Рассказ
Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 2016
Об
авторе | Анастасия
Коваленкова (родилась в 1968 году) — писатель, сказочник, художник. Автор детских книг «Тапки», «Красный дом», «Капля», «Ясные сказки»,
спектакля «Полосатый». Сотрудничает с веб-журналами «Лиterraтура», «Перемены», «Русское поле», «ЛавкаЛавка», призер конкурса «Лучшая книга России».
В
«Знамени» опубликованы рассказы «Пираты оврагов» (№ 8 за 2015 год).
Так хорошо было жить и знать, что Толя — косит. И пускай в городе несется своя жизнь, и страна летит незнамо куда, и никто ни за что, кажется, уже не отвечает… Но там, вдали, есть деревня, где Толя утром взял косу и пошел. И косит! Толя обкашивает всю деревню. Это так же верно, как восход солнца.
Раньше-то, конечно, все косили. И сенокос, и заливные луга, и перед избами — «под лысого», и бровку вдоль дороги.… Еще и нас, ребят, ругали, что, резвясь, траву мнем! «После вас — как Мамай прошел! Косой не подымешь!» Было оно, было — «Коси коса, пока роса!»…..
Уж потом — как посыпалось! Порастворялись колхозы-совхозы, будто сговорившись, вдруг состарились все деревенские, дачники поисчезали. В полях, вместо пшеницы и овса, словно из-под земли, разом стали вздыматься трехэтажные особняки, все плотнее обступая притихшую деревню. И покатилось все, куда — не разбери-поймешь…
Но только не Толя. Он по-прежнему возвышался среди травы и махал косой.
В деревне, из мужиков, Толя был самый большой. Досталось ему тело, которое и в крестьянских-то, тяжелых трудах не задействуешь вполную. Потому брался он за самую надрывную работу, действуя размеренно и осторожно, чтобы чего не сломать. «В целости сделаю…» — говорил он.
По улице Толя передвигался, внимательно оглядывая встречающееся на пути и, невзначай, поправляя все, что было неладно. Идет к соседке за какой-то надобностью, уж зашел почти в калитку, ан нет, остановился. Осторожно потрогал столбик покосившийся.… Улыбнулся большим лицом, присел, ухватил ручищами столб, и, выдернув, воткнул заново. Землю подгребает сапогом, выравнивает…
— Толь, ты че там возишься, а? — кричит бабка.
— Не боись, бабуль, в целости сделаю! — улыбается он через плечо.
Он много улыбался. Толина улыбка была беззащитная и доверчивая, говорящая: «Ну да, большой я, не взыщите. Но хорошо ж сделаю, ладно будет…». Самый добродушный человек он был. Но и самый упертый.
Когда народ бросил косить перед домами, Толя растерянно походил от одного к другому, поспрашивал «чего зарастаем?»…
— А чего я ломаться буду, когда такой разор?! — отвечали ему. — Коси сам, коль не лень.
Он еще походил, потирая широкую переносицу и качая головой на лохматую улицу… И стал косить сам.
Народ сперва злился, а потом плюнул. Пущай его блажит!
Бабы иногда ворчали: «И охота тебе впереди паровоза бежать? Нашелся тоже…».
А Толя только рукой махал, шел с косой. Да, уходя, улыбался через плечо и говорил:
— То ля еще будет!..
Это его вечная присказка была. Хитрая такая, с подковыркой, не поймешь, про себя ли, про жизнь ли… Махнет пятерней, скажет и пойдет.
А деревня-то не сильно удивилась Толиной косьбе. Он и раньше чудил.
Прокатится ливень, мокротень, все по избам сидят, а Толя с лопатой бродит по дороге, «лужи спускает». Это значит, копает от одной лужи к другой проходы, под уклон, а потом весь поток в большую канаву отводит.
Гребет он лопатой воду, улыбается, еще и детвору в дело втянет. «Дядь, а чтой-то вы делаете?» — «Да вот, выходит, систему озер с водопадом. Тоже охота? Ну валяйте, только чтоб в целости…» К вечеру дорога уже сухая, детишки все чумазые по домам разбегаются, матери из-за заборов привычно костерят Толю, а он шагает посреди улицы, весь уляпанный грязью, лопату в такт шагу перебрасывает, ухмыляется:
— Эх, То ля еще будет!..
А то, в другой раз, бабок от трансформатора спас.
Пришла разнарядка из района: старые трансформаторы на новые заменить.
Приехали рабочие, привезли новую хреновину. А старая-то стоит посреди луга, метров шесть высотой, столбы просмоленные, надежные. Ее еще выкапывать надо да грузить. Возня… Вот они и надумали — старую так оставить, новую вкопать, да провода на нее перекинуть. И вкопали. Только вышло, что штука эта ближе к домам оказалась. Бабки в сторонке кружком собрались, за щеки хватаются, головами качают: «Стрекот от нее, лектричество вредное!». Мужики урезонивают: «Да что уж, коль вкопали… Власть…». Подошел Толя, послушал. Почесал в затылке и пошел к работягам:
— Не встанет тут ваша техника. Больно место сырое. Старая-то — на взгорке.
А эта поплывет.
Те его — матом, провода накинули, закрепили да укатили.
Толя посмотрел им вслед, роя землю носком сапожища… Вздохнул:
— Ну глядите. То ля еще будет…
Впервые это прозвучало угрожающе.
Всю неделю шли дожди, и Толя не вылезал с дороги. Он рыл и рыл с утра до ночи. Ребятня крутилась вместе с ним, но мамки теперь уж молчали, знали — дело…
Вечером пятницы Толя подошел к завалинке, где сидели бабы, с размаху врезал лопату в землю:
— Все, бабочки. Звоните в район. Поплыла ваша хреновина!
Над лугом в лучах заката громоздилась покосившаяся конструкция, уходившая столбами в огромную лужу.
Районные как увидели, за головы схватились!
Ну и выкопали старую, а эту — на ее место. Уж пришлось как положено.
Вот тут бабы Толю нахваливали! А он — прямо расплывался:
— То ля еще будет!..
Толя чудил, но чудил неспроста. Была у него на то своя философия, «теория шестеренки», как он говорил.
За глаза его и звали Шестеренкой.
— Вон, пошел дело делать, Шестеренка!
Деревенским смешно казалось — называть эту громадину мелкой деталькой. Но в лицо говорить, нет, остерегались.
Саму теорию услыхала я, придя к Толе косу наточить.
Он сидел на крыльце и ножиком выстругивал ореховую палочку. Лицо его выражало полное благодушие удовольствия. А жена ходила туда-сюда и ругала его на чем свет стоит. Олька маленькая, слабая и вечно недовольная мужем. Дом их был справный, но все ей казалось, что отлынивает он, что силач ее недостаточно нагружен.
Увидев косу, Толя обрадованно загудел:
— Во, давай ее сюда, давай. Поточим! Вот только дело доделаю…
— Дело он делает, ага! Думаешь, дело это?! — обернулась Олька на меня. — Ну щас! Сабли он вырезает детишкам! Крапиву рубать! Ты скажи, почто ты всех мальцов по деревне спортил?! Раньше по грязи их возжакал, теперь в крапиву загнал. Чего ты им наплел?
— Так для интересу же… — оправдывался Толя, со звоном точа косу. — У них крапива — заместо фашистов, а они у меня все — красноармейцы теперь, с немцами воюют. Они крапиву рубают, а мне опосля — косить сподручней. Вот и ладно будет…
— Ладно будет! А то ладно, что дети все обстреканные ходят?! А что крапивы теперь ни один бесенок не боится, тоже ладно? Раньше только нагнешься за ней — присмиреют, а теперь вон сами на нее прут! Своя башка дурная, так мало тебе, еще и детям головы задурил. Другие — по хозяйству вон…
— Хозяйство мое в целости, и луга в целости… — набычился Толя.
— А сам-то ты в целости?! Ты покажи, покажи свои бока дырявые! О прошлом годе целость твоя кончилась…
Олька намекала на историю со стадом. В прошлом году все стадо упустили, коровы клевера переели, и раздуло им животы. Металась обезумевшая от боли скотина по полю, так что не подойдешь. Способ-то есть народный: шилом в нужном месте живот пропороть, чтобы воздух сошел. Да разве подступишься к бешеным?! А так погибнут… Растерялись мужики, уж рукой было махнули, один Толя уперся. Ручищи распахнул и пошел один заламывать да валить коров. Другие тогда подтянулись, осмелели. Спасли стадо. Но и Толе досталось от рогов коровьих, в больницу ездил зашивать.
— Так если б я тогда не пошел, весь механизм бы встал! Все ж тогда поломались, шутка ли?! А стадо? Вот и вышло, что последняя я шестеренка исправная.
— Тоже мне… Оглобля ты дурная, а не шестеренка!
— Ты правду мою не трогай.… Оставь это. — Толя даже перестал точить косу. Олька, поджав губы, нырнула в избу и гневно загромыхала там кастрюлями.
— Не понимает она, да ей и ни к чему, ее дело дом… — успокаивался он, снова вжикая по косе бруском. — А меня, такого, разве в один дом вставишь?.. А что кругом-то будет? Если все поврозь повставляются, все и остановится. Люди, они как механизм часовой. В часах сколько шестереночек, все ж вращаются, одна другую трогает, цепляет, а та — третью… Так вот часы и идут. А разомкни в одном месте — все встанет, шабаш. Так и мы… Пока общее есть, пока касается оно нас и мы касаемся друг друга, зацепляем. А разъедини это, — он отложил косу, расставил и соединил пальцы рук, потом резко раздернул их — видишь? Все! Не пойдет жизнь больше. Встанет.
Толя поплевал на брусок, стал доводить косу.
— И тогда, со стадом, все прахом бы пошло. Ведь заело всех. Тут опять, как в часах, выходит: когда одну шестерню заест, так и другая тормознет, там третья, и погибель. И одна такая шестеренка весь механизм остановить может. А, с другой стороны, одна же она, если упорно крутить будет — всю машину запустить может! Вот я и говорю, что последней шестеренкой я был крутящей, со стадом с этим, будь оно неладно…
Он кивнул на избу:
— Она вон говорит — гордый я… А какая тут гордость? Шестеренка — она шестеренка и есть. Тьфу, если одна валяется, какой прок? А когда для всех, со всеми — тогда часы, тогда гордость.
Краем глаза я видела, что Олька уже давно стоит прислонившись к дверному косяку в темноте сеней и слушает мужа.
— А что бока попортили, так они нарастут… Меня так не испортишь. Такую шестеренку только молнией пришибить можно, а так — не-е! — рассмеялся Толя, протягивая мне наточенную косу.
Его не убило молнией.
Весь август стояла страшная сушь, деревня иссыхала без дождя. А потом случился ураган. Он налетел на деревню, выламывая деревья, срывая крыши домов, подхватывая и унося парники, велосипеды и обломки заборов. Железную крышу нашего дома разворотило, как консервную банку, вскрытую ножом.
И хлынул ливень! Толя прибежал к нам, стал приспосабливать куски фанеры и пленку, чтоб собрать хлещущую с потолка воду, потом вместе с мужиками поспешил к соседу, у которого сорвало террасное окно…
До темноты деревенские воевали со стихией. Потом дождь перестал. Со станции пришли люди, рассказали, что электрички не ходят, провода оборвало, а дорогу в деревню вообще завалило. Как раз в том месте, где линия высоковольтки проходит. Видно, по просеке ураган шел, вот сосен и наломало… Совсем не проехать, нет дороги.
Деревенские повздыхали, усталые же все… Толя подхватил топор и по темноте зашагал к высоковольтке. Прорубать дорогу пошел.
А поезда-то не ходили, потому что провод высоковольтный оборвался.
Оборвался и лежал на траве.
Его убило разрядом, который много сильнее молнии. Смерть Толе досталась по его величине. С уважением подошла к нему.
Я думала, хоронить будут в закрытом гробу. Нет, он не обуглился. Толя лежал в огромном этом ящике, и все равно еле вмещался. А на мертвом лице его была та улыбка, говорящая: «Ну да, большой я. Уж не взыщите…».
Остановилась шестеренка.
Ехала я осенью в деревню. Дождь, грязь непролазная, темнеет уже. Еле пролезла. Подъезжаю, с километр осталось, на гору только взобраться. Вижу, в сумерках, на дороге кто-то возится. Мужик, грязный весь, лопатой копает, гребет из лужи в лужу. А машины рядом нет. Один он. Притормозила…
— Вот, лужи спускаю…
Когда я въехала на гору, там стояла его жена, под зонтом.
— Послушайте, вы моего там не видали? Ушел в ночь, и нет да нет… Все люди как люди, дома сидят, а этого — вечно впереди паровоза несет!
Я улыбалась.
— А что вы улыбаетесь? Нет, вы мне скажите, чему вы улыбаетесь?!
Я вспомнила. То ля — еще будет!