Уйти. Остаться. Жить. Антология литературных чтений «Они ушли. Они остались» (2012 – 2016)
Составление: Б.О. Кутенков, Е.В. Семенова, И.Б. Медведева, В.В. Коркунов
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2016
Уйти.
Остаться. Жить. Антология
литературных чтений «Они ушли. Они остались» (2012–2016). Составление: Б.О.
Кутенков, Е.В. Семенова, И.Б. Медведева, В.В. Коркунов. — М.: ЛитГост, 2016.
Писать
отклик на такое издание — не слишком простая задача. С одной стороны, живы
многие близкие и друзья поэтов, которые могут воспринять любую критику весьма
чувствительно. Мемориал на то и мемориал. При этом сами стихотворцы уже не
могут что-либо возразить или как-то изменить свою поэтику. С другой, перед нами
— собрание текстов, и относиться к ним приходится именно как к текстам, ни
больше, ни меньше. В данном случае рецензенту чуть легче, хоть и ненамного — за
единственным исключением, я не был знаком лично с представленными здесь
авторами.
Возрастной границей для «поэтов, ушедших молодыми» был выбран
рубеж в сорок лет включительно. Это кажется не вполне правомерным. Полное
развитие человеческого организма заканчивается примерно в двадцать пять лет,
термин «молодежь» в широком смысле объединяет людей в возрасте до тридцати,
возрастная планка для различных молодежных мероприятий, в том числе
литературных, обычно находится на уровне тридцати пяти лет (в частности, это
предельный возраст для участия в Форуме молодых писателей в Липках и при
выдвижении на премию «Дебют»). До сорока доступны разве что совещания молодых
писателей при Союзе писателей Москвы (но не для поэтов, там ограничение — тоже
тридцать пять) и Липки для участников из стран СНГ, что выглядит неоправданной
форой, но это уже совсем другая тема. В этот временной промежуток укладываются
целиком жизни очень многих знаменитых поэтов прошлого. Из отечественных:
Кантемир, Барков, Хемницер, Рылеев, Веневитинов, Дельвиг, Пушкин, Александр
Одоевский, Лермонтов, Надсон, Мирра Лохвицкая, Блок, Гумилев, Хлебников,
Есенин, Маяковский, Поплавский, Вагинов, Олейников, Павел Васильев, Введенский,
Хармс, Павел Коган, Уткин, Кедрин, Аронзон, Рубцов, Евгений Харитонов, Губанов,
Башлачев. И еще некоторое количество менее известных. Я намеренно привожу имена
различные по величине (но до определенного уровня), из самых разных групп и
течений — не то чтобы для сравнения, а скорее для осознания масштаба, да и
судьба у каждого из них оказалась, разумеется, своя. В то же время мир сильно
изменился, средняя продолжительность жизни стала выше, глобальных исторических
потрясений, хотя бы в сравнении с тем, что происходило сто лет назад, на
большей части русскоязычного пространства в последние годы нет, поэтому
подобное повышение возрастных критериев может выглядеть оправданно.
Период, охваченный томом свыше четырехсот страниц, небольшой
— двадцать шесть лет, от гибели при невыясненных обстоятельствах в 1990-м
Евгения Шешолина до трагического ухода в нынешнем году Романа Файзуллина. Как
жизнь Лермонтова — ничтожный по историческим меркам срок. Каждой подборке
предшествует краткая биографическая справка и почти всегда удачное послесловие.
По объему следующее за стихами примерно равновелико собственно поэтическому
творчеству. Часто эти тексты написаны профессиональными литераторами, порой
знавшими ушедших лично, и представляют собой, к счастью, не некрологи, а
фотографические или импрессионистские портреты, нередко с подробностями жизни автора
стихов, порой относительно счастливой, иногда, напротив, совершенно
беспросветной и даже жуткой. Помимо самой поэзии и биографий здесь же собраны
эссе о проекте и информация об обстоятельствах смерти от составителей и
примкнувших к ним писателей. Отдельной темой стоит упомянуть затронутый Еленой
Семеновой вопрос предсказания поэтом своей гибели, вплоть до подробностей.
Среди представленных авторов такие провидческие моменты, случайно или нет, но
проскальзывают — в стихах у Алексея Ильичева, Ольги Подъемщиковой, Дмитрия
Банникова.
В антологии — тридцать один автор в алфавитном порядке. Это
уже статистическая выборка, а значит, можно сделать и какие-то общие
наблюдения. Условных новаторов и безусловных традиционалистов — примерно один к
двум, что уже не так плохо. Основная масса текстов написана привычной
силлаботоникой, это неудивительно, по чуть-чуть — верлибров и белого стиха. Для
некоторых из писавших «по-другому» (Эдуард Кирсанов, Евгений Хорват) в издание
оказались включены почему-то вещи, не позволяющие составить цельную картину их
творчества. Про кого-то, увы, не получится сказать ничего существенного —
несмотря на грамотную версификацию, эти стихи почти не отличаются от того, что
производят их рифмующие сверстники (и еще два поколения вглубь). На некоторых
именах, напротив, стоит специально остановиться, насколько это позволяет объем
рецензии.
В книге присутствуют три поэта, о которых сказано уже немало:
Денис Новиков, Анна Горенко и недавно ушедший Алексей Колчев. Обсуждать в
подробностях ту небольшую часть их творчества, что вошла в антологию, особого
смысла не имеет, благо эти авторы более-менее изданы и вроде как известны всем,
кто мало-мальски разбирается в современной поэзии. Но эти подборки удачны и
само присутствие таких голосов знаково. Еще один не менее яркий, но мрачный
(простите за оксюморон) поэт, метареалист (или все же, как считает Мария
Галина, постакмеист?), малооцененный и при, и после жизни, которого, к счастью,
начали издавать, — принадлежавший к литературной группе «Полуостров» москвич
Михаил Лаптев: «Тяжелая слепая птица / назад, в язычество летит, / и мир
асфальтовый ей снится, / и Гегель, набранный в петит. / Молчанье жирное зевает.
/ Она летит, в себе храня / густую память каравая / и корни черные огня».
Заставляют к себе возвращаться и другие его стихотворения из первого
посмертного сборника: «Я с вами говорю из ада…», «Страшен был город Китеж…».
Даже если слова, что в архиве Лаптева сохранились «многие тысячи стихов», —
художественное преувеличение, все равно, похоже, перед нами действительно
открытие в русской поэзии конца XX века.
Можно отнести к постакмеистам петербуржца Алексея Ильичева,
успевшего перед гибелью выпустить сборник и переоткрытого журналом «Волга»
восемнадцать лет спустя: «Поодаль кто-то глядит на тебя с усмешкой, / Понятной,
как подтвержденье, похожей на опасенье. / И если твоя монета упала на землю
решкой, / Орел пролетает сверху, ее закрывая тенью». Изящные, хоть и не всегда
глубокие стилизации принадлежат участнику Ордена куртуазных маньеристов
Константэну Григорьеву, зато неизменно с юмором: «Вся летучими мышами
переполнена столица. / А над нею черный купол — он от солнца защитит. / Вот
Госдума. Депутатов сытые повсюду лица. / Вот Лубянка. В кабинете Дракулы
портрет висит». У другого члена Ордена, Александра Бардодыма, к легковесной
любовной лирике парадоксальным образом добавляются милитаристские кавказские
стихи. Стилизация, но высокого порядка — творчество Сергея Казнова из Саранска.
Эстрадно-иронический вариант поэзии 80–90-х представлен в подборке Андрея
Туркина, в лучших своих вещах выходящего за границы жанра: «А птицы вжик по
небу, вжик! / Как будто пули. / Когда нам дали эту жизнь, / Нас обманули».
Не лишены иронии и определенной брутальности стихи уральца
Тараса Трофимова, фронтмена рок-группы и лауреата известной в свое время премии
«ЛитерратуРРентген»: «Если кончатся ноги, ладонями я / Как туда, так обратно. /
Если кончусь я весь — зеркало занавесь. / Был хороший, и ладно». Любопытна в
своей фантасмагоричности поэзия Леонида Шевченко из Волгограда: «и ты выходишь
на балкон, / клянешься тьмою и могилой, / но я не птица, я — дракон /
чешуйчатый и многокрылый». Преломление фольклора можно увидеть в творчестве
сибиряка Андрея Тимченова, которое отчасти напоминает песни Дмитрия Ревякина,
который немногим старше Тимченова и тоже из Сибири, но также и уходит от
народности дальше, к самой что ни на есть прозе жизни, касаясь и «темной
стороны»: «Но туда, / Мария, / Где Марченко — могильщик от сельсовета / За
бутылку закопает любого, / Туда ни за что на свете / Не приводи Второго!».
Наконец, нельзя пройти мимо собрания заслуживающих внимания
свободных стихов у авторов, схожих не столько выбранной стратегией письма,
сколько осознанием своей роли в литературе. Нередко тяготеющие к минимализму
верлибры — у поэта, больше известного как московский культуртрегер 90-х и
издатель, Руслана Элинина. Вот пространный, но характерный его текст памяти
Венедикта Ерофеева: «И вот — собираюсь я в гости / и весь истерзался / какие
взять тексты / и галстук какой повязать / Вдруг заходит сосед с поллитровкой
«Агдама» / и начинает бубнить что нечаянно мол / потерял мою книжку Батая / да
черт с ней отвечаю ему / и вдруг понимаю / что без галстука лучше / а текст
лучше взять / тот». Верлибры и гетероморфные стихи — тоже у культуртрегера,
организатора фестивалей из Петербурга, Василия Кондратьева. Поэзия Кондратьева,
направленная вовне, исходит при этом из вполне интровертного сознания: «Мне,
обменявшему «есть» на «могло быть», / мир открыт, шумят золотые кроны. / Только
ветра не слышно — стеклом окруженный, / я не чувствую воздуха, сперто дыханье,
/ и железные клещи держат мой голос, / тонкий, невнятный голос».
К подавляющему большинству антологий можно предъявить
претензию в неполноте — само собой, у разных критиков и списки будут разные. И
состав авторов для данного собрания оказался очень разноплановым. Тем не менее,
на мой субъективный взгляд, среди тех, о ком говорили в программе чтений, но
кого нет в подборках, не хватает нескольких имен. Из напрашивающихся сразу это
совершенно разные по поэтике Борис Рыжий и Виктор Iванiв, а также менее
известные Максим Анкудинов и Мирослав Андреев. И ни разу не упомянутая, но по
известности превосходящая чуть ли не всех приведенных выше Янка Дягилева. Что
это — проявление личных вкусов или проблемы с авторскими правами — нигде не
оговорено.
Необычная идея издания, как мы узнаем из сопутствующего
текста, стала отчасти результатом «эстетизации смерти» для зачинателя данного
проекта — Бориса Кутенкова, правда, в дальнейшем он от этого понятия отказался.
Образ поэта, несчастного, непризнанного и умирающего в раннем возрасте, идет от
романтизма, и оказал он на культуру последних двух с лишним веков влияние,
скорее, вредное. Отход от такой картины представляется разумным — ничего
красивого в смерти нет. И часто нет ничего выдающегося в преждевременной
смерти — прожить полный, отмеренный природой срок, как правило, гораздо
сложнее… А вот культуртрегерская идея полностью снимает вопрос о задаче
антологии. Если всмотреться, получится, что сами безвременно ушедшие поэты
лучше кого бы то ни было говорят об этом: «за белый свет и вот за них за всех /
мы никуда отсюда не умрем / … / мы никогда до смерти не умрем» (Алексей
Сомов). И все становится совсем очевидным, если «стихи, что письма с того
света» (Роман Тягунов). Остается только поблагодарить составителей за
возможность знакомства с рядом имен, часть которых могла остаться неизвестной
вне самого узкого круга, и напомнить о тех, кто иным образом о себе уже не
заявит.