меж тем на миг не умолкал, пока я брюки надевал…».
«Ну
конечно же, — говорит Николай Алексеевич, — я всегда знал, что вы помните эти
стихи». — «Еще бы не помнить! — смеется Осип Эмильевич
(был смешлив) и продолжает: — О, невидимая рука! Не обрывай же мне звонка!» А
дальше, дальше-то как хорошо: «Но колокольчик мой звенел что миг — настойчивей
и злей. Пылай, камин! Гори скорей записок толстая тетрадь! Пора мне гостя
принимать».
— «Спасибо, Осип Эмильевич! Ведь я, прочитав еще в 1931 году ваше
стихотворение (меня тогда поздравляли со 110-летним юбилеем, как вас — сегодня
— со 125-летием), все понял (а филологи до сих пор этого не заметили). Мне
очень, очень нравится ваш “вырванный с мясом звонок” и про гостей, про гостей:
“И всю ночь напролет жду гостей дорогих, шевеля кандалами цепочек дверных”. И
про Бозио, и про “некрасовский молоток” я тоже
помню».
А в другой раз они поговорят о
четырехстопном анапесте «ссыльных» стихов Мандельштама: «Как на Каме-реке глазу
темно, когда На дубовых коленях стоят города» — и
точно таком же некрасовском: «…По торговым селам, по большим
городам…» — «Типичный логаэд», — скажет
Мандельштам, ссылаясь на стиховедческие штудии Б.
Томашевского. — «А что это такое?» — спросит Некрасов. «А это стихотворная
строка с обязательным ударением на каждом слоге». — «Надо же! — ответит
Некрасов. — А мы, темные люди, пишем стихи — и ничего об этом не знаем».
И это не все. Некрасов еще напомнит
как-нибудь Мандельштаму из «Стихов о неизвестном солдате»: «Этот воздух пусть
будет свидетелем, дальнобойное сердце его», а Мандельштам подхватит: «И — беру
небеса во свидетели — уважаю тебя глубоко». И добавит:
«А про моего “сеятеля” там же: “Помнит дождь, неприветливый сеятель” — и
говорить нечего! Это же ваш “сеятель и хранитель”. И дальше: “Будут люди, холодные,
хилые, убивать, холодать, голодать” — тоже звучит
по-вашему, по-некрасовски». — «Значит, не только
Лермонтов, — скажет Некрасов. — Только не подумайте, что я обижен. Обожаю
Михаила Юрьевича. Как это у вас там в конце чудесно
сказано: “И за Лермонтова Михаила Я отдам тебе строгий отчет”…»