Повесть
Опубликовано в журнале Знамя, номер 11, 2016
Об
авторе | Екатерина Кюне родилась в 1984 году в
Магадане. Училась в Санкт-Петербургском государственном университете
телекоммуникаций им. проф. М.А. Бонч-Бруевича. Окончила Литературный институт
имени Горького. Работала методистом, корреспондентом, копирайтером,
координатором благотворительного фонда, выпускающим редактором, репетитором.
Стихи и проза публиковались в журналах «Эмигрантская лира», «Дружба народов», и
т.д. В «Знамени» напечатаны рассказы «По средствам» (№ 4 за 2010 год), «Итальянская
шерсть», удостоенный ежегодной премии журнала (№ 9 за 2014 год). Последняя
публикация — рассказ «Соседка» (№ 4 за 2015 год).
ЗДЕСЬ ДОЛЖНА БЫТЬ СОБАКА
Собаку звали Дэ. А, Бэ, Вэ, Гэ, Дэ.
Дэ хотела стать человеком. Дэ любила блинчики и творог. Потому что их любила я. Она давилась яблоками, виноградом и ежевикой, которые я протягивала ей на ладони. Я делилась с ней всем, ведь она была моей сообщницей. Дэ верила, что людей делают людьми особая еда и особые привилегии. Если есть то же, что едят люди, иногда приворовывать со стола и валяться на диване, вырастешь не во взрослую овчарку, а в маму или папу, и будешь командовать другими и владеть холодильником. Сможешь даже шарахнуть кого-нибудь веником по заду, если он тебе не по нраву. Или безнаказанно пнуть кошку.
Однажды папа выложил на стол целую соленую рыбу. Горбушу, а может быть, даже кету. Никто не успел запомнить, потому что как только папа ее выложил и собирался отрезать кусок, его отвлекла наша соседка. Она надолго утопила пальцем кнопку звонка у калитки и еще для верности заголосила «Валентин! Валентин!» с такой восходящей интонацией, словно ее грабят. Папа тогда еще не привык к ее манере — мы всего-то три недели как переехали, поэтому он бросил рыбу и побежал спасать соседку. Он, конечно же, плотно закрыл дверь, блокируя доступ на кухню. Но Дэ тогда уже научилась одному трюку. Лежа на пороге и преданно глядя на папу, она незаметно тянула на себя краешек подстилки, на которой оставляли уличную обувь, заходя в дом. Потом папа хлопнул дверью, но из-за тряпки она не защелкнулась как следует. Пока соседка пересказывала папе незначительную новость, Дэ потянула за краешек тряпки зубами и — сим-сим! — дверь поддалась, выпуская соленый рыбный запах. Конечно, всего этого никто не видел. Обстоятельства кражи были восстановлены позже, потому что, хотя Дэ и думала, что если сожрет рыбу всю целиком, то никто не догадается, что это она ее стащила, она оставляла слишком много улик. Грязные отпечатки собачьих лап на полу кухни — тем утром прошел дождь — это еще ерунда. Главная улика — это то, что я не могла сожрать целую кету или даже горбушу, да и незачем мне было этого делать, понимаете, у меня не было убедительных мотивов. Бабушка, папина мама, любила рыбу, но была слишком медлительна, чтобы доковылять из своей комнаты до кухонного стола, съесть горбушу вместе с костями и хвостом (допустим даже, что это была все-таки горбуша), потом вернуться обратно в постель и притвориться спящей. А кроме нас троих, дома никого не было. То есть мы вообще тогда жили вчетвером, а странную кошку, которая не узнавала мясо, папа принес домой чуть позже. Поэтому, когда папа вернулся, дверь распахнута и рыбы нет, он сразу подумал на Дэ. И хотя он все-таки допросил меня и бабушку, но в основном для того, чтобы выяснить, не было ли у Дэ сообщницы, которая помогла ей с входной дверью. Убедившись, что на этот раз Дэ действовала в одиночку (я играла в конце огорода и не успела даже узнать о рыбе), папа вспылил и собирался сделать с Дэ что-нибудь ужасное. Вы не представляете, сколько в те годы стоила целая соленая красная рыба, пусть даже неопределенной породы, там, на континенте! Я хотела вступиться за Дэ. Но когда папа нашел ее, Дэ была уже наказана. Она лакала и лакала воду, но, видно, легче ей от этого не становилось. Ведь папа даже не успел смыть с рыбы соль, и Дэ так и сожрала ее вместе с соленой шубой. Мне кажется, папа испугался, что Дэ превратится в кусок дохлой слабосоленой собачатины. И хотя он и считал ее дефектной, он все-таки налил ей еще воды, на ходу поругивая «дурой» и разговаривая с ней почти так же, как со мной. Думаю, это была его ошибка, потому что тем самым он укрепил Дэ в мысли, что она мучается не зря и что под действием больших доз хозяйской еды она настолько преображается, что даже проницательный папа путает ее с одной из своих дочерей.
ЗДЕСЬ ДОЛЖЕН БЫТЬ ЦВЕТОК ГРУШИ
Мы с папой приехали в южный город в мае. Южане говорили, что май в том году был необычайно холодный. Я не знаю, что они имели в виду: снега не было, и у деревьев были полноценные зеленые гривы. Да и температура держалась, как в нашем северном городе в самые солнечные дни в конце июля. А еще цвела сирень. Один светло-лиловый куст прямо у нас во дворе! Раньше я цветущую сирень видела только на открытках «С Днем Победы!» и «С юбилеем!». А теперь могла подойти к кусту вплотную, понюхать, пощупать и даже оторвать цветок-другой и съесть. Говорят, если есть сирень о пяти лепестках, и, пережевывая, загадывать желание, то оно непременно сбудется.
В нашем северном городе единственный цветок, который можно встретить, был одуванчик, и еще что-то такое белое, маленькое, чего и не разглядишь в траве. Конечно, за городом цвела пижма, и рододендрон, и дикие ирисы, и много еще чего, но это только по выходным и праздникам, когда мы ездили на дачу или на рыбалку. А так чтобы каждый будний день невозмутимо ходить мимо пышно цветущих кустов… нет, такое невозможно было представить. Кстати, у Дэ случилась истерика, когда она впервые увидела целую поляну одуванчиков. Вначале она боялась подойти к цветам, а когда все-таки решилась ткнуться мордой, запачкала ее пыльцой и, убедившись, что это не лилипуты-злоумышленники в желтых шляпах, притаившиеся в траве, пришла в неистовый восторг. Она носилась туда-сюда, припадая на передние лапы то перед одним одуванчиком, то перед другим, словно исполняла какой-то собачий танец поклонения. А в книгах писали, что у собак черно-белое зрение. Как же. Потом ученые, конечно, доказали, что это неправда. А вот если бы они не занимались бесплотными теориями, а просто понаблюдали за моей Дэ, оказавшейся на поляне одуванчиков, они сделали бы свое открытие лет на двадцать раньше.
Цветущие кусты — это поразительно, но все-таки я видела их и раньше, когда мы приезжали в отпуска.
Но однажды я вышла на утренний осмотр территории и заметила, что что-то происходит со старой грушей. Это было гигантское дерево, обнимавшее ветвями весь двор, крыши летней кухни и сарая. Ствол был покрыт почти черной бугристой корой, а самые нижние ветки начинались намного выше моего роста. В том месте, где основной ствол разделялся на два, дерево странно изгибалось, образуя черный выступ, похожий на торчащий деформированный сустав. Возможно, когда-то давно там была третья ветвь, но ее спилили. И вот сейчас из этого выступа торчала тоненькая зеленая ножка, а на ней был большой белый бутон. Задрав голову, я замерла. Цветами я интересовалась с детства и кое-что о них знала. Есть маленькие цветы в горшках. Есть цветы побольше, вроде роз или пионов, они растут из земли на длинных стеблях. Есть большие цветущие кусты, наподобие сирени. Есть сказочные деревья, их иногда рисуют в книгах. У меня есть «Сказки острова Ланка» и сборник японских сказок с такими волшебными цветущими деревьями на картинках. А есть обычные деревья. Например, лиственницы под окнами нашего дома в северном городе. Я наблюдала за лиственницами каждый день несколько лет подряд, и, если бы они хоть раз цвели, я бы заметила. Кроме того, в отпуска на юг я ездила с двух лет. Так что и о деревьях я кое-что знала.
А сейчас передо мной был пришелец из потустороннего мира, это было ясно. Сказочная фея, пожелавшая явиться мне и только мне. Потому что если бы папа увидел, что на дереве, которое цвести не может, появился бутон, он удивился бы и рассказал об этом. А папа очень внимательный, не заметить бутона он не мог. Когда лезешь в его шкаф, чтобы полюбоваться припоем и колбочками резисторов, нужно тщательно запомнить, как там все лежало. Сдвинешь какую-нибудь коробку на миллиметр — и папа тебя вычислит. К счастью, папа до сих пор не догадался, что у меня тоже хорошая визуальная память, ведь я его дочь. Потому что догадливость — это мое собственное, ни от кого не унаследованное качество.
Так вот, раз папа не заметил бутона, значит, он попросту не может его увидеть. Но что нужно делать, если ты стал свидетелем аномального явления, чуда? Я попробовала заговорить с бутоном. Ответа не было. Возможно, фея прячется у него внутри, как Дюймовочка?
На следующее утро я вскочила с постели и сразу побежала во двор. Бутон превратился в большой белый цветок с нежными, почти прозрачными лепестками. Меня охватил священный восторг. Мне хотелось глянуть на цветок сверху, чтобы убедиться, что в лепестках не прячется маленькое чудесное существо, но он был слишком высоко. Пока никто не слышал, я пела оды его красоте и молила заговорить со мной. Цветок величественно молчал. А из-за того, что ствол груши был зажат между двумя стопками досок, которые папа купил сразу после нашего приезда, мне никак не удавалось установить лестницу. Днем, когда папа уехал на рынок, я все-таки примостила ее и, затаив дыхание, стала карабкаться к своему божеству. Вблизи цветок был еще прекраснее, а в его сердцевине скрывалось не одно, а много маленьких существ с красно-коричневыми головами и длинными белыми телами. Но, сколько я ни пыталась завязать диалог, мне никто не отвечал. И тогда я подумала, что, возможно, это что-то вроде цветка папоротника. Волшебный цветок, который наделяет того, кто его увидит и сорвет, необычными способностями. И я протянула дрожащую от волнения руку. А потом, крепко сжимая цветок, стала падать вместе с лестницей вниз. Провалилась одной ногой между стопками досок и ободрала кожу о шершавый толь, которым они были накрыты.
Вечером я выспрашивала у папы, что будет, если найти клад. «Часть нужно будет отдать государству, но часть стоимости клада останется тому, кто найдет», — спокойно объяснил папа. Тому, кто найдет. То есть мне.
Потом я ходила по огороду и внутренним взором, словно рентгеном, просвечивала землю. Наконец, под старым виноградником я что-то почувствовала. Там от земли шло какое-то особое излучение, понимаете? Я схватилась за лопату и скоро выкопала большой ржавый ключ от навесного замка. Такой замок мог бы висеть на дверях, ведущих в подземелье замка. Он был немного похож на ключ от замка на наших воротах, но, конечно, этот ключ был намного древнее, иначе с чего бы ему так заржаветь. Я почистила ключ, продела в него веревочку и повесила себе на шею. Я твердо решила найти дверь, которую он откроет. Не зря же волшебный цветок выбрал именно меня! Наверняка за этой-то дверью и поджидает мой клад. А если у меня будет клад, то папа сразу сможет построить на него пристройку. Еще и что-нибудь останется. А мама сможет приехать к нам, потому что ей больше не нужно будет высылать на строительство свою большую северную зарплату. А может, за дверью не клад, а проход из этого дефектного мира в нормальный. Там люди могут летать, а Дэ умеет разговаривать. А еще там есть специальная служба наблюдения за миграциями Бабы-Яги.
ЗДЕСЬ ДОЛЖНА БЫТЬ БАБА-ЯГА
Первую неделю с нами жили квартиранты. Семейная пара. До нашего приезда бабушка сдавала им пустующую комнату, и хотя папа, пока квартиранты были в городе, беспрестанно ворчал «какое нам дело, что они не могут найти квартиру, если мы их заранее предупреждали!», выгнать их на улицу он все-таки не решался. Квартирантка тетя Аня при каждом удобном случае мне улыбалась, наивно пыталась всучить карамельную конфету, которая была мне абсолютно неинтересна, или затеять беседу. Папа был уверен, что она это делает вовсе не из симпатии и даже не из-за того, что в тридцать три у нее нет своих детей, а потому, что хочет выведать у меня информацию. Что мы привезли с Севера, где какие ценности храним? Правда ли, что скоро приедет контейнер, доверху набитый золотом и красной икрой? Как долго мой папа старался на приисках и для того ли мы временно оставили маму на Севере, чтобы она дождалась, пока немного оттает мерзлота, которую в мае не укопнуть, и зарыла в землю наши резервные золотые запасы? Папа был убежден, что с квартиранткой Аней и особенно ее мужем что-то не так. Потому что нормальные люди не станут снимать комнату в таком задрипанном доме и жить под одной крышей с такой неаккуратной, мнительной и занудной бабкой, как его, папина, мама. Наверняка они живут здесь для отвода глаз. Вполне возможно, они связаны с преступной, наверняка воровской, бандой. Но на мой взгляд, квартирантка Аня была вполне обычной, не хуже любой тетеньки в магазине, задающей тебе вопросы, чтобы чем-то занять себя в очереди. Квартирантка Аня была даже лучше, потому что в конце концов я рассказала ей о Бабе-Яге. Я пыталась предостеречь ее от самонадеянного заблуждения взрослых, будто Бабы-Яги нет и нечего бояться. Дело в том, что я много думала об этом. Мама и папа утверждали, что Баба-Яга — выдумка, и основывали свою уверенность на том, что Яги никто никогда не видел. Она не зафиксирована никакими приборами, нет никаких современных свидетельств встреч с нею. Отличная доказательная база, да? А что, если она редкая, если она живет в труднодоступных для людей местах? Ведь никто не обыскал всю Вселенную в поисках Бабы-Яги, заглядывая под каждый листок, под хвост каждой комете, не существует официального заключения на основе таких поисков!
Скажем, считается, что у нас нет сокровищ. Что, кстати, не мешает папе подозревать, что за нами установила присмотр воровская банда. Но что, если предыдущие хозяева зарыли сокровища в огороде, а потом умерли, так никому об этом и не рассказав? И на самом деле у нас есть сокровища. Или они на чердаке их спрятали. Я была на чердаке, там воздух как невыбитый ковер, и из темных его краев торчат ножки стульев, и мутные бока пустых бутылей, и всюду валяются мертвые пауки, словно они со всего квартала приходят туда умирать, словно там паучье кладбище. На чердаке можно спрятать что угодно — хоть клад, хоть ступу с помелом. Я пыталась объяснить все это папе и маме, но они уперлись и не слушали меня. А квартирантка Аня слушала и даже задавала уточняющие вопросы. В конце концов, она призналась, что и сама верит в Бабу-Ягу и даже иногда по вечерам видит ее. Яга приземляется на крышах домов, особенно она любит дома с печными трубами. Она сидит верхом на трубе, и ветер развевает ее нечесаные длинные жидкие волосы. И она поводит своим большим крючковатым носом по ветру, приподнимая его навстречу полной луне, словно волк на картинках. Вынюхивает, где можно поживиться ребеночком. Множество ее длинных, поношенных юбок, как у цыганки, укрывают трубу и желтую голую кость, которая у Яги вместо одной из ног. Нога скелета. Аня точно не знает, где заканчивается обычная нога и начинается эта кость — то ли от колена, то ли от бедра — и что там на месте перехода. Аня всегда видит Ягу в профиль, и она думает, что в профиль Яга не такая страшная, потому что не видно ее глаз. А, и еще Яга всегда появляется на крышах в полнолуние. Наверное, при лунном свете ей проще преодолевать большие расстояния от чащи леса до городов.
Но тут мне пришлось прервать Аню и объяснить ей, что современной Бабе-Яге темень нипочем — у нее есть сигнальные огни на ступе, я сама видела. Во всяком случае, так было у той Яги, которая охотилась за мной на Севере и которую я случайно заметила из окна, прячась от пустой квартиры между стеклом и шторой. Она как-то узнала, что папу срочно вызвали на работу, и ему пришлось на пару часов оставить меня одну. А родители потом утверждали, что это был самолет, хотя они, в отличие от меня, ничего не видели.
В общем, мы с квартиранткой Аней очень продуктивно обсудили Бабу-Ягу. С родителями или со старшей сестрой никогда не получалось таких глубоких разговоров на важные темы.
Через несколько дней я проснулась ночью и лежала с открытыми глазами. Одно окно было закрыто ставней, а из другого на деревянные половицы и белый кафель печки падал лунный свет. Печь занимала чуть не полкомнаты, кафелем была облицована ее нижняя половина, и среди освещенной передней стенки темнел печной рот — тяжелая металлическая заслонка с выпуклым узором. Я очень любила засыпать, глядя в окно на Луну, но в той комнате моя кровать стояла далеко от окна. Так что я смотрела на дорожку лунного света и белеющую печь и слышала шелест грецкого ореха, который рос прямо под окном и одной ветвью опирался на крышу. Иногда с мягким шумом проносилась машина. Потом я услышала тихий стук во входную дверь. Через время началась какая-то возня на кухне. Кто-то очень тихо зашел с улицы, и старые половые доски отозвались сонным кряхтением. Папа спал не в доме, а в летней кухне, возможно, это он. Потом открылась дверь в мою комнату.
— Ты спишь? — шепотом спросила тетя Аня.
— Нет, — по ее голосу я поняла, что она хочет сообщить мне нечто важное.
— Я видела Бабу-Ягу. Она у нас на крыше. Нужно говорить очень тихо. У нее чуткий слух.
Я обомлела. Потолок, потом немного чердака. В трех-четырех метрах надо мной она приложила ухо к шиферу.
— Она обычно залетает в дом по печной трубе. Но у нас закрыты заслонки, она не может спуститься.
Я посмотрела на печную дверцу с узорами. Она плотно приникла к печи. Но внутри печи огромная темная ниша. Папа рассказывал, что в войну моя прабабка три дня пряталась в такой нише от немца, которому отказалась чистить сапоги…
— Дымовые заслонки очень крепкие, — заверила меня Аня, — когда я подходила к дому, она меня увидела. Спросила, здесь ли ты живешь. Я сказала, что она ошиблась адресом.
Во дворе что-то глухо стукнуло, словно кто-то приземлился на костяную ногу.
— Я закрыла входную дверь на оба крюка.
Верхний крюк был холодный, тяжелый, толщиной с два пальца, а по его мощной петле случайно мазанули синей краской, когда красили дверь.
— А окно?!
Папа вечером хотел закрыть обе ставни, а я ему не дала. Когда лежишь и смотришь на улицу, как-то спокойнее, заявила я ему. И вот по стеклу своими длинными звериными когтями царапает Баба-Яга. Она старается приникнуть к окну вплотную, чтобы лучше разглядеть комнату…
— Окон она не видит.
Аня закрыла на крюк дверь, отделяющую меня от кухни. Символический проволочный крючок.
— Мне надо идти спать. Главное — не вставай. Иначе она услышит детские шаги и поймет, что ты здесь.
Аня шагнула к комнате квартирантов.
— Она посидит на трубе, постучится в дверь и, когда ей никто не откроет, полетит дальше, — прошептала она на прощание. Потом Аня скрылась за своей дверью.
В какой-то момент ночи я поняла, что Яга уже на чердаке. Я явственно слышала шаги прямо над головой. Она шарила там среди бутылей и стульев, она искала вход. Я боялась смотреть в сторону окна, но зато безотрывно вела наблюдение за печкой и дверью. Ближе к утру я, видимо, безалаберно задремала и сквозь сон услышала тихий стук в дверь. Такой же, как перед приходом Ани. Я вскочила на постели и тут же меня парализовала ужасная мысль, что я могла вскрикнуть во сне — и тогда все пропало. Под утро мне казалось, что Яга в кухне. И когда, по моим расчетам, она должна была уже наклониться над кроватью и заглянуть мне в лицо, пришло спасительное солнце.
В обычные восемь утра папа не смог меня поднять. «Катюша, пора вставать!» — почти напевал он, пытаясь придать своему угрюмому голосу хоть немного жизнерадостности. Но я только что-то возмущенно прожевала ему в ответ.
Когда я наконец проснулась, оказалось, что квартирантка Аня и ее муж, связанные с воровской бандой и «залегшие на дно» в нашем доме, съехали. Они с вечера сообщили папе, что нашли новую квартиру, за закрытой дверью потихоньку собрали вещи и на цыпочках прошли мимо спящей меня с чемоданами. От них остались только увядшие цветы в вазе, которые неделю назад принес тете Ане ее подозрительный муж, и мои кошмарные сны о Яге в ближайшие два месяца.
Так я потеряла единственного человека, с которым можно было откровенно поговорить о действительно важных вещах.
ЗДЕСЬ ДОЛЖЕН БЫТЬ ДЕДУШКА
Заканчивался август, и папе нужно было лететь обратно на Север. Наступал сезон рыбалки, ежегодной охоты на икорных рыб. Это такое время, когда можно спать в машине, а не на первом этаже двухъярусной кровати, питаться ухой прямо из котелка и общаться исключительно с затянутыми в резину рыбаками, которые намного интереснее младшеклассников и маминых подруг. С ними можно поговорить о погоде, о том, что сегодня кижуч прет как шальной, а нерка не идет, узнать, как идут дела на соседних участках, потому что они стоят тут уже третий день и успели со всеми познакомиться. Самые умные и опытные из них могли рассказать, где в окрестностях искать землянику или костянику. Сами они, само собой, ни то ни другое не ели, а только дымили подмокшими кострами и папиросами. Дымом, рыбой и водорослями пах весь поделенный на участки берег, сколько по нему ни иди. А я часто уходила по нему далеко в поисках белых просоленных коряг для костра.
Так было раньше, а нынешней осенью все это мне не светило, потому что папа не мог взять меня с собой. Мне нужно было ходить в школу. А у папы помимо рыбалки, которая позволяла запастись рыбой на весь год и хотя бы отчасти решить проблему добычи продуктов, были на Севере еще какие-то важные дела, связанные с документами.
И вот тогда я познакомилась с дедушкой. Маминым папой.
Оставлять меня с папиной мамой было опасно, поэтому моя мама выписала его из Минусинска. О деде я много слышала и уже знала, что у него неплохой вкус, во всяком случае, если судить по присылаемым им шоколадкам. Видела я его только в допамятную эпоху, то есть совсем маленькой.
Дедушка прилетел рано утром, за сутки до папиного отлета. Дедов подход к жизни понравился мне сразу, еще когда он только появился в нашем доме и первым делом достал из чемодана большой пакет диковинных конфет. Конфеты были в обертках со сказочными зверями, словно каждую завернули в иллюстрацию из хорошей книжки. В пакете не было ни одной карамельки, и все до одной конфеты были вкусными.
А вот дедушка, наоборот, нас сразу забраковал.
Во-первых, ему не понравилось, как папа распаковал контейнер. Контейнер нужно было поскорее продать, чтобы выручить деньги на стройку, поэтому папа вытаскивал из него вещи и заносил их в дом, в самую большую комнату. Там он эти контейнерные потроха складывал, некоторые коробки вскрывал, чтобы найти и достать нужное. Постепенно большая комната заполнилась стульями, разобранными шкафами, прислоненными к стенам, картонными коробками, мостящимися друг на друге, и ящичками с радиодеталями. Между ними сохранился узенький проход от двери к папиной кровати, от него ответвлялся лаз к шифоньеру. Пробираться по этим туннелям нужно было медленно, внимательно и лучше боком. Потому что в противном случае можно было сковырнуть локтем коробку с металлическими деталями, которая тяжелым грузом упала бы тебе на ногу. Или оцарапаться об острый угол твердой книжной обложки. Или покачнуть конструкцию и свалить себе на голову табурет. «Окно для проветривания можно открывать и закрывать с улицы», — объяснял папа деду, которому предстояло в его комнате жить. «Чтобы включить свет, нужно просунуть ладонь вот сюда, между коробками и стеной, тут специально одна коробка поставлена не вплотную», — продолжал он хвастаться, как ему удалось все удобно устроить. Правда, примерно треть вещей не влезла и по-прежнему остается в контейнере. Но это просто потому, что контейнер пришел всего два месяца назад и папа не успел еще с ним как следует разобраться.
Дедушка как-то изменился в лице и после осмотра всего временно вверенного ему хозяйства сказал, что будет спать в летней кухне, где больше свежего воздуха. Там он быстро сделал уборку, перестелил постель, аккуратно развесил свои брюки на спинке стула, а плечики с рубашками и пиджаком закрепил на торчащем из стены крюке.
Во-вторых, дедушку удивило, как бабушка, папина мама, ведет домашние дела. У бабушки был несколько отстраненный, неторопливый стиль. Я бы сказала, что дела шли сами, а бабушка очень боялась им помешать.
Она была забывчива. Например, положит полотенце в тазик замачиваться, оставит тазик во дворе и забудет. И пока она о нем не вспоминает, полотенце в тазике возьмет да и зацветет, как стоячий пруд. И постепенно во дворе таких тазиков накапливалось много. И вот дедушка ходил по двору среди этих тазиков, словно среди ваз с благоухающими цветами, и все больше менялся в лице. Еще бабушка часто забывала об овощах или фруктах, которые мы с папой собирали, чтобы из них сделать закрутки. Варенье или огурцы в банке. Из-за того, что она о них забывала, в кухне стали на постоянной основе жить маленькие плодовые мушки — чернобрюхие дрозофилы. Так они правильно называются, если вы не знаете. Довольно безобидные существа, я часто ловила их и держала в банке, пытаясь выяснить, что они больше любят есть и можно ли содержать муху в неволе. Но дедушке и они не понравились.
Еще ему не понравилось, что у нас вокруг дома вместо лилий и гортензий, которые были при предыдущих хозяевах, стоят укрытые толем блоки, доски и окаменевший от хранения цемент.
Кроме того, он никак не мог взять в толк, как бабушке удается начать варить борщ с утра и не поспеть к обеду. Мы-то с папой уже привыкли и не находили в этом ничего удивительного. Но у дедушки был не такой богатый жизненный опыт. И хотя в день дедушкиного приезда бабушка очень старалась и закончила с борщом уже в четыре часа, дедушка все равно остался недоволен.
А вечером он вообще заявил, что все это возмутительно и ребенку в таких условиях жить нельзя. Хотя папа очень старался, это совершенно точно. Он жарил блины по рецепту из блокнота, делал свою фирменную запеканку, каждый день выдавал мне яблоко и апельсин, чтобы у меня росли коренные зубы, сам стирал мои вещи, ездил добывать разные стройматериалы и придумывал, где их хранить, чтобы они не испортились, и даже пытался разводить кроликов. Папа все это дедушке высказал перед отъездом и улетел расстроенный. Потому что дедушка имел привычку по каждому поводу строчить маме телеграммы. Денег у него было много, и на количестве слов он не экономил.
Он вообще жил очень расточительно. Каждый день мы ходили в кафе, потому что дедушка опасался есть бабушкин борщ. В том числе в мамино любимое, где подавали мороженое с дыней. Так что у бабушки, которая поначалу готовила с удвоенным энтузиазмом и на волне этого энтузиазма регулярно успевала закончить какое-нибудь блюдо засветло, совсем опустились руки. Мне показалось, что сама она, пока нас целыми днями не было дома, вообще стала питаться одними конфетами.
Дедушка купил мне новую школьную юбку, ругая неких анонимных злоумышленников, из-за которых старая юбка стала заношенной до блеска. Мы много гуляли по городу, и дедушка все время мне что-то рассказывал. Он очень много всего знал: и про птиц, и про животных, и про то, как устроен мир, и про то, почему люди иногда так странно себя ведут. Мне удалось разъяснить для себя много накопившихся за последнее время вопросов.
По утрам мы вместе чистили зубы, и оказалось, что я чищу зубы неправильно. Он проверял мои домашние задания и пытался приучить меня к аккуратности. А еще он сходил в школу и познакомился с моей учительницей.
В общем, мне с дедушкой было хорошо. Но скоро и дедушке пришлось срочно улететь на Север. Ведь Минусинск — это тоже на Севере.
ЗДЕСЬ ДОЛЖЕН БЫТЬ ДОМИК
Перед отъездом дедушка построил мне домик. Его силуэт напоминал типи кочевых индейцев Великих равнин. Каркас из деревянных реек, сверху уголком два листа шифера. Третья стена из досок, с маленьким треугольным окошком под потолком. А четвертая с низкой дверью и прямоугольным окном побольше. Конечно, я мечтала о полностью деревянном домике. Или даже о кирпичном. Об основательном, безопасном строении с застекленными окнами, с миниатюрным умывальником в углу, с первобытным каменным очагом. Чтобы печь картошку и жарить лепешки. Жарить лепешки я не умела, но наверняка это не сложнее манной каши. А варить манную кашу я была обучена, у меня для этого была поминутная инструкция, составленная папой. На случай экстренной ситуации. Например, если на завтрак случился голод. Другое дело, что если нет вишневого или хотя бы малинового варенья, то манная каша утрачивает всякий смысл. Лучше уж голод. Но у меня была и поминутная инструкция запасного блюда — вареной картошки. Если непредвиденный голод случился на обед или на ужин.
Так вот, домик был не таким, как я мечтала. И когда дедушка сдавал мне объект, я была немного разочарована. Но со временем я поняла, что теснота, продуваемость и то, как быстро — всего за несколько часов — его можно построить, роднит домик с шалашом или палаткой, наскоро сооруженными посреди степи. Я, будущий скиталец, возможно странствующий проповедник, идущий от деревни к деревне, должна приучать себя к такому жилью.
Дедушка собирался еще оборудовать домик изнутри, но успел только прибить маленькую полочку и столик. А потом ему пришлось улететь. Потому что тетя Нина, его новая жена, заболела. Сначала он хотел взять меня с собой, но не нашел моего свидетельства о рождении, а без него билеты на самолет не продавали. Так что он все мне честно объяснил, построил домик и уехал на такси в аэропорт. Мама потом говорила, что свидетельство лежало в выдвижном ящике со всеми документами. И что он, в крайнем случае, мог связаться с ней и спросить, где оно лежит. Но к моменту дедушкиного отлета мы уже почти полгода жили без мамы и она плохо себе представляла, как тут у нас все устроено. Документы, конечно, лежали в ящике, но ведь нужно было еще найти этот ящик. А прохода к ящику предусмотрено не было. И хотя его и называли «выдвижным», в реальности его вряд ли можно было куда-то выдвинуть, потому что вплотную к шкафу громоздились друг на друге нераспакованные тяжелые коробки с книгами.
Я полностью перебралась в домик через четыре дня после дедушкиного отъезда. Я даже пыталась в нем спать, но это не всегда получалось, потому что шершавый деревянный ящик, который я использовала в качестве скамьи, был короче меня самой и слишком узкий, чтобы как следует свернуться на нем калачиком. На ящик я постелила шерстяное одеяло, уютно закутавшись в которое, можно было согреться. На улице была первая половина октября, и ночи становились все холоднее, хоть о нашем городе и говорили, что это юг. Кроме того, я хорошо утеплила окна. Я занавесила их толстой, мягкой мешковиной, которая до этого без дела валялась в летней кухне. Конечно, мне хотелось красивые занавески, как были в нашей северной квартире — с осенними листьями или звездочками, но ничего такого мне найти не удалось. Зато у меня была самодельная масляная лампа. Масляная лампа намного лучше свечей, потому что свечи быстро сгорают и их постоянно нужно покупать, а денег у меня не было. Зато запас растительного масла в доме имелся значительный — бабушка брала его на рынке трехлитровыми банками. И веревки, которая шла на фитили, я нашла у папы жирный моток. Не представляю, зачем она нужна была папе. Этим количеством веревки можно было повязать целый город.
Лампа — это очень важно. В любом жилье. В моем лампа была центром. Горящее масло приятно пахло. А сияние словно скрепляло отдельные части домика между собой. Когда дул сильный ветер и швырял на шиферную крышу сорванные с виноградника листья, казалось, что только благодаря лампе маленький домик продолжает упрямо стоять и греть своего единственного обитателя. Мешковина трепещет, за поясницу хватает холодными пальцами сквозняк, но если с поджатыми ногами завернуться в одеяло и не отрываясь смотреть на масляное пламя, чувствуешь себя в безопасности.
Я даже уроки стала делать в домике при лампе. Особенно когда мне удалось наладить бесперебойное горячее питание. Ставила под столик портфель, скрещивала на ящике ноги и решала примеры. Домашние задания были легкие, тем более меня по приезде определили в самый отстающий класс, потому что остальные оказались переполнены. У меня на все уходило минут двадцать. Потом я убирала тетради и учебники в портфель и приступала к ужину.
От стряпни бабушкиного производства я быстро отказалась. И не потому, что, подобно дедушке, уличила бабушку в несоблюдении санитарных норм. Просто готовила бабушка невкусно. К тому же, если я ела ее ужин, который на самом деле был обед, я чувствовала себя обязанной с ней общаться и начинала от нее зависеть. А этого мне совсем не хотелось. Поэтому первое время я совершала набеги на холодильник и утаскивала в свое логово какую-нибудь сухомятку: колбасу с хлебом или хлеб с маслом. Кроме того, я практиковала собирательство. У нас во дворе росла старая груша. Я залезала на крышу летней кухни и могла ужинать лежа и без применения рук. Были еще кислый виноград, яблоки, ворованные с соседской яблони с помощью специально заготовленных мною проволочных крючков для подтягивания веток, и сливы, которых можно было нарвать по дороге из школы сколько хочешь.
А потом внезапно мне стала поставлять еду наша соседка. Та самая, которая любила трезвонить в калитку и голосить на весь район, как ограбленная. Васильевна. Впервые она сделала это, подкараулив меня из засады. Я шла из школы, и, когда проходила мимо ее дома, она внезапно высунулась из калитки. Она вообще любила наблюдать за всеми из засады, незаметно. Например, она исподтишка подглядывала за нашим двором и огородом из своего окна, спрятавшись за белой кружевной занавеской. А потом докладывала папе, что я де опять ела зеленую смородину. В конце концов я очень разозлилась, что не могу спокойно поесть зеленой смородины в собственном огороде. И решила победить соседку ее же методами. Я знала, что Васильевна почти каждый день ходит на рынок. Рано утром я устроила засаду в «слепой» зоне, в углу нашего участка, который из соседского окна не просматривался. Зато оттуда было хорошо видно соседскую калитку.
Прошло полдня, все тело у меня затекло и никакой смородины мне уже не хотелось. Но сдаваться я не собиралась. Дело ведь не в смородине, дело в праве на частную жизнь, понимаете? И я дождалась. Соседка тихонько прошмыгнула в калитку, звякнула защелка и пошелестели, удаляясь, колеса продуктовой тележки. Я вырвалась на волю и сначала просто бегала по огороду туда-сюда. Без присмотра, свободная, как кладбищенская ворона. А уже потом, торжествуя, обдирала зеленые вишни, крыжовник, малину и зародыши слив. Запихивала их в рот немытыми и с ухмылкой поглядывала на кружевную занавеску. Потом я еще в отместку соседке наворовала у нее черешни, притащив в огород стул и подтягивая с него ветки все теми же проволочными крючками, о которых я вам уже говорила. Вечером Васильевна нажаловалась папе. Что, на тебе, я ворую черешню, вместо того чтобы нормально попросить. Ведь ей, соседке, не жалко. Но папа не стал меня ругать. Ему тоже не нравилось, что Васильевна нас «пасет» из-за своей белой шторки.
И вот теперь, когда папа, а следом и дедушка улетели, и я не соблюдала никаких мер безопасности, Васильевна подловила меня у калитки и заманила к себе на кухню. Там жарились пирожки. Белые шарики теста расплывались по столу. Румяные горячие пузаны масляно лоснились в двух тарелках: в одной — с повидлом, в другой — с картошкой. Соседка расспросила меня о школе — школу-то ей из окна не было видно. Даже в дневник заглянула. Я в это время ела пирожки, поэтому реагировала на ее расспросы миролюбиво. Потом она еще завернула мне пирожков с собой, целый большой пакет, так что мне хватило на весь следующий день. В общем, я растаяла и почти забыла наши прошлые разногласия. Сидеть у нее в гостях мне даже понравилось. Дом был просторный, чисто прибранный, весь в вязаных белых салфетках: салфетка на столе, на телевизоре, на холодильнике. Было непривычно тепло и уютно. Мне, будущему скитальцу, нельзя было, конечно, к такому привыкать. Так что я, чтобы совсем не раскиснуть, сказала, что мне нужно идти домой делать уроки. Соседка, конечно, ответила, что я могу делать уроки у нее. Но я проявила твердость.
С того дня так и повелось: я приходила из школы после второй смены и тут же через сеточный забор между нашими участками получала тарелку с вечерним пайком. Это могли быть чебуреки, или пирожки, или кусок курицы. Горячие и довольно вкусные. И без лишних разговоров. Так что мое домашнее хозяйство совершенно наладилось и приобрело практически полную автономию. А я для себя решила, что Васильевна, несмотря на некоторые недостатки, нормальная, в общем-то, соседка. Не хуже маминой подруги тети Раисы. И все-таки крест на моей самостоятельности поставила именно она, а вовсе не приближающаяся зима, как можно было ожидать.
ЗДЕСЬ ДОЛЖНА БЫТЬ КОЛБАСА
Весь наш двор представлял собой одну большую стройку. Это были две задачи нашего с папой приезда. Раз: чтобы у меня начали расти коренные зубы, которые на Севере почему-то расти не хотели, и два: чтобы папа построил пристройку и новый большой сарай. В пристройку планировали провести все городские удобства. Фундамент залили еще год назад, когда приезжали в отпуск. А в сарае должны были быть курятник и мастерская, где папа смог бы хранить свои паяльники и радиодетали, которых у него было столько, что можно было собрать в огороде просторный корабль для межзвездных перелетов.
Мама высылала нам свою большую северную зарплату, а папа должен был усиленно строить. Чтобы через год, когда мама с сестрой наконец приедут к нам жить, мы все могли свободно разместиться в разросшемся доме и металлические чемоданчики с радиодеталями не нависали бы у детей над головами.
Папа накинулся на стройку со всем своим педантизмом. Педантизм по-папиному — это когда рецепт твоей фирменной запеканки расписан у тебя в блокноте до грамма и до секунды. И ты ни при каких обстоятельствах не отступаешь от рецепта ни на грамм, иначе все можно вываливать в помойное ведро. Папа надеялся, что существует точно такой же рецепт пристройки. Он искал его в книжных магазинах, скупая книги по строительству целыми стопками. Мама советовала ему нанять мужиков, но папа хотел все сделать сам.
Еще он рассказывал мне о своих строительных мечтах: мол, хорошо бы поскорее покончить с пристройкой, а после этого заново отстроить летнюю кухню и на ее крыше разбить бассейн. Крытый. Мой любимый бассейн! И чтобы зимой, когда идешь купаться, на тебя ничего с неба не капало, соединить пристройку и летнюю кухню стеклянным коридором. Все папины мечты я очень горячо одобряла.
Следуя инструкциям из книг, папа окружил фундамент по периметру тонкими капроновыми веревками. Я ему ассистировала. Я держала отвес. Отвес помогал папе натянуть веревки перпендикулярно друг другу на разных высотах. Сначала две веревки чуть выше уровня фундамента, потом еще две параллельные веревки на уровне моего пояса и еще две на уровне плеч. Потом папа начал класть кирпичи. Я подавала кирпичи, когда он просил. Но в основном я бездельничала, потому что каждый кирпич папе нужно было сначала проверить отвесом, потом еще чем-то вроде линейки, точно вымереть нужное количество раствора и сверить ход стройки с книжным рецептом. А в разных книгах писали разное, и это очень смущало папу. Он пытался соблюсти все правила и выполнить все рекомендации одновременно. Но иногда они противоречили друг другу. И тогда он жаловался на них мне. Особенно туго пришлось, когда мы дошли до угла. Оказалось, что в вопросе кладки углов вообще нет никакого единогласия. И папе понадобились дополнительные книги, из другого книжного магазина, чтобы разобраться. К сентябрю, когда папе пришло время улетать на Север, мы возвели стену примерно по колено, а в некоторых местах даже по пояс. Еще папа выкопал между стеной и персиком яму, чтобы подвести трубы.
Нам с Дэ стена, похожая на остатки разгромленной крепости, очень нравилась. Внутри нее на каждом шагу были тачки, ведра, кирпичные кучки, так что по стройке можно было бегать как по лабиринту. Через стену мы скакали туда-сюда, а еще с нее очень удобно было доставать сначала поздние персики, а потом виноград. Дэ старалась есть персиков побольше, потому что видела, что они нравились мне. Пользоваться стремянкой она не умела, а ждать, пока персик сам упадет тебе промеж ушей, было ненадежно.
Когда папа улетел, Дэ стала промышлять виноградом. Тут уж дело было не в вере в перерождение собаки в человека, а в вынужденном переходе на подножные корма.
Папа готовил для Дэ специальную собачью еду. Но бабушке, чтобы утром покормить Дэ, пришлось бы начинать варить с вечера и трудиться целую ночь. Это поставило бы под угрозу не только бабушкино здоровье, но и мой вечерний борщ (от которого я быстро отказалась, но ведь заранее этого никто предвидеть не мог). А просить готовить дедушку папа не решился. Поэтому он закупил громадный запас вареной колбасы, разделил его на порции, и велел бабушке ежедневно доставать из холодильника по куску и выдавать Дэ. Колбаса Дэ быстро приелась, и в погоне за разнообразием она, как и я, рыскала в поисках поживы. У Дэ были преимущества — несколько раз она подкарауливала и убивала куриц. Бабушка, обнаружив клочья перьев, каждый раз начинала смешно причитать, словно наседка, осознавшая, что она следующая на очереди, но никаких действенных мер борьбы с хитрой немецкой овчаркой у нее не было. А Дэ от безнаказанности расходилась все сильнее. Каждый раз, как я приходила из школы, она ставила лапы мне на грудь, потом выхватывала из рук пакет с физкультурной формой, и, отбежав поодаль, клала его на землю, вызывающе пялясь на меня своими наглыми глазами. Мы начинали носиться друг за другом по папиному лабиринту, но пока мне удавалось окончательно отобрать у Дэ спортивный костюм, она успевала вытряхнуть его из пакета, тщательно пожевать, а потом, слюнявый, вывалять в песке и строительном мусоре. Так что вскоре, когда я возвращалась из школы, меня выходили встречать сразу двое — счастливая Дэ и бабушка с веником наперевес. Собака летела ко мне, бабушка огревала ее веником. Дэ делала упреждающий хищный жест в ее сторону, и пока бабушка ахала, Дэ закидывала лапы мне на грудь и выхватывала из рук сменку. По-моему, ее не столько интересовал пакет, сколько сам момент торжества. Мне кажется, в тот период она даже перехотела быть человеком. Зачем становиться человеком, если можешь главенствовать над ним? Что такое люди, как не слабые беззащитные твари, только и умеющие, что бесполезно размахивать вениками? И кто придумал, что они в чем-то превосходят собак?
Скоро веник сменился клизмой. Нет, успокаивающих клизм Дэ мы не ставили. Просто бабушка выбегала меня встречать с большой красной грушей, из которой прыскала водой Дэ прямо в морду. Дэ это очень злило. Она уворачивалась, поджимала уши, скалилась. Потом делала вид, что собирается укусить бабушку за руку. Отпрянув, бабушка ахала. А Дэ закидывала мне лапы на грудь и, пока я старалась устоять на ногах, выхватывала из рук пакет. Или доставала перчатки прямо из кармана.
В конце концов бабушка стала закрывать Дэ на огороде. Дэ носилась там так, словно в нее вселился собачий дьявол, ломала кусты с последними осенними помидорами и баклажанами и доводила до обморока кур, которые гуляли на выделенном им клочке, огороженном сеткой. Поэтому когда я переселилась в свой домик, я не взяла с собой Дэ. Во-первых, потому что я была на нее обижена. А во-вторых, потому что она стала совершенно ненормальной. Не знаю, может, это из-за искусственных добавок, которые кладут в колбасу? Тех, которые делают ее розовой и колбасной. Вы не задумывались? Может, и некоторые люди от того такие странные, что слишком много колбасы едят?
ЗДЕСЬ ДОЛЖЕН БЫТЬ КРЕСТ НА
САМОСТОЯТЕЛЬНОСТИ
Я уже две недели жила в собственном домике, когда обнаружила, что боюсь ямы под персиком. Дэ прыгает через яму изящно и без заминки, а я вообще прыгнуть не могу. И не потому, что яма такая уж широкая, а потому, что, когда я стою на краю и мне нужно на мгновение лишить свое тело всякой опоры и отправить в полет над черным провалом, внутри у меня что-то натягивается и стекленеет. Какие-то струны, тянущиеся из горла через живот в ноги. И эти струны сбивают мое размеренное дыхание и мешают мне свободно и расслабленно двигаться. Одинокий скиталец, бледнеющий при виде маленькой ямки. Ха.
Терпеть этот стыд было никак нельзя. Поэтому я взяла у папы на полке рулетку и замерила ширину ямы. Потом отложила отрезок такой же длины на дорожке и стала прыгать. Я могла преодолеть отрезок с места, а если чуть-чуть разбегалась, то прыгала со значительным запасом. Стало быть, никаких естественных причин бояться ямы у меня не было.
Я снова вернулась к яме. Она была почти прямоугольной формы. Сначала стала прыгать рядом с ней, потом с самого края. Почему-то с края ямы решиться было легче. А потом через центр. Главное было поменьше готовиться и ничего не обдумывать, а сразу заносить ногу, не оставляя телу выбора. И скоро я так наупражнялась, что решилась на новый трюк: забраться на стену пристройки, она в том месте была мне чуть выше колена, и оттуда сигануть через яму в длину. И, представьте себе, забралась и без заминки удачно сиганула. Первые пять раз. А на шестой запуталась в папиной педантичности. Вы же помните, что вся стройка была окружена тонкими капроновыми веревками, на которые должны были равняться кирпичи? Одна такая веревка исподтишка подобралась к моей шее и, когда я оттолкнулась и взлетела, резко осадила мой грациозный прыжок. Я, пытаясь высвободиться, неловко затрепыхалась и рухнула на дно ямы, словно зверь, провалившийся в ловушку. Хотя, если честно, я никогда не видела зверя в ловушке (если не считать мышонка в мышеловке, которого было очень жалко), я только читала об этом. А папа книгам о защите крепостей и охоте на мамонтов предпочитал книги по строительству. Так что на дне ямы меня встретили только грязь и торчащие корни, о которые я оцарапала ноги, а не острые колья или крокодилы.
Используя корни, я вылезла из ямы и побежала в дом. Папа мне еще в раннем детстве объяснил, как важно, когда поранился, не рыдать, а быстрее обрабатывать рану. Потому что страшна вовсе не минутная боль, а микробы, которые, воспользовавшись твоим промедлением, целыми стаями ныряют в рану и вызывают столбняк или заражение крови. А от этого можно даже умереть. Ранилась я часто, поэтому технология была хорошо отработана. У меня была выданная папой бутылочка со спиртом и комок ваты. Мажешь и дуешь, чтобы не щипало. И вот я коснулась проспиртованной ватой красного следа от тонкого крепкого капрона и взвыла от боли. Потому что как ни извернись, нет никакой возможности дуть на собственную шею, понимаете? Разве что у тебя есть хобот, как у мамонта.
Но ведь столбняк тоже никому не хочется. Так что я схватила вентилятор, включила его на полную мощность и, сев в потоке воздуха, стала обрабатывать красный порез, разделивший мою шею надвое. Как будто я недосвергнутая королева, которую пытались гильотинировать и уже немного начали. Но вовремя прискакали гвардейцы и спасли монархию. К этому моменту рядом со мной уже ахала бабушка, но я не дала ей меня отвлечь и позволить микробам резвиться и кувыркаться в моей ране.
На следующий день порез припух и, когда я пришла в школу, привлек к себе очень много внимания. Особенно он почему-то впечатлил нашу учительницу. Вообще-то я и раньше постоянно ходила в ссадинах, синяках и царапинах, но это никого не интересовало. А тут учительница устроила мне целый допрос. На голове у нее были смешные овечьи колечки, в них тонули дужки круглых очков. Она встряхивала этими колечками, смотрела из-за очков не то чтобы даже испуганно, а так, словно на ее глазах совершается нечто возмутительное. Хорошо бы она так смотрела, когда на перемене невменяемый Серый своими длинными паучьими ручищами ни за что ни про что кого-нибудь душит. Но в эти моменты она почему-то всегда была занята своими делами.
Так что я довольно сухо объяснила ей, что волноваться нечего, рана тщательно обработана. Но учительница — ее звали Светлана Михайловна — стала зачем-то задавать вопросы, к делу не относящиеся. Например, спросила о дедушке, с которым успела познакомиться. Пришлось посвящать ее в наши семейные дела. Она хотела поговорить с бабушкой, и я ей пообещала, хотя, если честно, понимала, что приход бабушки в школу — событие крайне маловероятное.
В общем, мне надо было уже тогда сообразить что к чему и прикрыть шею шарфом. Но я шарфов терпеть не могла, мне всегда казалось, что они пытаются меня задушить. И вечером, во время выдачи горячего пайка, мою к тому моменту уже багрово-синюю отметину увидела Васильевна. Она меня даже слушать не стала толком, а сразу побежала телеграфировать маме. «Ваша Катя чуть не повесилась, срочно прилетайте». Не знаю, о чем она при этом думала. По слухам, мама действительно пыталась прилететь, но достать билет на самолет было никак невозможно: ни за деньги, ни через знакомых. А летать просто так, без самолета, мама не умела. Этого даже я не умела, хотя потратила на тренировки сотни часов, прыгая с высоких перекладин лестницы и стараясь силой мысли придать своему телу невесомость. Говорят, мама плакала и второй раз в жизни орала на папу, а не наоборот. (Первый раз был, когда папа заверил маму, что превосходно укрепил люстру, а через несколько минут люстра со звоном рухнула в сантиметре от старшей сестры.)
А вечером следующего дня появилась бабушка Роза. Мамина мама, которая жила на самом краю города в маленьком райончике под холмом, поросшим боярышником. Перед тем как вызвать дедушку из Минусинска, мама просила бабушку Розу пожить с нами. Но бабушка тогда сказала, что жить в одном доме с «Любкой», как она называла папину маму, она не станет и дня.
Бабушка Роза вкатилась в калитку, оттеснив к бетонным блокам открывшую ей «Любку», и с самого порога, даже толком не поздоровавшись, принялась пересыпать бранью Овсянникова. Она всегда говорила о дедушке, своем бывшем муже, только по фамилии и только в ругательном тоне. Однажды мама при ней предположила, что мой вздернутый птичий нос, видимо, дедушкин. И баба Роза тут же принялась расписывать, какой отвратительный, уродливый нос у Овсянникова и что мой нос, да что там нос, вся я, — мы в принципе не можем иметь с Овсянниковым ничего общего!
Баба Роза, в отличие от бабы Любы, была круглотелой и круглолицей, похожей на матрешку, но при этом удивительно проворной и энергичной. Она любила нарядные кофточки с розочками и довольно глубокими вырезами, чтобы в эти вырезы укладывать жемчужные бусы, и от нее всегда пахло духами. Голос у бабы Розы был глубокий и бархатный, даже когда она ругалась, можно было заслушаться. А ругаться бабушка Роза любила. Вот и сейчас она туда-сюда каталась по двору, брезгливо выуживая из многочисленных тазиков мое белье, и, закончив раскатывать в тонкий пласт Овсянникова перекинулась на Любку. «Да как так можно, развела тут гниль!» А баба Люба, безуспешно пытавшаяся поспеть за ней и чем-нибудь помочь, с отчаянием в голосе отвечала: «Ой, да коли ж мени все цэ було робыты?!». Потому что баба Люба была с Украины и плохо знала русский, а когда волновалась, забывала его вовсе.
— Так а шо ж ты вэсь дэнь робыла, коли ты даже собаку ковбасою кормишь?! — смешно передразнивала ее баба Роза. Особенно веселила меня ковбаса. Такая колбаса для ковбоев.
Бабе Розе, как и дедушке, не понравилось все. И что в огороде из-за бурьяна скоро деревьев не будет видно, и что у Дэ ребра торчат, и грязь, и ребенка едва не угробили. А в дом она даже заходить побоялась, сказала, что на улице подождет, пока я соберу свои вещи. Я в глубине души подозревала, что бабушка Люба меня любила и не хотела, чтобы меня забирали. Когда мы только начинали жить втроем — она, я и Дэ — и я еще не перебралась в свой домик, бабушка очень старалась мне угодить и однажды даже принесла мне завтрак в постель: рис, политый сгущенкой, и чай — все это на расписном подносе. Было часов двенадцать — я училась во вторую смену. Есть в постели мне не очень понравилось, потому что я привыкла по утрам до завтрака выполнять обязательный ритуал: сначала тщательно умываться, а потом расчесывать волосы по специальному методу. Я в то время носила две косички. Сделать ровный пробор самой себе сложно. Поэтому я никогда не расплетала обе косички сразу, а каждую половину волос расчесывала по отдельности. Еще мне не понравился бабушкин чай, похоже было, что она долила кипятка в жмых от вчерашней заварки. Но главное было не в этом. Главное, что у меня возникло такое чувство, будто она подлизывается. Подлизывается, а сама жаловалась на маму папе. Я слышала в прошлом году, когда мы были в отпуске. Рассказывала папе разные небылицы, будто мама специально потоптала клубнику. А мама ничего никогда не топтала, наоборот, она была знаменитый в нашем северном городе растениевод, у нее однажды даже зацвел алоэ и все приходили к нам смотреть.
Так что, идя с бабушкой Розой через весь город в ее дом под холмом, я даже немного радовалась, что бабе Любе досталось. А вот бросать свой домик было жалко. Жалко вечеров при масляной лампе и этого странного чувства заброшенности, которое усиливается, когда мерзнешь, и становится приятным, когда укутаешься в мягкое одеяло и смотришь на вздрагивающий, словно ему тоже холодно, огонек. А еще было немного жалко вкусных чебуреков. Потому что кто его знает, как там, у бабушки Розы, будут кормить…
ЗДЕСЬ ДОЛЖНА БЫТЬ ЛЕТУЧАЯ МЫШЬ
Дом, где жила бабушка Роза, был необыкновенным. Во-первых, из-за цветов. Хотя он был многоквартирным, перед его окнами был разбит пышный палисадник, на котором круглый год что-нибудь ярко цвело. По сторонам от крыльца лежали две старые автомобильные покрышки, наполненные землей, и из них торчали разноцветные ромашки, как в сказке про цветик-семицветик. И никогда ни в палисаднике, ни в покрышках нельзя было найти ни одной сорной травинки. Но и садовника, который ухаживал за растениями, я тоже ни разу не видела. Словно в этом доме и в этом дворе все совершалось по волшебству.
В середине двора стояла большая деревянная беседка со столом и лавками. Там взрослые вечно во что-нибудь играли. Или в шахматы, или в шашки, или в домино. В нашем северном доме тоже был двор, и там тоже были столик и лавочки. Но там играли только мы, дети. Чаще всего в магазин мороженого, которое делали из снега, посыпая сверху «шоколадным» песком.
Все в бабушкином доме знали друг друга, здоровались, и ходили друг к другу в гости, словно были большой семьей.
А еще холм. К нему вела тесная тропинка, зажатая кустами, вьюном и диким виноградом. Вечером, когда осеннее солнце медленно сползало с неба, холм за домом начинал светиться. И из этого мягкого желтого колдовского свечения выступали черные суковатые шеи боярышника, и можно было разглядеть ярко-красные перезревшие ягоды. Cловно кусты боярышника специально украсили те же невидимые руки, что украшали двор.
В квартире у бабушки было несколько картин, а на них какие-то полуголые люди. Только одна картина была интересная. Там был громадный волк, немного похожий на мою Дэ, некрасивый Иван-царевич и девушка в необычном шлеме, украшенном драгоценными камнями. Иван-царевич тоже был в шлеме. Наверное, по правилам езды на волке это требовалось. Когда папа ездил на мотоцикле, он всегда надевал шлем. А еще у Ивана-царевича почему-то была огромная серьга в ухе, как у цыгана из «Неуловимых мстителей». И его меч как-то странно парил в воздухе, как будто это был не тяжелый богатырский булат, а пластмассовый меч из «Детского мира», выкрашенный золотой краской. Но все равно картина была красивая, и я ее подолгу разглядывала.
Спала я на высокой кровати с множеством мягких перин, как королевская особа из сказки. Подушка тоже была большая и мягкая, перед сном бабушка ее взбивала, а после сна положено было аккуратно направить ее одним ухом в потолок и получившуюся пирамидку накрыть кружевной накидкой. Раньше на этой кровати спала тетя Аня, мамина младшая сестра, но теперь она вышла замуж и жила у мужа.
Бабушка готовила диковинные блюда, например, блинчики с киселем или вареники с капустой, каждый день провожала меня в школу, потому что идти надо было почти целый час, а по субботам мы с ней вместе смотрели передачи про животных.
В квартире мне разрешалось лазить во все шкафы, хотя вначале я не могла в это поверить и исследовала пространство тайком. Потому что в нашей северной квартире каждый шкафчик был к кому-то приписан, большинство числилось за папой. В папины шкафы, как и в шкафы сестры, мне совать нос официально воспрещалось.
В шкафах я обнаружила очень много рисунков. Все они остались от тети Ани, которая любила рисовать. Многие рисунки напоминали картины на стенах — на них тоже были какие-то полуголые люди, в основном женщины. Но попадались и пейзажи, пейзажи мне нравились больше. А однажды я нашла самодельную карточную колоду. Вообще карточных колод в квартире было много — и бабушка и тетя Аня гадали на картах. Но эта была особенная. Дамы на ней были изображены в виде русалок с зелеными рыбьими хвостами, длинными распущенными волосами и большими обнаженными грудями. Одна русалка — брюнетка, одна — шатенка, одна рыжая и одна блондинка. Валеты в виде вампиров с торчащими изо рта окровавленными клыками. Короли в виде сатиров с рожками и поросшими шерстью звериными копытами. Карты эти отличались от картин на стенах. Картины по сравнению с ними были холодными. А карты как будто что-то излучали, что-то непонятное, дикое, но очень притягательное.
Облазив шкафы, я принялась за бабушкину библиотеку. Точнее, библиотека была Аниной и книг насчитывала не больше ста, у нас дома одних словарей, кажется, было больше. А тут словаря не было ни одного, и все книги были про вампиров! Я попробовала читать одну, другую и обнаружила ужасное — я типичная потенциальная жертва вампира! Понимаете, все, к кому приходили ночью пить кровь, были белокожими девушками с просвечивающими голубыми жилками. И все они спали на высоких белых кроватях с кучей перин и балдахином. Над моей тоже было что-то вроде балдахина. А про кожу я вообще молчу!
Я почувствовала, как надо мной нависает рок. Меня не столько пугало, что кто-то придет и выпьет мою кровь, сколько то, что я проснусь ночью и внезапно увижу наклонившееся надо мной страшное лицо с кровавыми клыками. Теперь я начинала понимать, почему тетя Аня так поспешно вышла замуж и сразу уехала к мужу, несмотря на то что человек этот, со слов бабушки, был лодырь и пьяница и найти мужа хуже было сложно.
Но я выйти замуж не могла, так что приходилось лежать по ночам и прислушиваться, не крадется ли через комнату вампир, не шелестят ли крылья летучей мыши. В комнате, отделенной от моего аппендикса занавесками, спала бабушка, и вообще-то мне казалось, что если бабушка проснется и увидит в своей квартире вампира, то ему несдобровать. Потому что это вам не средневековый замок с пугливыми мужчинами в жабо и кружевах и анемичными девицами в хроническом обмороке, которые в редкие минуты ясного сознания с трудом поднимают собственные платья. Бабушка, кроме змей, ничего не боялась. Ее мама была кубанская казачка, а папа — революционер. От одной бабушкиной ругани у вампира пропал бы аппетит на ближайшую неделю. А ведь она еще могла взяться за оружие. Подозреваю, что после удара массивной хрустальной вазой, которая словно специально для обороны стояла на столике возле бабушкиного дивана, вампиру весь оставшийся век пришлось бы есть из бутылочки для младенцев. А кроме вазы был еще целый сервант. Одна проблема — бабушка очень крепко спала. Так что в лунные ночи я старалась следить, не лезет ли с балкона вампир, чтобы в случае чего предупредить бабушку.
Бабушка по утрам очень удивлялась, почему я такая бледная и невыспавшаяся, если ложимся мы вовремя. Однажды, когда во время своей ночной вахты я очередной раз не удержалась и уснула, мне приснилось, что в углу комнаты под потолком черная дыра, ведущая в другой мир. И оттуда сначала спускаются пухлые ноги в старомодных белых панталонах с кружавчиками, а потом вылезает целая вампирша с лицом крестовой дамы с Аниной самодельной карточной колоды. Во сне я так громко кричала, что разбудила бабушку. Утром она об этом вспомнила и устроила дознание. Пришлось пересказать ей свой сон. Бабушка отреагировала странно. Вместо того чтобы сказать, что вампиров не существует, а в книгах пишут выдумки, она спросила, знаю ли я, чего вампиры боятся. Потом она повела меня на балкон и отодвинула шторку, за которой хранились закрутки. Там, с обеих сторон от полки, были подвешены связки чеснока, который бабушка выращивала на даче. И в прихожей тоже, оказывается, была такая связка. Потому бабушка и спала так крепко, что знала, что ни один вампир к квартиру не сунется. Но если я все еще сомневаюсь, — предложила она, — мы можем повесить чеснок прямо у меня над кроватью. Хотя в этом нет никакой надобности — ведь рядом с моей кроватью висит распятие.
Я была ужасно раздосадована. Почему я сама об этом не подумала? Ведь распятие действительно висело у меня прямо под носом! Да и чеснок найти было несложно. А я столько времени, вместо того чтобы заниматься интересными делами или хотя бы просто спать, потратила на то, чтобы прислушиваться и вздрагивать.
После этого к книгам о вампирах я потеряла интерес. Во-первых, они все были какие-то одинаковые. А во-вторых, вампиры не шли ни в какое сравнение с Бабой-Ягой, от которой нельзя было вот так запросто отмахнуться овощами. Может, вампиры и вовсе уже вымерли, уж очень они были зависимы. От солнечного света, от питания. Баба-Яга тоже иногда ела людей, но, конечно, не от голода, а по каким-то неизвестным причинам. А вампиры жалкие, несамостоятельные и вечно вынуждены хитрить. Если подумать, они просто жулики и воры. И даже на дело, подобно обычным ворам, выходят с наступлением темноты.
ТУТ ДОЛЖНА БЫТЬ КАПУСТА
От бабушки Розы я узнала том, что такое любовь. Точнее, бабушка только пополнила мой запас теоретических знаний в этой области, потому что практический опыт у меня имелся давно. В северном городе я была влюблена в одного мальчика из нашей группы по плаванию. Я хорошо плавала, и уже в первом классе меня из лягушатника перевели в настоящий, взрослый бассейн. Остальным, занимающимся вместе со мной, было по двенадцать-тринадцать лет. А моей сестре, которая боялась воды и которую мама с трудом убедила пойти учиться плавать, потому что не хотела отпускать меня в бассейн одну, вообще было шестнадцать, и когда она об этом сообщила, то вся девчоночья раздевалка так и ахнула. Они даже не сразу поверили, что она учится уже не в школе, а на первом курсе музыкального училища. Я слушала их удивленные восклицания, и мне очень хотелось выскочить на середину комнаты и объявить, что я, между прочим, сестра. Но, увы, об этом и так все знали.
Сестра стала бояться воды, после того как несколькими годами раньше ее пытался научить плавать папа. Папа использовал при этом особый метод, совсем не похожий на тот, который применял наш тренер в бассейне. Хотя мне тогда было всего четыре года, я этот папин метод помню. Мы на лето приехали в деревню к бабушке Любе, где она жила до того, как родители купили дом в южном городе. Деревня была маленькая и очень желтая. Желтое солнце, желтые абрикосы с большого дерева в бабушкином дворе, желтые кукурузные поля, упирающиеся в выгоревшие холмы, покрытая желтой пылью дорога и воздух, становящийся желтым, стоило по этой дороге проехать велосипеду. А на краю деревни река. Всегда очень мутная и тоже желтая. И вот папа в очередной раз тащит меня и сопротивляющуюся сестру на середину этой реки. На желтой поверхности почему-то вспухают и лениво лопаются большие пузыри, как будто их выдувают громадные рыбины, собравшиеся в воде вокруг нас. Они затаились и потихоньку дышат, ожидая, когда уже можно будет схватить нас за ноги и утащить на речное дно в свои норы. Наконец нужная глубина достигнута, и папа отпускает сестру, чтобы ей ничего не оставалось, кроме как поплыть. Но и в этот раз сестра не плывет, а кричит, барахтается и в конце концов начинает захлебываться. Приходится вытаскивать ее на берег. Папа удивляется, почему метод опять не сработал, и предлагает повторить все сызнова. Но мама ему запрещает, и в результате сестре так и не удается научиться плавать, хотя папа говорит, что его метод очень эффективный.
Так вот, как только я начала ходить во взрослый бассейн, я сразу там влюбилась в одного мальчика, который лучше всех нырял с вышки. Он, правда, не обращал на меня никакого внимания, но я знала, что первая любовь нечасто бывает взаимной, и поэтому наблюдала за ним без всякой обиды. Я всегда сразу узнавала его синюю шапочку и худую спину и даже вычислила, что его зовут Виталик, когда однажды ему что-то громко прокричал тренер. Но потом я перестала его любить, потому что у меня появилось новое увлечение в нашем классе. И когда бабушка Роза рассказала мне о своей первой любви, я поняла, что такое внезапное охлаждение — это вполне нормально и вовсе не означает, как утверждала лучшая подруга сестры, которой я доверяла разные свои тайны, что моя любовь была ненастоящей.
Бабушка Роза жила тогда в южном городке, почти таком же, как наш, но другом. Она была еще совсем молодой и числилась в городе первой красавицей. Наверное, люди тогда жили совсем не так, как сейчас, потому что я понятия не имела, кто числился первой красавицей в нашем северном городе, и даже не слышала, чтобы кто-то из взрослых говорил о подобном. И вот молодая красивая бабушка Роза влюбилась в одного парня, у которого были борода и усы, чтобы солиднее выглядеть. Но его родители почему-то не хотели, чтобы он женился на бабушке Розе. Мне кажется, родители в те времена только за тем и заводили детей, чтобы потом запрещать им жениться. Это все равно что сейчас всем детям запрещают есть зеленые ягоды, хотя на самом деле живот от них никогда не болит, а на вкус они бывают даже лучше спелых. Бабушка Роза очень мучилась и много ревела, а потом встретила Овсянникова. Овсянников был родом из Сибири и еще ребенком остался сиротой. Он приехал в бабушкин город вместе с другом, с которым служил на Черном море, на побывку. Овсянникову бабушка Роза сразу очень понравилась. Но бабушка-то была в другого влюблена. И вот Овсянников, еще не успев ее толком переубедить, должен был возвращаться на службу. Он уехал, а через несколько дней их корабль подорвался на мине, оставшейся от войны. Весь экипаж погиб, а Овсянникова только ранило, и он каким-то чудом выплыл на берег. Как он плыл, он не помнил. Я представила себя на месте Овсянникова. Будто я оказалась одна посреди моря. Надо, наверное, побольше лежать на спине, чтобы не уставать. А еще тебя могут спасти дельфины. Я слышала про такие случаи. Может, и дедушку вытащили на берег дельфины, пока он был без сознания.
Утром его случайно нашла на берегу незнакомая женщина и сдала врачам. А дело было осенью и вода в море уже застыла, так что Овсянников во время купания все себе отморозил. И вот он лежал в больнице, лечился и делал свое первое изобретение, потому что Овсянников всю жизнь изобретал разные мелкие приборчики и приспособления. К этому времени бабушка все обдумала и стала писать ему письма и посылать свои фотокарточки с разными романтическими подписями. Карточки она вкладывала регулярно, а письма писала короткие и дельные, потому что незачем красавице разоряться. А потом Овсянников и бабушка Роза поженились и поселились в курортном городе на Черном море. Но бабушка Роза думала, что она все равно любит того другого мужчину, который с усами. И когда через год поехала в свой город к родителям, то очень волновалась, что будет, если она с ним случайно столкнется. И вот она идет по улице и видит, что он шагает навстречу. Сердце у нее забилось, но, когда сошлись и стали разговаривать, бабушка Роза вдруг заметила, что у парня в бороде застрял маленький кусочек капусты из салата. И в тот же момент всю ее любовь как рукой сняло. Она вдруг поняла, что ничего к этому человеку больше не чувствует. Прямо как я приходила потом на плавание и не смотрела, где там худая спина и синяя шапочка Виталика, потому что мне стало куда интереснее нырять и изучать дно бассейна в той части, где его глубина достигала целых четырех метров.
Правда, из рассказа я так и не поняла, полюбила после этого бабушка Роза Овсянникова или нет. А спросить я не решилась, потому что боялась, что если перебью, бабушка Роза вспомнит, как она Овсянникова терпеть не может, начнет его ругать и больше вообще ничего не расскажет. Так что я сидела тихо-тихо, и, когда еще и бабушка замолкала, преувеличенно громко шуршали настенные часы с гирьками. Горел один ночник, и из-за этого от картины в углу комнаты осталась только позолоченная рама и казалось, что в черноту внутри нее можно просунуть руку. И еще я подумала, что, пожалуй, если бы бабушка Роза тогда полюбила Овсянникова, то есть дедушку, то уже, наверное, не смогла бы разлюбить. Ведь дедушка был настолько аккуратный, что ни одной капусте из салата просто не хватило бы характера на нем повиснуть. Да и где ей виснуть, если он каждое утро тщательно брился.
ТУТ ДОЛЖЕН БЫТЬ ЖАСМИН
Незадолго до Нового года папа вернулся с Севера. Бабушку Любу он нашел в больнице. У нее было что-то с легкими. В те дни я его почти не видела, только раз или два он приходил к нам с бабушкой Розой и приносил апельсины, яблоки и красную икру. Он сидел на кухне, пил чай, почти не поднимая головы. О маме и сестре не рассказывал, а только обсуждал с бабушкой Розой какие-то непонятные больничные дела. Или просто подолгу молчал и был еще угрюмее, чем обычно.
А потом бабушку выписали. Но забирать меня домой, по словам бабы Розы, было нельзя, пока Любка совсем не поправится, потому что я могла от нее заразиться. Да и вообще незачем ребенку жить в одном доме с хворой бабкой, если он может пожить здесь. Я с бабушкой Розой была согласна.
А однажды папа пришел неожиданно. Не в тот день и не в то время, о котором договаривались. И сказал, что бабушка Люба умерла. Он стоял в прихожей, не разувался и не проходил в квартиру. Говорил тихо, и из-за того что его лицо было напротив окна и солнце отражалось от очков, нельзя было понять, куда он смотрит. Он продолжал стоять молча и ссутулившись. На щеках я заметила длинную щетину, какой никогда раньше у него не видела. В солнечном свете она почему-то отливала рыжиной, хотя папа был брюнет. Мне показалось, что он хотел еще что-то сказать. Но вместо этого повернулся и, не прощаясь, ушел. А Бабушка Роза тут же стала собираться, чтобы идти к нам домой и в чем-то папе помогать.
Вначале новость меня даже обрадовала. Понимаете, я считала бабушку Любу плохим человеком. Посудите сами: мне, дедушке и бабе Розе она не нравилась, маму она обижала. Часто капризничала и была неблагодарной: то халат ей не такой подарили, то платок не того размера, хотя мы с мамой облазили все магазины и долго стояли в очереди. А еще она уморила моего любимого кота Мурзика. Полтора года назад, когда приезжали в отпуск, мы с сестрой нашли во дворе маленького, умирающего котенка, почти что скелетик. Мы его выкормили, и все три месяца он ходил за нами по пятам. Когда я его купала в тазике, он никогда не царапал меня, как все другие кошки, и не орал на весь квартал. А весной приехали — Мурзика нет.
Но потом я вспомнила, как папа стоял в прихожей. И как он сказал: «Мама умерла». Он ведь на самом деле сказал «мама», а не «бабушка Люба». А раньше, когда говорил со взрослыми, всегда называл бабу Любу «мать». И тут до меня дошло, что папа испытывал к бабушке Любе такие же чувства, как я к своей маме. И чтобы лучше понять, что же произошло, я представила себе, что с мамой что-то случилось. Это было так ужасно, что я сразу начала реветь. Потому что мне очень жалко стало и папу, и бабу Любу, и нас с мамой заодно. Я плакала и вслух объясняла все волку на картине. Так, словно разговаривала с Дэ. Что папа сейчас совсем один. А баба Люба ничего такого плохого, в общем-то, не сделала. Мурзик наверняка сам сбежал. Просто она была такой человек. Странный. Но меня-то она любила, старалась мне угодить. И когда умирала, жалела, наверное, что не может меня увидеть. А я… Волк высунул язык и смотрел с пониманием.
Похоронили бабушку Любу за городом на новом кладбище. Мы с папой долго ехали туда на автобусе, потом еще молча шли пешком от остановки. Кладбище было устроено прямо в поле. От другого, настоящего поля, его отделяла жидкая, потрепанная ветром лесополоса. Выглядело кладбище так, словно просто пахали землю и друг за другом выворачивали куски, а потом в эти куски зачем-то навтыкали крестов. Не получалось представить, что под каждым крестом лежит мертвец.
Мы пошли вдоль могил, отыскивая свою. А когда нашли, увидели, что от сильного ветра и оттого, что земля на могиле была еще рыхлая, бабушкин крест завалился набок, венок с него слетел и лежал рядом с холмиком. Папа бросился поднимать и укреплять крест. Потом он еще устанавливал возле могилы деревянную лавочку и столик. Весной он хотел посадить куст жасмина — оказывается, баба Люба любила жасмин. А я постояла немного и пошла осматривать лесополосу. Оттуда можно было глядеть на пустое поле, упирающееся в горизонт, а можно было на кладбище. Оно просматривалось все, от края до края. Кроме нас на кладбище была еще одна женщина. Она сидела рядом с могилой, выпрямив спину и сосредоточенно уставившись на крест. Может быть, она тоже старалась подумать об умершем человеке что-нибудь важное. Искала важное, но ничего не могла вспомнить, кроме того, что он любил красную рыбу и бубновую масть в картах. И еще пенсию зачем-то прятал под матрас.
ЗДЕСЬ ДОЛЖНА БЫТЬ НОВОГОДНЯЯ ЕЛКА
Декабрь начал истончаться — вот-вот ниточка совсем порвется и наступит Новый год, — а я все еще жила у бабушки Розы. Папа приходил каждый день, по-прежнему приносил фрукты, чтобы бабушка потом выдавала мне их из расчета один апельсин и одно яблоко в сутки. Уговаривал меня вернуться домой. Ведь Новый год скоро, Новый год положено праздновать дома. И вообще он, когда один, ничего делать не может. А надо пристройку строить, нельзя с этим делом тянуть. Кто ему будет кирпичи подавать?
И вот тут-то полезла наружу моя истинная сущность. Я почувствовала, что самое время для вымогательства. Беспроигрышный момент.
Мне было не впервой. Еще когда мы жили в нашем северном городе, я путем вымогательства лишила старшую сестру ее секретного оружия — волшебной кастрюльки. Кастрюльку сестра склеила из бумаги. Внутри кастрюльки поселилась зеленая елочка. Елочка была говорящая и даже умела выполнять желания. Но чтобы она с тобой заговорила, надо было себя хорошо вести. В противном случае она замыкалась внутри чудесной кастрюльки и поднять круглую крышку сосуда для варки пищи нельзя было никаким усилием. А поскольку я почти всегда вела себя плохо — бросалась в сестру стульями, мешала ей разговаривать с подругами, лазила в ее шкафчики, — елка сидела в кастрюле безвылазно. Хронически со мной не разговаривала, что уж там мечтать об исполнении желаний. Иногда только передавала мне через сестру телеграфные послания. Елочка просила доложить, что из-за тебя она в плохом настроении. Из-за твоего поведения у нее поникли иголки. Елочка так разочарована, что начала желтеть. Елочка решила запереться в кастрюльке до выходных.
Я возмущалась и топала ногами. В ответ срок уединения в кастрюльке еще увеличивался. От досады, что мне никак не совладать с зеленой крокодилицей, я зверела, и в порыве озверения неслась совершать новые плохие поступки. Мстить хвойной ведьме, которая не хочет любить меня такой, какая я есть.
Однажды маме, папе и сестре понадобилось на целый день уехать. Меня оставить было не с кем. А я любила жареные грибы — бывало, поставлю деревянные грибочки на включенную электрическую плиту, да и забуду о них. Еще мне нравилось играть в людоеда — подвешивать над раскаленной докрасна конфоркой связанную куклу. Но родители меня все равно за что-то любили, да и наша северная квартира им тоже была дорога, поэтому они купили мне целый мешок новых игрушек. Чтобы я весь день с ними возилась и до плиты и других опасных игр дело не дошло. И вот тогда-то я почувствовала тот самый момент. Беспроигрышный. И заявила, что в придачу к игрушкам сестра должна отдать мне волшебную кастрюльку. Иначе я ничего не обещаю. Сестра, конечно, сопротивлялась, но в конце концов под нажимом папы отдала, предварительно крепко заклеив кастрюльку скотчем.
Щелкнул замок входной двери, я схватила кастрюльку и осторожно позвала елочку. Тишина. Я внимательно осмотрела кастрюльку и обнаружила, что она нарисована обычными цветными карандашами. Раньше-то сестра никогда не давала мне кастрюльку в руки, так что я не могла ее как следует изучить. Заподозрив неладное, я принялась отдирать скотч. Скоро мои подозрения подтвердились. Елка не разговаривала. Хвойной феи не существовало. Была обычная раскрашенная бумажка.
Елка была первым условием, которое я поставила папе. Ну, когда он в очередной раз стал уговаривать меня вернуться. Я заявила, что перееду домой только в том случае, если на Новый год у нас будет большая настоящая елка и я смогу сама ее нарядить как захочу. Также я потребовала убрать вещи, которые загромождают комнату, потому что не очень красиво, когда к елке ведет узенький лаз, а висящих игрушек не видно за коробками. И еще Дэ. Папа никогда не будет обижать Дэ. Потому что бабушка Роза рассказала мне, что, когда ходила помогать папе, видела, как он ни за что ни про что пнул Дэ ногой. Так сильно, что она взвизгнула. Да, я согласна, Дэ бывает ненормальной. Но это еще не повод, чтобы пинаться.
Папа, конечно, сразу согласился на все условия. А что ему оставалось делать? Дэ ведь не поднимет зубами кирпич и не сможет держать отвес, она же дефектная. Папа так заключил, потому что щенком Дэ постоянно икала. А в юности у папы был пес Буян — и этот Буян, папин герой и собачий идеал, никогда не икал. Но мне до Буяна никакого дела не было — я и видела-то его только на одной старой бледной фотографии, он там притулился в самом углу, совсем не героически развесив уши.
И вот перед самым Новым годом я отправилась домой. В тот день в городе наконец пошел нормальный снег. Не такой, который через десять минут превращается в слякоть.
Большие медленные хлопья. Они летели, облепливая все на своем пути, и застревали в кустах, на которых все еще висели белые рыхлые шарики несъедобных ягод. В такой снег хочется идти домой весь день.
В доме царил какой-то зеленый полумрак. Может быть, он казался зеленым из-за едва уловимого плесневелого запаха. Был полдень, но все ставни были задраены. Мне кажется, пока меня не было, папа вообще ставней не открывал ни разу.
Вещи, как и предписывал уговор, он убрал. Часть из них, почти соприкасаясь с потолком, громоздилась на бывшей бабушкиной кровати, от которой осталось только деревянное основание. Из-под кровати тоже выпирали уголки книг. А все, что не вместилось, папа сложил горкой в углу комнаты с печкой. И даже пол помыл.
Он принес из летней кухни связанную елку и по моей указке установил ее в углу. То есть я хотела в самом центре комнаты, чтобы водить хоровод, но папа высказал разумные возражения. Я согласилась, ведь я же не самодурка какая-нибудь.
Отдав последние распоряжения, я вышла во двор. Вы не представляете, как обрадовалась Дэ! Двумя месяцами раньше в подобной ситуации она сначала обязательно полезла бы целоваться, рискуя при этом выбить мне зубы своей мощной волчьей мордой, а затем обшарила бы мои карманы. А теперь она снова стала вести себя как нормальная собака: пританцовывала вокруг, взвизгивала от восторга, терлась боками о мои ноги, и так отчаянно била хвостом, что я стала опасаться за стену пристройки, рядом с которой мы стояли. Одно было странно: при приближении папы Дэ как-то вся напряглась, прижала уши к голове и опустила морду.
А потом папа открыл ставни, и я стала наряжать елку. В моем распоряжении был целый ящик игрушек, и можно было повесить любые, не считаясь со вкусами сестры. А у сестры, надо сказать, были странные вкусы: ей нравились бочонок и тетенька на прищепках, только потому, что они «старые». И еще она обязательно вешала совершенно бессмысленные перламутровые сосульки. То есть я даже и не знала, что это сосульки, пока она мне не объяснила. Но это объяснение не меняло дела: все игрушки на елке состояли в каких-то отношениях — дружили или враждовали, а какие отношения могут быть с бездушной сосулькой, по форме похожей на сверло из папиной коллекции?
И все-таки одну такую сверкающую сосульку я повесила. И бочонок тоже. Чтобы елка была, как дома, в нашей квартире на четвертом этаже. А на самом видном месте я прикрепила серебряную танцовщицу в пуантах, которую сестра сделала своими руками и прислала мне в письме. Танцовщица единственная из всех могла порхать с ветки на ветку: она слышала, о чем чирикают разноцветные птички у самой верхушки, и знала о заговоре союза овощей: кукурузы, перца и моркови, висящих на нижнем ярусе.
Завтра был Новый год, и я уже давно решила, что загадаю под бой курантов. Вроде бы папа был в Москве и своими глазами, вблизи, видел Кремль. Так что не может быть, чтобы куранты из телевизора были бумажные, как елочка из кастрюльки.
ЗДЕСЬ ДОЛЖНО БЫТЬ ПИСЬМО
О том, как папа побывал на Севере, я узнала из писем сестры. Папа ведь ничего толком так и не рассказал. А с сестрой я состояла в регулярной переписке. Читать послания мне нравилось больше, чем писать, поэтому из северного города ко мне летели целые лебединые стаи писем, а от меня изредка вылетали ободранные, перемазанные и перекошенные нервным тиком гусята. Или какие там птенцы самые уродливые на свете? Понимаете, я писала медленно и у меня был кошмарный почерк. Как бы я ни старалась, из-под моей руки выходили гигантские буквы, которые выглядели так, словно их долго пытали. Растягивали на дыбе, потом, наоборот, сдавливали прессом, тянули за перекладины в разные стороны. В придачу к этому я постоянно делала описки. Иногда просто путала букву, и тогда искореженную беднягу приходилось грубо зачеркивать. А иногда начинала писать букву, потом одумывалась и заканчивала другой. Тогда на бумаге появлялись настоящие мутанты. «Э», которая продолжалась оскаленными зубами «ж». Или еще что похуже. Мутантов мне казалось недостаточным просто зачеркнуть. Мне хотелось скрыть их от всего мира. Я принималась их замалевывать. А потом по неосторожности смазывала свежий чернильный островок. Так получалось великолепное письмо. Особенно великолепным оно было в сравнении с посланиями сестры. У нее был идеальный почерк. Словно это не след от шариковой ручки, а лоза какого-то растения, изящно изгибаясь, вьется по бумаге. Два раза сестра вкладывала в конверты засушенные цветы. Дикий ирис и расплющенную веточку пижмы. Словно специально, чтобы придать своим письмам еще больше недостижимой красоты.
И вот этим своим дивным почерком сестра писала, что папа привез с рыбалки целую ванну рыбы. Я сразу почувствовала морской и острый запах рыбалки. Мы с папой по приезде, действительно, всегда выгружали улов в ванную, потому что он больше никуда не вмещался. Да и нет для рыбы более подходящего места в городской квартире. Все-таки ванная — почти водоем.
Дальше сестра писала, что мама все воскресенье разделывала добычу и жарила рыбные запчасти, не годящиеся для засолки. И я вспомнила запах дыма, который стоял на кухне, когда мама заканчивала жарку и мне уже надоедало воровать из кастрюли рыбные сердечки, которые я любила больше всех остальных рыбьих органов.
Это было в выходные, а на неделе они все вместе ездили в поле — искать картошку, оставшуюся после уборки урожая. Набрали небольшой мешок. Картошечка необычная, на картошку не очень похожа — самая крупная размером с вишню, но для варки в мундире сгодится. Такой размер даже лучше — уж наверняка чистить никто не заставит. Завтра папа один поедет таким же способом добывать морковь. В одиночку он, конечно, меньше соберет, но больше никто поехать не может — маме нужно на работу, а сестре в музыкальное училище. А ждать выходных никак нельзя — таких, как они, овощеискателей половина города. К субботе даже морковок толщиной со спичку не оставят, голодные кролики.
Жалко, что я не с ними. Вот кто был бы для папы в морковном деле самым лучшим сообщником.
Еще сестра писала, что я лишилась парты. Это случилось незадолго до папиного приезда. Парта, конечно, имела историческое, а может быть, даже антропологическое значение. Наверняка те маляки и письмена, которыми я ее густо покрыла, очень заинтересовали бы ученых будущего. Но мама решила подарить ученым немного свободного времени, сняв с них сложную задачу расшифровки моих каляк. Правильно, пусть ученые посмотрят мультики или книжку почитают, мысленно поддержала я маму. Мама рискнула предположить, что я уже вышла из возраста детских парт и созрела для взрослого письменного стола. Поэтому за несколько вечеров она сняла мои исторически значимые надписи и рисунки наждачной бумагой и покрыла парту тремя слоями свежего лака. Ты не поверишь, Катька, писала сестра, я-то думала, ты ее безнадежно испортила, а она стала лучше, чем новая! На следующий день мама успешно продала парту тете Вале с работы, и они с сестрой устроили пир: купили веточку винограда. Сначала я удивилась, но тут же вспомнила, что в северном городе виноград не водится. А то я уже привыкла, что за виноградом достаточно выйти во двор. Правда, у нас рос какой-то невкусный, кислый сорт. Но папа говорил, что он все равно такой же полезный, как и тот, который сладкий. Даже полезнее, потому что без вредного сахара. Так что незачем тратить деньги, будем есть этот. Точно так же он говорил о черешне в начале лета. Что в черешне те же витамины, что и в вишне, и раз у нас есть своя вишня, черешню покупать незачем. Мне эта логика была не близка, но я знала, что папе нужны деньги на стройку, поэтому не спорила. Тем более что черешню я воровала у соседки.
Потом сестра рассказывала, как они весело все вместе съездили на дачу. Нашу северную дачу я очень любила. Это был большой кусок тайги, который отдали нам в пользование. Просто взяли, разделили тайгу на большие-большие квадраты и по периметрам натыкали колышков с номерами дач. Мы ездили туда дышать свежим воздухом, собирать грибы и ягоды и, проходя мимо других участков, перекрикиваться с соседями. Там водился евражка, который настолько к нам привык, что, становясь передними лапами на бортик, ел голубику прямо из ведра. И совершенно не смущался, что мы стояли в метре и тыкали в него пальцами. Там, по дороге к нашему собственному куску тайги, был ручей, в котором мы набирали воду для супа и чая. Я любила переходить его вброд босиком, зарываясь ступнями в мелкие выпуклые камушки. Вода в ручье была ледяная и абсолютно прозрачная, а на дне можно было найти очень мелкий золотой песок.
И еще сестра писала, что перед тем, как лететь обратно ко мне, папа отправил контейнером наш автомобиль. Так что скоро я с папой смогу кататься по городу. Если, конечно, по пути машину целиком или частично не украдут. Потому что на железной дороге, по которой она должна долго ехать из северного города в южный, завелись воры. Они грабят грузовые поезда, те вагоны, в которых, как им кажется, едет что-нибудь особенно ценное. И нам очень повезло, что контейнер с вещами доехал целый и невредимый, потому что некоторые люди отправляют из северного города по адресу нового дома все свое добро, а получают пустой металлический ящик. Я представила, как воры грабят поезда. Наверное, они, как в фильмах про индейцев, сначала прячутся в засаде, потом внезапно выскакивают верхом на лошадях и на ходу прыгают на поезд. Забираются в контейнер и принимаются набивать мешки ценностями. Затем выбрасывают мешки и сами скачут в высокую жухлую траву, а поезд как ни в чем не бывало едет себе дальше. Непонятно только, как они воруют мебель. Неужели сбрасывают с поезда целые шкафы и серванты? Но машину-то ведь с поезда точно не сбросишь. И тут я вспомнила, как папа рассказывал мне про циркового силача, который мог поднять автомобиль. Нет, такому знаменитому человеку нет смысла становиться вором, ему и так хорошо живется, это ясно. Но есть ведь не такие известные, послабее, из каких-нибудь цирков шапито. По одному они поднять автомобиль не смогли бы, но вчетвером — каждый за одно колесо — запросто! И меня озарило. Циркачи ведь и на лошадях скакать умеют, и перепрыгнуть из седла на поезд для них обычный трюк. Наверное, их цирк закрыли, они обиделись и превратились в шайку, грабящую контейнеры. То есть я самостоятельно практически раскрыла загадочную преступную группировку, наводящую ужас на всех уезжающих, понимаете?
ЗДЕСЬ ДОЛЖЕН БЫТЬ СЮРПРИЗ
В один из дней зимних каникул папа объявил, что завтра с рассветом поедет в станицу Дондуковскую. Он всегда произносил «Дундуковская», и я думала, что это очень глухое место, где живут отборные бестолковщины. Что-то вроде деревни дураков на краю земли. Именно поэтому картошку и комбикорм для кур там можно купить дешевле, чем в городе.
Утром я проснулась в пустом доме. Лежать в темноте было жутковато. Стоило прислушаться, как в соседней комнате начинал поскрипывать пол, словно кто-то там ходит на цыпочках. Потом осторожные шаги перемещались на чердак. При дневном свете все это не пугало. Но темнота делала звуки громче, а тебя беззащитнее. Я побыстрее вскочила и побежала открывать ставни.
На улице все было белым. Снег налип на нижние половины ставень, сделал чуть выше стену пристройки, облепил провода и ветки персика. Папа с утра не почистил двор, как обычно, поэтому повсюду на белой глади виднелись собачьи следы, а уличные галоши, с каждым шагом обрастая мягкой каемкой, почти зачерпывали снежинки. Конечно, это не шло ни в какое сравнение с зимой в нашем северном городе. Там в снегу можно было прорыть целую систему пещер и лазить по ней на четвереньках. А сквозь снежный потолок просачивался бы бледный синий свет, как будто ты попал на другую планету с другой звездой.
Не успела я обследовать холодильник и придумать, что у нас будет на завтрак, как звякнула калитка и я услышала папин голос. Он зашел в дом, не обметя снег с сапог, и сказал, что привез мне сюрприз. Но, чтобы сюрприз удался, я должна пойти в большую комнату, закрыть дверь и немного там подождать. Все это было в высшей степени странно. Сидя в большой комнате, я слышала сначала дикие завывания Дэ, а потом взволнованный папин голос, обращенный к неизвестному, неслышному собеседнику. Может, дедушка одумался, неожиданно прилетел к нам обратно, и папа столкнулся с ним у калитки? — предположила я. Наконец, папа распахнул дверь и велел мне выходить из комнаты с закрытыми глазами. Переступив порог, я почувствовала легкий запах духов. Нет, дедушка не пользовался духами, он брился опасной бритвой и предпочитал одеколон. Тут папа скомандовал открывать глаза, и я увидела стоящую в двух метрах от меня женщину. В первое мгновение мне показалось, что это мама. Я уже хотела обрадоваться, но вовремя остановила себя. Конечно же, это не могла быть мама. Хотя эта женщина и была очень на нее похожа, она была худее и с прямыми волосами, собранными в хвост. И еще она была ниже мамы ростом. Наверное, это была какая-то неизвестная мне дальняя родственница по маминой линии. Было бы очень глупо, если бы я успела обрадоваться и кинулась бы на шею незнакомой женщине. Но почему она так странно на меня смотрит, почему у нее такое растроганное лицо, ведь мы даже ни разу не встречались? Что это еще за актерские штучки?
Тут она позвала меня по имени, и я мгновенно узнала голос. Я, конечно, бросилась ее обнимать, то зарываясь лицом в пушистую вязаную кофту, то испуганно проверяя, не превратилась ли мама обратно в незнакомую дальнюю родственницу. А у мамы почему-то выступили слезы. Наверное, она расстроилась, что я не сразу ее узнала.
Сначала я подумала, что у родителей резко изменились планы и мама приехала навсегда. Но меня быстро разочаровали. Мама приехала только на новогодние каникулы, всего на десять дней. Это меняло дело, но мысль о том, что все десять дней еще впереди, меня немного успокоила. В первый день мы только гуляли по свежему снегу, жарили и ели котлеты и болтали.
А на второй день прямо с раннего утра мама начала потихоньку ругать папу. Она, конечно, говорила очень тихо, а я крепко спала и через дверь ничего не слышала. Мама пыталась дознаться, почему за лето папа так мало сделал и как он собирается теперь успеть, если закончить надо к июню, к их приезду? Но папа объяснил маме, что много времени ушло на то, чтобы разобраться. Что он прочел десятки книг, что во всех книгах пишут разное, что хваленый строитель — знакомый бабушки Розы — ничего внятно объяснить не смог, а сразу попросил денег. Причем сразу много. А как можно нанять человека, да еще за такие бешеные деньги, который не может ответить на простой вопрос: как правильно класть углы — так, как пишут в желтой книжке, или так, как в зеленой? Поэтому папе пришлось самому во все вникать. И теперь, когда он теоретически изучил все тонкости, он доделает все в первую же весеннюю оттепель. Вот только снег сойдет, и сразу. И не надо забывать, что, кроме стройки, на нем еще хозяйство и маленький ребенок.
Тут мама почему-то начала укорять папу за то, что он выдает мне одно яблоко и один апельсин в день. Она заявила, что с самого начала знала, что я буду папе мешать, и согласилась отправить меня только из-за того, что понимала, что это будет полезно для моего здоровья. Это уж совсем не лезло ни в какие ворота. Почему папа не возразит ей, не скажет, что я прекрасно подавала кирпичи, держала отвес и много еще чего делала?! И с каких это пор неполная семья стала полезна для здоровья ребенка?!
Но папа почему-то молчал, а мама все больше распалялась, забывая, что я могу услышать и проснуться. Мы с Леночкой ничего себе не покупаем, чтоб тебе больше высылать! — возмущалась она. — Я даже Катины китайские платьица продала, которые она все пятнами уделала! Глаза себе по ночам ломала, вышивала на пятнах цветы! Чтобы хоть этот один апельсин в день у нас был, который мы едим на двоих. Капусты заквасить почти не смогли, потому что дорого, из одной моченой брусники делаем салат. Этого несчастного синего цыпленочка купим и трясемся над ним, делим на восемь порций. И успокаиваем себя тем, что хоть Катя тут хорошо питается, ест фруктов сколько хочет. А ты яблоко и апельсин, как в казенном учреждении!
Тут я уже не выдержала и стала надрывно кашлять. На мгновение в соседней комнате наступила тишина, а потом мама произнесла с укором: «Не дали поспать ребенку». Как будто не она первая начала ругаться.
В общем, маме, как и дедушке с бабушкой Розой, все в нашем холостяцком хозяйстве пришлось не по душе. А что касается сюрпризов, то я решила, что папе стоит отказаться от экспериментов в этой области. Ничего нового не придумывать, а просто продолжать традицию ежегодных подарков, неожиданно появляющихся под новогодней елкой.
ТУТ ДОЛЖНА БЫТЬ МЕТЕЛЬ-ПУРГА
И вот наступил день одиннадцатый. День маминого отъезда. Знаете, как это бывает: есть какой-то отрезок времени, и ты очень не хочешь, чтобы он подходил к концу. И тогда первые дни тянутся длинно, как поля за окнами отъезжающего поезда, а стоит перевалить за середину срока, время как будто ломается и несется, ничего уже не соображая и не разбирая дороги.
Вечером перед маминым отъездом испортилась погода. Вообще-то мы специально переехали именно в этот город, потому что он был южный и погода там была всегда хорошая. Почему-то родители были убеждены, что жить в южном городе лучше, чем в северном. Конечно, на юге гораздо больше необыкновенных цветущих растений, фруктов и солнца. И сезон мороженого длится месяцев пять. Зато в нашем северном городе пахло морем. И частенько все заволакивало волшебным густым туманом. Туман словно переносил город в другое измерение, где действуют другие законы природы. Далекие звуки порта: гудки судов, скрипы и скрежеты становились вдруг близкими, медленными, осязаемыми. Казалось, гудок проплывал мимо тебя в тумане, точно рыба, и можно было его погладить. А гигантские отливы, обнажающие километры дна с морскими сокровищами, а наша дача, а золотой ручей, а огромные белые камни, торчащие из земли, как скелеты доисторических животных? Я уж молчу про снежные пещеры и крепости, про ребят во дворе, про самую лучшую в мире учительницу…
Помимо погоды, были, конечно, и другие причины для переезда. Например, в городе начались проблемы со снабжением, и из-за этого подскочили цены и исчезли некоторые товары. Родители говорили, что раньше продукты в магазины привозили в основном на пароходах, а сейчас морское снабжение почему-то прекратилось. А на самолетах все выходило намного дороже, поэтому килограмм абрикосов стоил теперь мамину месячную зарплату. А у мамы была большая зарплата, потому что у нее была сложная для запоминания профессия — химик-радиолог, и еще она была начальницей. Сама работа была несложная: когда я приходила к маме в лабораторию, она мне все показала и объяснила, и я все поняла. Нужно было весь день ходить в белом халате, управляться с весами и миниатюрными гирьками, возиться со склянками разной формы и разных размеров, смешивать разноцветные жидкости, чтобы пошел дымок, а потом засовывать все это в специальные печки и холодильники. У папы работа была намного сложнее — в порту на большом судне. Сколько раз я ни пыталась разобраться в его работе, мне это так и не удалось. Я даже не научилась как следует ориентироваться на корабле, мне всегда помогали найти дорогу «мужики», с которыми папа работал. Они все откуда-то знали меня и называли по имени. Мне нравилось бродить по судну, потому что сидеть в тесной папиной каюте, прильнув к маленькому иллюминатору, было немного страшновато, как будто ты в космическом корабле и в любой момент он может стартовать и навсегда покинуть планету Земля. Однажды, когда я так гуляла, «мужики» показали мне заплывшую в бухту касатку. То есть всю касатку я, конечно, не увидела, только плавник, шныряющий в темной весенней воде между кусками льда. И еще несколько раз вздыбившийся над волнами кусок черной спины.
Помимо высоких цен, в нашем северном городе стало много преступников, которые постоянно кого-нибудь обворовывали или даже убивали. Квартиру одного маминого знакомого обворовали два раза подряд. Причем во второй раз украли все, включая мебель и запас круп. А однажды, когда мама вечером возвращалась с переговорного пункта, куда ходила разговаривать с нами по телефону, за ней погнались бандиты и она спаслась от них только чудом. Пока мама гостила у нас, она очень переживала, как там моя старшая сестра. Сестра осталась одна в опасном городе. Хотя, по-моему, мама зря волновалась, ведь сестра ходила не одна, а со своими друзьями из музыкального училища. А они очень сильные, потому что каждый день таскают тяжеленные аккордеоны и баяны. Аккордеон, например, настолько большой, что я иногда пряталась в его футляре. Футляр изнутри был обит красной атласной тканью, словно театр или дворец. Это не то что сидеть в домике из табуретов, накрытых покрывалом. Совсем другой уровень комфорта, понимаете?
Но я отвлеклась. Погода в южном городе испортилась так сильно, что он стал похож на северный. Когда утром мы откопали машину и повезли маму в аэропорт, началась настоящая пурга. В южном городе, из-за того что он был маленький, не было своего аэропорта, и нужно было два часа ехать до большого города, располагавшегося по соседству. Дороги не было видно, только белые вихри носились со всех сторон и иногда со злостью бросались на лобовое стекло. И еще время от времени из белой кутерьмы внезапно вырывались и наползали на нас два расплывшихся желтых огня — фары встречной машины. Лица папы и мамы, на которые я иногда смотрела в зеркало заднего вида, были очень напряжены. А я, хотя вслух ничего и не говорила, про себя очень радовалась погоде. Из-за нее мы не могли ехать быстро. Я горячо надеялась, что мы собьемся с пути, заплутаем в полях и вообще не поспеем к самолету. А поскольку билеты мама купила с очень большим трудом, — я слышала, как родители обсуждали это между собой, — поменять их она наверняка не сможет. А значит, ей придется остаться если не навсегда, то еще на много-много дней. Поэтому про себя я заговаривала пургу ни в коем случае не утихать.
И вдруг из шевелящегося белого крошева впереди нас проявилось что-то большое и непонятное, что через мгновение оказалось контурами машины, наподобие тех, на которых ездят дальнобойщики. Машина стояла немного боком и потому вся не вмещалась на встречную полосу, а кузовом вылезла на нашу. Увидев ее, папа начал резко тормозить. Но из-за того, что дорога обледенела, мы не остановились, а стали вращаться, как фигуристы на льду, и, совершив пару сумасшедших оборотов вокруг своей оси, вылетели на обочину. Все это произошло так быстро, что я не успела ничего понять. Но родители сильно испугались. Хотя на самом деле бояться было уже нечего — машина стояла в безопасном месте и даже не вверх тормашками. Я почему-то подумала, что теперь мы уж точно опоздаем на самолет. А может быть, мы вообще уже едем не в аэропорт, а по совсем другой дороге в совсем другой город. И я решила, что уже можно расслабиться и перестать уговаривать погоду. И знаете что? — пурга действительно стала утихать.
Но, как вскоре выяснилось, это было уже не важно, потому что до аэропорта оставались считаные километры.
…Когда мы, уже без мамы, ехали обратно и папа, чтобы отвлечь меня от грустных мыслей, купил батончик «Марс», который обычно мне было нельзя, потому что он вредный и американский, снег совершенно прекратился. Я залезла на сиденье коленями и смотрела в заднее стекло, но не потому, что думала, что где-то там позади осталась мама — я прекрасно знала, что ее самолет уже очень высоко и очень далеко, — а просто потому, что не хотела, чтобы папа в зеркало видел, как у меня текут слезы.
«Марс» оказался вкусным, и я растянула его на все два часа дороги, откусывая по маленькому кусочку и медленно рассасывая во рту. За все это время мы с папой не произнесли ни слова. А дома я зашла в комнату, где спали родители, и увидела, что мама забыла на спинке стула свое домашнее, в синий цветочек, платье. Я воровато оглянулась, схватила его и утащила к себе на кровать, как Дэ утаскивала в будку банки из-под сгущенки. Там я уткнулась в платье носом — оно пахло мамой — и, зная, что папа во дворе убирает снег и не слышит, стала в голос оплакивать свои глупые надежды опоздать в аэропорт и ругать себя за то, что не додумалась перевести назад часы, как делают в книгах — всего каких-то полчаса — и регистрация бы уже закончилась.
ЗДЕСЬ ДОЛЖЕН БЫТЬ КРОЛИК
В какой-то момент папа решил, что мы уже достаточно опытные южане и нам пора завести настоящее хозяйство. Картошка, которую мы сажали по линейке, чтобы была правильная глубина лунок и расстояние между кустами, — это для новичков. Он пошел на рынок за зерном, а вернулся с крольчатами. Я тут же решила, что мне нравится настоящее хозяйство. Я думала, что кролики — это как собаки или, на худой конец, как кошки — я налажу с ними дружбу, буду вести длинные беседы, придумаю новые игры с их участием. Крольчата, которых принес папа, в основном состояли из ушей и громадных передних зубов. Пока папа устраивал для них квартиры во дворе, я их изучала. Сидя в переносной клетке, крольчата очень быстро и в то же время как-то отрешенно двигали челюстями, без передышки уничтожая морковь, капустные листья и яблоки. Их мордочки как бы распадались на две части: вечно испуганные блестящие глаза смотрели на меня, а челюсти неутомимо и независимо от всего остального тела поглощали зелень. Наверное, у них помимо главного был отдельный зубной мозг.
Я открыла клетку и вытащила одного крольчонка. Он весь сжался и прекратил жевать, но зато начал мелко трястись под пальцами. На ощупь серая шерстка была очень мягкой, а под ней ходило ходуном неожиданно горячее и почти невесомое кроличье тельце. Я подумала, что крольчата мерзнут и их надо во что-нибудь укутать, но папа сказал, что они просто боятся нового места и новых людей. Ведь кролики — это домашние зайцы, а о невероятной отваге зайцев я должна знать из книжек.
Я вернула кролика к его родственникам и самым мягким и доброжелательным тоном, на который только была способна, учитывая все мои трудные жизненные обстоятельства, принялась объяснять жующей компании, что я их друг и меня бояться нечего.
Кролики стали жить в клетках, устроенных наподобие почтовых ящиков в нашем северном доме: три ряда клеток располагались друг над другом и у каждой была своя отдельная дверца. Они покрывали пол своих жилищ идеально круглыми, коричневыми какашками, которые по-научному называются пометом. Я сразу поняла, почему они так называются: какашки были такими твердыми, что высыпались из кроликов со стуком. Каждое утро я занималась хозяйством. Кормила животных, рассказывала им последние новости и укрепляла отношения. Но отношения почему-то не укреплялись: через две недели кролики, как и в самый первый день, шарахались от моей руки, забивались в углы клеток и, пока я их гладила, тряслись, как стиральная машинка в режиме отжима. Я пыталась приучить их к именам, но на звук своего имени кролик реагировал так же, как на любые другие сообщения: испуганно таращил глаза и нервно, но непрерывно работал челюстями. В конце концов я начала подозревать, что, воспользовавшись папиной неопытностью, рыночный торговец подсунул ему умственно отсталых животных. Но поскольку вернуть их обратно вряд ли было возможно — слишком много времени прошло, — я решила не расстраивать папу и ничего ему об этом не говорить.
Постепенно я утратила к умственно отсталым кроликам всякий интерес. Если папа просил, я молча распихивала по клетках их утренние пайки и уходила играть с Дэ.
Кролики быстро росли, и все шло отлично. Папа уже поговаривал, не развести ли нам в придачу еще и нутрий, которые в южном городе были очень популярны. Нутрия — это такая большая водяная крыса, если вы не знали. И вдруг однажды утром, когда папа уже почти собрался на рынок за нутриями, кролики отказались завтракать. Они просто сидели в углах своих клеток и дрожали сильнее обычного. Других симптомов не было. Если бы наши кролики были нормальные, они, возможно, смогли бы нам объяснить, что с ними происходит. Но эти умели только две вещи: жевать и дрожать. А теперь, кажется, и жевать разучились.
Папа бросился изучать книги о кроличьих болезнях, которые купил еще раньше, чем крольчат. Вообще-то, когда он придумал заделаться зверофермером, бабушка Роза предупреждала, что разводить кроликов сложно, но мы ей не поверили. А на следующее утро папа пошел проверять клетки, вернулся и мрачно объявил, что все кролики кроме одного сдохли. Этот один, последний, снова начал жевать капусту и на первый взгляд выглядел как ни в чем не бывало. Но когда я стала вглядываться в его круглые блестящие глаза, мне показалось, что они теперь были не только испуганными, но и грустными. Чтобы ему не было одиноко, я стала навещать кролика каждый день. Я обсуждала с ним посмертное существование его братьев и из-за того, что он так дрожал, прозвала его Холодцом.
Однажды утром я проснулась раньше обычного. Через ставни доносился крик петуха, такой самодовольный и победный, что спать дальше было невозможно. Солнце напирало на щели, и казалось, если ставни срочно не открыть, оно разнесет их в щепки. Я вышла на улицу и по узкой тропинке из досок, проложенной через стройку, направилась прямиком в огород, держа курс на кусты малины. Я уже несколько дней вела за ними наблюдение, и, по моим расчетам, в то утро должна была съесть первый урожай. Но когда я бросила взгляд во двор, собираясь по пути пожелать доброго утра копошащемуся там папе, я увидела нечто необычное. Посреди двора на двух металлических крюках висело что-то распластанное, влажно-розовое, неприятного кукольного цвета. А когда я перевела взгляд вниз, то увидела, что оно заканчивается мордочкой и длинными серыми ушами Холодца. В первое мгновение я хотела броситься на папу, кусать его и колошматить кулаками и коленями до тех пор, пока не удастся отобрать Холодца и спасти его. Но тут же до меня дошло, что я вышла слишком поздно. В этот момент отец повернулся и, увидев меня на дорожке, крикнул идти в дом. И зачем-то попытался закрыть своей спиной висящего Холодца, словно это я хотела сделать с кроликом что-то ужасное. Я пошла, но не в дом, а в конец огорода. Там я долго сидела на корточках под фундуком и пыталась обдумать произошедшее. Папа убил Холодца. Что же теперь делать, как после этого я могу жить с ним в одном доме? А дальше этой мысли ничего не придумывалось.
Папа потом долго виновато объяснял, что кролик как-то странно себя вел и он опасался, что Холодец сдохнет, как другие, и тогда и мясо и шкурка пропадут. А ведь крольчата и корм для них стоили немалых денег. Он и так до сих пор не решался написать маме о судьбе кроличьего поголовья. Потом он зачем-то рассказал мне, как дразнил одного молодого петуха, когда тот срывающимся голосом пытался кукарекать. А однажды бабушка Люба попросила его пойти и зарубить этого петуха к обеду. Папа никогда раньше никого не убивал, но не мог же он отказаться, ведь он мужчина. Сначала он пытался зарубить петуха тяпкой. Чтобы на расстоянии и как-нибудь не глядя. Он гонялся за петухом по двору с тяпкой наперевес, пока бабушка Люба не выглянула в окно. Она возмутилась и велела ему немедленно взять топор. Так вот, когда папа все-таки рубанул топором, петух вскочил на ноги и еще несколько метров пробежал без головы.
Так закончилось наше настоящее хозяйство. Нутрий заводить мы, конечно, не стали, и кроликов у нас тоже больше никогда не было. Папа, уже было почувствовавший себя удачливым зверофермером, ходил теперь понурый и унылый. Я его не утешала. Одна только Васильевна рассказывала все новые и новые истории о коварных кроличьих эпидемиях, которые разоряли и куда более опытных южан. И как только кролики при такой внезапной смертности до сих пор сохранились на планете?
ЗДЕСЬ ДОЛЖНА БЫТЬ ВИСЕЛИЦА
Однажды я решила покончить жизнь самоубийством. Я тогда как раз дочитала «Замок Броуди», и мне понравилось, как эффектно повесилась героиня. Моя жизнь ничуть не лучше, думала я. Папа постоянно недоволен тем, как я учусь, хотя у меня только одна четверка. Я пришла к выводу, что он тоже мрачный деспот. Потому что он почти никогда не улыбался и часто кричал на маму, когда была такая возможность. А теперь, когда возможности не было, иногда кричал на меня. Сестре, пока мы не уехали, он не разрешал ходить с распущенными волосами. А однажды он отобрал у меня большого розового зайца. Только за то, что мама подарила его мне, не посоветовавшись с ним, с папой. Как будто мама маленькая и не может самостоятельно разобраться. Зайца путем долгого отчаянного рева удалось вернуть, но осадок остался.
В школе в нашем северном городе у меня были друзья, а здесь учились одни садисты, и я не хотела иметь с ними никаких дел. До приезда сестры и мамы оставалось еще несколько месяцев. Учитывая, что на улице под ногами хлюпало что-то серое и холодное и проводить все свободное время в огороде было невозможно, шансов пережить такой длинный срок не было никаких.
В один из дней мне стало так грустно, что я решила полежать вместе с Дэ. Папа тогда уже построил для Дэ двухэтажную будку с подогревом и двумя входами: зимним и летним. Летом будка продувалась сквозняком, а зимой летний вход закрывали. В общем, папа здорово все придумал. Но когда он показывал будку бабушке Розе, к слову сказать, заходившей к нам очень редко, она осталась недовольна. «Сами гадить ходят через весь огород, а собаке двухэтажный дом с подогревом полмесяца строит!» — вот что она сказала.
Сначала папа хотел, чтобы Дэ принадлежал и первый и второй этаж будки. Но потом он принес от каких-то знакомых кошку. Я, кажется, уже вам о ней говорила. Знакомые разрекламировали кошку, как бесстрашную воительницу и охотницу. Бесстрашная кошка первые три дня пряталась под кроватью среди ящиков с вещами, откуда ее невозможно было выковырять. На четвертый день она решилась приблизиться к миске. И тут выяснилось, что воительница не узнает мяса. Зато с удовольствием ест кашу и хлеб. А когда папа попытался запереть ее в сарае, где предположительно водились мыши, то она от страха так скреблась и орала, что пришлось ее выпустить, чтобы она случайно не проскребла дверь насквозь или соседи не позвонили в милицию. Но папа не терял надежды, что воительница воспрянет духом. Надо только дать ей освоиться. И чтобы это произошло побыстрее, он выделил ей просторную квартиру на втором этаже будки-новостройки.
Так у Дэ остался только первый этаж. Но и он был довольно большим и благоустроенным. Папа положил там мягкий коврик, а Дэ, оказывается, сверх того наворовала мешковины, чтобы было еще мягче. Это я выяснила, когда залезла к ней в будку. Еще я обнаружила, что в углу у Дэ хранится стратегический запас консервов. Банки от сгущенного молока и рыбы, аккуратно составленные столбиками, представляете? Ну и, конечно, несколько обглоданных костей. Все это меня немного развеселило, но ненадолго. Потому что в будке ужасно воняло мокрой псиной и вдвоем было тесновато. А Дэ косилась на меня как на непрошеного гостя. Как будто я посягнула на последний оплот ее собачьей независимости. Пришлось вылезать.
И вот тогда я пошла подыскивать подходящий крюк. Крюк нашелся легко — в одной из комнат не было люстры. Веревку и искать не надо было, вся летняя кухня представляла собой склад клуба самоубийц. Выбирай любой толщины, на любой вкус! Оставалась записка. Нужно было сочинить предсмертную записку. Честно сказать, я не знала, как эффектно сформулировать свои претензии. «Мне плохо живется, никто меня не любит, даже собака прогнала из будки» — звучало как-то несерьезно. «Я решила свести счеты с жизнью, потому что все равно никому нет до меня никакого дела, даже моей собственной собаке» — звучало красиво, но не передавало всех тех смутных упреков, которые мне хотелось высказать родителям и всему миру. А я была уверена, что об уникальном случае напишут в газетах. Сочиняя записку, приходилось размышлять, почему же я хочу повеситься. И неожиданно я пришла к выводу, что я сдалась. Я почему-то была уверена, что жизнь — это сражение. Сражение за розового зайца, сражение со страшной черной ямой, которую нужно перепрыгнуть, сражение за самостоятельность и личное пространство. И, выходит, если ты сам себя убиваешь, то ты вроде как этим признаешься в своей слабости, неспособности дальше сражаться. То есть ты проигрываешь сражение. А я очень не любила проигрывать. Так что я отнесла веревку обратно в летнюю кухню и стала готовиться к побегу. Раз жить тут больше невозможно, нужно бежать. Я положила в школьный рюкзак сверху на учебники арифметики и природоведения зубную щетку, расческу, запас нижнего белья и мышонка, которого перед нашим отъездом из северного города пошила мне сестра. Мышонок был в шортах, с черными бусинками вместо глаз, с нарисованными красным фломастером губами и в бусах из разноцветного стеклянного бисера. Рюкзак раздулся, и мне с трудом удалось его закрыть. Мои намерения были очень просты: утром я сделаю вид, что иду в школу, а сама, немного отойдя от дома, поверну в обратную сторону и пойду к бабушке Розе. И попрошу ее взять меня пожить, как тогда, перед Новым годом. Или телеграфировать маме, чтобы она меня срочно забрала. Этот план казался мне безупречным. Но утром папа каким-то непостижимым для меня образом догадался о нем.
Он сразу полез в мой рюкзак и обнаружил там гору улик. Гора улик лежала прямо сверху, как будто нельзя было хотя бы положить ее на дно, а потом прикрыть учебниками. Пришлось идти в школу под конвоем.
Папа, конечно, обиделся, что он и белье мое стирает, и блины мне жарит, а я совсем не ценю. А я решила затаиться, усыпить папину бдительность, а потом повторить попытку. Но потом началась весна, и я впервые в жизни увидела цветущие деревья. Они внезапно, в одно утро, покрылись белыми и розовыми шапками, и цветение охватило сразу весь город. Это было такое невероятное зрелище, что я совсем забыла о побеге.
ЗДЕСЬ ДОЛЖЕН БЫТЬ ТОРТ СО
СВЕЧКАМИ
Весной у меня был день рождения. Говорят, некоторые рассеянные люди забывают об этой дате, и поздравления становятся для них приятной неожиданностью. Или они просто не переживают, что их никто не поздравил, потому что не помнят, что для этого был повод. Я тоже была очень рассеянной и запросто могла забыть в школе рюкзак с учебниками, не говоря уже о сменке, спортивной форме и куртках. А зонтов, варежек и перчаток я потеряла такое несметное количество, что мои родители, не будь у них меня, могли бы открыть галантерейный магазин. На тропинке, ведущей на нашу северную дачу, было даже специальное дерево, на которое соседи вешали мои береты и панамы, найденные ими у ручья или по пути к своему участку. Но при всей своей патологической рассеянности о собственном дне рождения я никогда не забывала. Напротив, обычно еще с начала марта я начинала слежку за сестрой и родителями. Иногда мне удавалось обнаружить тайник, где кто-то из них прятал свой будущий подарок, и тогда меня распирало такое нетерпение, что я не всегда дотягивала до дня вручения. Мне хотелось как можно скорее похвастаться, какой я умелый сыщик.
Но той весной дня рождения я ждала без особой радости. Мама и сестра далеко, значит, меня ждет только один подарок. И он, скорее всего, будет «полезный», какие любит делать папа. Шерстяные носки, например. Ведь все дети мечтают получить на свое девятилетие шерстяные носки, это дураку ясно. Праздничного стола с волшебными сладостями, которые раньше пекла мама, тоже не будет. Я уже видела в холодильнике кусок дорогой колбасы, искусно спрятанный за кастрюлей с картошкой. Наверное, где-то еще скрываются вафли или булочки с яблоками, которые папа ошибочно считает праздничной выпечкой.
В общем, накануне я была полна самых пессимистических предчувствий.
Утром в день моего рождения я проснулась еще до того, как папа успел открыть ставни. В комнате было почти темно, только через стеклянную дверь падал луч тусклого желтого электрического света. Я немного полежала, глядя на этот луч, но перед глазами у меня все еще стояли картинки из сна, где я летала над зелеными холмами. Потом я повернулась на бок. И тут сквозь зеленые холмы увидела нечто фантастическое. Рядом с моей кроватью за ночь появились две табуретки. А на них стояла литровая банка с букетом красных тюльпанов, блюдо с явно домашним тортом, из которого торчало девять худеньких свечей, сидела белобрысая кукла, а еще лежало письмо и две открытки. С краю примостились носки. Правда, не шерстяные, а обычные, со смешными голубыми зайцами. Сначала я даже подумала, что проснулась только понарошку. Но закрытые ставни, очень уж реалистичный электрический свет и запах занявшихся дров, доносившийся из соседней комнаты, где папа затапливал печку, убедили меня, что все происходит взаправду. Я вскочила, схватила открытку и, в тусклом свете рассмотрев сестрицын почерк, окончательно убедилась, что невероятное произошло на самом деле. А невероятным было все. Во-первых, я была уверена, что подарки у кровати оставляют только героям книг и фильмов, а в реальности никто никого так не поздравляет. Во-вторых, мне раньше ни разу не дарили цветов, тем более такой огромный букет. Я вообще думала, что цветы дарят только учительницам, артисткам и еще на свиданиях. В-третьих, мне не дарили кукол, потому что сама я их никогда не просила, а с теми, что достались от сестры, играла в садистские игры, пугающие маму и представляющие угрозу как для моей жизни, так и для нашего семейного жилья. В моих руках сестрицына кукольная коллекция давно приобрела настолько пугающий и неприличный вид, что ее пришлось выбросить. А эта новая кукла мне сразу очень понравилась, и я решила, что первым делом надо ее подстричь и что-то сделать с этими ужасными неестественными ресницами. И, наконец, у меня никогда не было торта со свечами.
Пока я все это изучала и дивилась, появился папа и, стараясь говорить с праздничной веселостью и мягкостью, отчего его голос стал каким-то смешным и ненатуральным, поздравил меня с днем рождения.
Потом я прочитала лежащее на табурете мамино письмо и узнала подробности. Оказывается, мама испекла и отправила торт посылкой, представляете? Это был какой-то удивительный французский бисквит, который после приготовления нужно хранить минимум две недели, и он от хранения становится только вкуснее. Насчет куклы мама писала какие-то наивные благоглупости. Мол, они с сестрой надеются, что я уже взрослая, буду играть аккуратно, не стану такую красивую куклу обезображивать. Конечно, не стану. Я сделаю ее намного красивее. Например, ресницы, о которых я уже упоминала… и вообще сейчас она какая-то болезненно-розовая, ей явно надо загореть. В доме жить хорошо — спички, газовая плита, — столько всего становится тебе доступно.
Я побыстрее оделась и побежала во двор — объявлять Дэ, что у меня праздник. Дэ посмотрела на меня весело и помахала хвостом. Наверное, это означало, что она меня тоже поздравляет. Тогда я взяла ее за передние лапы и стала с ней танцевать. Дэ очень не любила эту экзекуцию — прижимала уши к голове, неловко переступала задними лапами и все время отводила морду, словно стесняющаяся барышня.
А когда в обед мы с папой стали накрывать праздничный стол, поклонники атаковали нашу калитку. Сначала вечно подглядывающая соседка принесла тарелку посыпанного пудрой хрустящего хвороста, а потом пришла бабушка Роза. Кстати, стол мы накрыли действительно на столе и по настоянию бабушки даже застелили его скатертью. Потому что когда летом у папы был день рождения, мы отмечали его на холодильнике. Холодильник был невысокий, на нем размещались тарелки, а мы — я, папа и бабушка Люба — стояли по бокам. Обеденный стол в это время был занят — там лежали разнообразные вещи: коробки, свертки, папки с газетными вырезками, инструменты. Разбирать его пришлось бы долго. Так что папа сказал, что на холодильнике даже оригинальнее — как будто в кафетерии.
ЗДЕСЬ ДОЛЖНА БЫТЬ МУХА
В южном городе я еще больше увлеклась изучением насекомых. На Севере насекомых мало, и если мне очень везло, то я ловила настоящую большую муху. Я закрывала ее в литровой банке, как в аквариуме, вела наблюдения за ее образом жизни и пыталась опытным путем выяснить, чем такие мухи питаются. Одно время я даже решила вести записи, как это делал папа. Конечно, папа за мухами не наблюдал, зато он регулярно заносил в большую тетрадь с приятной шершавой обложкой показания уличного термометра и все покупки, которые делались им или мамой. Я выпросила у папы такую же тетрадь, только не зеленую, а бордовую, и потом долго оформляла первую страницу. Папины тетради всегда как-нибудь назывались. Например, «Показания за 1991 год». И ниже в скобках: Город такой-то. Он говорил, что те, кто найдет его записи через сто лет, должны сразу понять, с чем имеют дело.
Как назвать свою тетрадь, я никак не могла придумать и несколько раз перечеркивала неудачные варианты. В конце концов я остановилась на «Исследование жизни мухи Жушки». Потом я оценивающе несколько раз перечитала название и приписала в скобках внизу: в стеклянной банке 1 литр. Чтобы потомки случайно не подумали, что я изучаю свободную муху, и не сделали из моих наблюдений ошибочных научных выводов. На следующий день я внесла первую запись, подробно перечислив, какой корм я бросила в банку и как на это реагировала подопытная Жушка. А на третий день Жушка сдохла. И пока я изловила новую муху, моя тетрадь куда-то затерялась.
На Юге насекомых было гораздо больше, и времени на описание экспериментов уже не оставалось. Банок тоже не хватало. Точнее, на чердаке их было много, но папа сказал, что они для того, чтобы солить овощи, а не мух. Приходилось содержать в одной банке по несколько насекомых сразу, а тех, кому необязательно летать, вроде муравьев и божьих коровок, помещать в пустые спичечные коробки. Конечно, это плохо сказывалось на качестве экспериментов. Для всех погибших в результате исследований особей в конце огорода под фундуком я организовала кладбище. Фундук был невысокий, но с очень плотной, непроницаемой для солнца кроной, из-за этого в его тени земля всегда была немного влажная и в ней удобно было рыть могилы. Сверху я насыпала маленький холмик, втыкала в него крестик из тонких веточек, а потом возлагала букеты из крошечных голубых цветов, растущих по краям огорода, куда не дотягивалась папина прополка. Иногда мне даже удавалось сплести маленький веночек. Со временем из дощечек и веток я соорудила лавку и столик и установила их между могил, а в качестве кладбищенских деревьев посадила одуванчики. В общем, я следила за кладбищем как могла и одно время так увлеклась его благоустройством, что практически забросила эксперименты, что приостановило поступление усопших. Но потом у меня появилась мечта. Мне очень захотелось завести настоящую ручную муху, которая сможет жить не в банке, а на открытом воздухе и в то же время никуда не улетит. Я представляла, как буду выгуливать ее по огороду на поводке, а на ночь привязывать к ручке своей кружки и оставлять в кухне. Вот тогда-то я смогу по-настоящему изучить все мушиные повадки, ведь муха сама будет решать, куда ей лететь, и дергать за поводок! Я взяла самые тонкие нитки, которые только смогла найти, и начала эксперимент. Я выбирала особь покрупнее и, надев на один глаз папину лупу на резинке, которую он использовал, когда вытаскивал занозы, зажимала мухе крылья пинцетом, чтобы она не могла двинуться с места. А потом пыталась накинуть ей на лапку лассо из нитки. Но мухи оказались такие вертлявые, что, прежде чем мне удавалось схватить одну за крылышко, десяток отправлялось прямиком на мушиное кладбище. А уж когда дело доходило до ниток, у меня и вовсе лопалось терпение, и, взбесившись, я убивала непокорную муху намеренно. Я вообще была вспыльчивой и однажды в порыве гнева швырнула о стену своего любимого коричневого медведя, который рычал, когда его переворачивали. Медведь сильно ударился и рычать перестал. После этого я целую неделю чувствовала себя безнадежным, конченым человеком. Ведь медведь был ни в чем не виноват, а я навсегда сделала его калекой.
В общем, в ходе операции по посадке мухи на поводок мне пришлось от индивидуальных захоронений перейти к братским могилам. Мое бюро ритуальных услуг переживало расцвет, а вот общество одомашнивания насекомых терпело все новые и новые неудачи. В конце концов я решила, что мне не хватает материалов. Вот если бы я могла каким-то образом усыпить насекомое и оно на время перестало бы дрыгаться… Тогда бы я не то что ошейник с поводком, я бы полную упряжь нацепила, еще и колокольчик на шею повесила! Но где взять мушиное снотворное, я не знала и воскрешать мертвых мух тоже не умела, хотя они, лежа на спинах, так добросовестно и покорно вытягивали кверху свои лапки. А я-то уж было размечталась! Мысленно впрягала мух в летучие кареты, в которых могли бы кататься муравьи, измеряла мушиную грузоподъемность. После такого эпического размаха вернуться к обыденным экспериментам с банками и кормежкой было уже немыслимо. Так что, когда мне надоело справлять похороны, я аккуратно вернула лупу и пинцет обратно в папин шкафчик, стараясь воссоздать их прежние позы, а три выделенные мне банки спровадила на чердак. А потом папа собрался чинить забор, отделяющий нас от настоящего кладбища, и сказал, что мое, мушиное, придется снести, потому что оно будет ему мешать. Забор он, правда, починил только спустя год. Но кладбище снес, и героические подопытные мухи, которые предпочли умереть, но не сидеть на поводках, остались без посмертных памятников и вскоре были забыты.
ЗДЕСЬ ДОЛЖНА БЫТЬ КУРИЦА
В тот день у бабушки Розы был день рождения, и она позвала нас в гости. Пока бабушка Роза на кухне выкладывала в вазочки туршу и голубцы и обсуждала с папой проблемы строительства, я разговорилась с маминой младшей сестрой — тетей Аней. Вообще-то тетя Аня была настоящей сестрой моей мамы только наполовину. Ее отцом был не Овсянников, а какой-то неизвестный мне человек со странной фамилией Гиль. Так что тетя Аня не была похожа на мою маму ни внешностью, ни характером. Бабушка говорила, что она похожа на этого Гиля. А моя мама пошла в Овсянникова, это было известно, хотя бабушка не признала бы этого даже под пытками. Гиль был одним из мужей бабушки. Бабушка Роза вообще любила менять мужей и побывала замужем четыре раза. Мама почему-то всегда говорила об этом с осуждением, но я не понимала, что в этом плохого. Зато у тети Ани такая интересная фамилия. И потом я не могла себе представить, как Овсянников и бабушка Роза жили бы вместе. Овсянников как-то не вписывался в бабушкину квартиру, да и места там для него было маловато: мне кажется, он, долговязый, цеплялся бы головой за люстру, и его костюмы и рубашки не вместились бы в бабушкин переполненный шкаф. А жить в Минусинск бабушка вряд ли бы поехала, ведь там холодно и не растет инжира и белых персиков, которые она с такой любовью выращивала у себя на даче. Только спустя время я узнала, что, когда мама была в десятом классе, бабушка Роза и Овсянников уехали из Сочи в Магаданскую область «начинать новую жизнь».
Мы сидели с тетей Аней в комнате на диване, и она спросила, страшно ли мне ночью ходить в огород. Я сказала, что не особо. Тем более если пустить вперед Дэ. Дэ очень лютый охранник, папа специально выбирал щенка с черным небом.
— А на кладбище огоньки не светятся? — поинтересовалась Аня. Видно было, что она не просто так спрашивает, что ей на самом деле эта тема почему-то очень любопытна. Тема старого кладбища, которое начиналось прямо за нашим огородом. Наверное, потому, что ей эта тема казалась такой же мистической, как книжки про вампиров.
— Какие огоньки? — удивилась я.
— Ну как же? Говорят, что покойники выделяют особое вещество, фосфор, вроде бы, и от этого по ночам на кладбищах светятся могилы, — объяснила Аня.
Я слышала об этом впервые.
— А призраков ты через забор не видела? Или, может, они плачут или стонут по ночам? — продолжала она.
— Не запугивай ребенка, — это в комнату вошла бабушка Роза, — на том кладбище уже лет пятнадцать никого не хоронят. Ничего там не может светиться и стонать. Там одни бомжи и наркоманы. Бомжи летом спать туда ходят.
— И как им ночью там не страшно? — удивилась тетя Аня. — Я вечером мимо боюсь пройти.
— Да чего там страшно-то?! На свежем воздухе, на широкой лавке, кругом фиалки, рядом еще ангел какой-нибудь стоит…
Я была немного ошарашена всей этой новой информацией. Я, конечно, знала, что мы живем рядом с кладбищем. Но я воспринимала его как большой парк: много деревьев, цветы, лавочки, длинные аллеи. О привидениях я никогда не думала, а кто такие бомжи и наркоманы, вообще представляла себе смутно. Знала только, что это такие грязные, оборванные, опасные люди.
С того дня я стала бояться вечером ходить в огород. Крики ворон, собравшихся на ночевку и кружащих над кладбищенской церковью, стали казаться зловещими и предрекающими опасность. Каждый раз пробираясь к домику туалета, стоящему в самом дальнем углу огорода, так что от кладбища его отделял только низкий, покосившийся деревянный забор, я пристально вглядывалась в темноту. Иногда мне казалось, что я и правда вижу между деревьев какие-то голубоватые огни.
— Дэ, Дэ, ко мне! — истерично орала я и со всех ног бежала к дому, чувствуя, как за мной по пятам гонится толпа полупрозрачных привидений, в полете похожих на хвостатые голубые кометы. Дэ нагоняла меня у порога и смотрела с недоумением.
Иногда мне бывало так страшно, что я не могла заставить себя дойти до деревянного домика. Тогда мне приходилось прятаться в ближайших кустах смородины и потом присыпать мокрое пятно на земле, чтобы утром никто ничего не заподозрил. Перед и после постыдного мига в кустах я демонстративно громко, чтобы было слышно в доме, звякала калиткой на огород.
А однажды днем папа поручил мне смотреть за курами. Куры клевали траву, рыли червей и больше ничего не делали, сторожить их было невыносимо скучно. Так что я читала книжку и играла с муравьями, а на кур почти не смотрела. Когда вечером папа загонял куриное стадо в их загородку возле сарая, обнаружилось, что одна курица пропала. Причем не обычная рядовая курица, а какая-то важная пеструшка редкой яйценосной породы. Папа исследовал забор рядом с пастбищем и нашел в нем небольшую дырку. Тут же им были восстановлены обстоятельства происшествия: пока я, вместо того чтобы следить за курами, как он мне наказал, занималась неизвестно чем, ценная пеструшка, удачно купленная им в Дондуковке для развода, пролезла в дыру между досками и ушла пастись на кладбище. Папа ужасно разозлился. Принялся на меня кричать, а потом велел идти на кладбище и, пока не найду курицу, не возвращаться. Прямо как злая мачеха в сказках.
И я поплелась на кладбище. Солнце только начинало садиться. Со всего города слетались вороны и, кружа над деревьями, истошно каркали, словно кричали о чем-то вопиющем, свидетелями чего им пришлось стать. Я ходила между надгробными памятниками, от страха и обиды меня всю трясло. Сейчас время привидений еще не пришло. А все наркоманы и бомжи мира слились для меня в один-единственный образ. Мне казалось, что по кладбищу рыщет уродливый карлик в замызганном коричневом плаще и почему-то с топором. На голове у него глубокий капюшон, а слишком длинные полы плаща, который ему не по размеру, да и не по сезону, тащатся по траве, приминая нежные головы барвинков. Барвинков на кладбище было полно. Может быть, я найду курицу раньше, чем наткнусь на карлика. Но скорее всего курица уже погибла, и найти ее невозможно. Так что, даже если я не встречу карлика, скоро стемнеет, из могил полезут голубые светящиеся призраки и тогда мне крышка.
Я не знала, что папа пошел на кладбище искать пеструшку следом за мной. Наверное, когда мы были у бабушки, он прослушал разговор о бомжах и наркоманах, и потому, не подозревая о грозящей опасности, смог сосредоточиться на поиске. Во всяком случае, он нашел курицу первым. Потом, перекрикивая ворон, он отыскал меня, и втроем мы пошли домой. Курица то затихала, то начинала кудахтать и биться в папиных руках, не желая расставаться с таким разнообразием свежей травы и червяков. Уже в нашем дворе я немного оправилась от пережитого ужаса и решила, что терпеть неведение больше невозможно. Я немедленно должна была выяснить, осознанно ли папа отправил родную дочь практически на верную смерть или действовал по незнанию?
— Хорошо, что курицу не украли наркоманы, которые ночью спят на кладбище… — осторожно начала я.
— Вечером приходит сторож и выпускает собак. Собаки даже к забору никому подойти не дают, сразу начинают лаять как сумасшедшие.
— А бомжи? — не унималась я.
— Бомжи — алкаши, собаки пьяных ненавидят. Дэ унять невозможно, когда пьяные возле нашей калитки околачиваются. Лает как ненормальная, и все тут.
Если бы папа сказал, что кладбище охраняют люди, меня бы это не убедило. Но к собакам я относилась с большим уважением. Я знала, что если к нам через забор полезет наркоман, то Дэ его просто порвет. Неизвестно откуда взявшийся образ карлика с топором начинал рассеиваться. А что касается привидений, то спрашивать о них папу было бесполезно. В таких вещах он ничего не понимал. Больше того, свое невежество он, кажется, считал предметом гордости. Прямо так и говорил: я атеист и во всякие сказки не верю, представляете?
ЗДЕСЬ ДОЛЖЕН БЫТЬ КОВЕР
Чем ближе был июнь, тем тяжелее давалось мне ожидание. С первого апреля я начала вычеркивать в настольном календаре истекшие дни. Каждый раз, поставив на числе кривой красный крест, я пересчитывала, сколько клеточек осталось. Конечно, я понимала, что это совершенно бессмысленное занятие. Не подумайте, что у меня было плохо с математикой. Если вчера оставалось 59, то, значит, сегодня ровно на единицу меньше. Но я каждый день надеялась на чудо. Вдруг за ночь из календаря вывалилась часть дней? Или прошло не восемь часов, а сразу полтора месяца! Это было мое ежевечернее пожелание на сон грядущий: пусть я проснусь, а на дворе 1 июня. Но дни никуда не вываливались. Больше всего меня огорчал май. Почему в нем не 28 дней, как в феврале, а целых 30 и потом еще один? Почему-то именно этот один, последний день перед маминым приездом, казался мне нестерпимым, свирепым издевательством. Как будто те, кто составлял календарь, специально назло мне его туда засунули!
Тем временем мама с сестрой продавали в нашем северном городе квартиру. Сестра писала, что продать квартиру стало очень сложно. Уезжающих слишком много, и некоторые из них, желая выручить хоть какие-нибудь деньги, отдают жилье по цене билетов на самолет. А другие просто бросают. Поэтому мама очень долго ходила по строительным магазинам, а потом они своими руками сделали ремонт. Теперь у нас светлые обои с бледно-розовыми цветочками. После ремонта в квартире стало так просторно, светло и красиво, что не хочется уезжать. Вот если бы я была с ними, они бы, наверное, никуда и не поехали. А так уже приходила покупательница, которая дает неплохую цену.
Я сразу стала думать о нашем северном городе, о лиственнице во дворе, о моей школе. Вспомнила, как прошлой весной очень рано и внезапно потеплело. Солнце сияло, словно его выпустили из чулана и оно не могло нарадоваться. После уроков «продленка» собралась на море, а я увязалась с ними. Школа наша была почти что на берегу, мы прошли узкой улочкой между старых одноэтажных деревянных домов и по опасной металлической лестнице спустились на пляж. Лестница состояла не меньше чем из ста ступенек, — сползая по ним вниз под громкие предостережения учительницы, можно было рассматривать сверкающее море, которое на горизонте с двух сторон обнимали выступы берега. Как будто у города были бугристые, покрытые сопками руки, и он тянулся ими изо всех сил и хотел сомкнуть их на горизонте. Но воды было слишком много, и там, где рук уже не хватало, начиналось настоящее открытое море, куда уплывали суда, после того как папа с мужиками чинил их в порту.
А на пляже, хотя он так и назывался, никто никогда не купался, потому что наше северное море было очень холодным. В тот день, кроме нас, на всем берегу никого не было. Мы бегали и набивали карманы необычными ракушками и камнями. А потом, сражаясь с морским ветром, развели костер и напекли картошки. Тем временем мама пришла домой на обеденный перерыв и обнаружила, что меня нет. Она испугалась и побежала в школу. Но и в школе меня не было. Только сапоги стояли в гардеробе, потому что я по случаю теплой погоды ушла на море прямо в сменке…
Май тянулся, тянулся, словно ленивая заспанная кошка, а потом вдруг настало первое июня. Опять папа спозаранку поехал в аэропорт, а я все утро металась по дому, двору и огороду, но у меня ничего не получалось сделать. Я хотела то собрать ягод к завтраку, то сварить манную кашу, но в голове у меня была такая толкотня, что, выйдя во двор, я на полпути к вишневому дереву забывала, куда и зачем шла. Дэ тоже волновалась, как будто что-то учуяла. Наконец, мы услышали шум подъезжающего к нашим воротам автомобиля.
Папа открыл ворота, чтобы загнать машину во двор, вошли мама и сестра, мы кинулись друг к другу и принялись обниматься. А Дэ ходила вокруг нас юлой, изгибала спину и от избытка чувств протяжно подвывала.
Но всеобщее счастье было недолгим. Скоро новоприбывшие критическим взором обвели наше хозяйство, и тогда стало выясняться много нового. Оказывается, в своих письмах к маме папа уже заканчивал пристройку. В них он каждый день делал что-нибудь значительное: подводил трубы, подключал нас к канализации, устанавливал котел, чтобы в доме из крана текла горячая вода. Мама была уверена, что на деньги от продажи квартиры они закончат последние внутренние работы, и буквально через пару недель мы вселимся в новые, еще пахнущие стройкой помещения.
А сестра, которая хотела остаться в северном городе заканчивать училище и поэтому просила родителей не продавать квартиру, теперь только и твердила: «Зачем мы приехали, посмотри, мама, ну зачем мы приехали, я же тебе говорила…».
А еще оказалось, что, когда мама была у нас зимой, она привезла папе какую-то ссуду, которую взяла на работе, потому что папа жаловался, что ему не хватает денег. И теперь, осмотрев стройку в ярком летнем солнечном свете, мама пыталась дознаться у папы, на что он эту ссуду потратил, если с зимы ровным счетом ничего не сделано. А папа что-то пытался объяснить, но понять из его объяснений ничего было нельзя.
Потом на часть привезенных мамой и сестрой денег он приобрел еще досок и песка, хотя и доски и песок у нас уже были, и вообще весь двор был заставлен стройматериалами, словно мы планируем не маленькую пристройку, а самый настоящий небоскреб.
Тогда мама отчаялась, пошла и с горя купила ковер. Желто-коричневый с птичьими узорами. А потом еще один, красно-белый, с большими цветами, как на бабушкиных платках. Этот, второй, был не такой хороший, как первый, потому что на два хороших маме не хватило денег. Но мне дешевый ковер нравился даже больше, так что, когда мама объявила нам с сестрой, что эти ковры — наше приданое, я сразу же закричала, что мой — красный. Мама вообще была очень озабочена вопросом приданого и все время напоминала папе, что де оно у нас очень скудное. А еще она переживала, что Леночка — девица на выданье — вынуждена спать на втором этаже в кладовке — так мама называла нашу с сестрой комнату. Почему-то она была уверена, что с этого второго этажа прилично выйти замуж нет никакой возможности. Разве что случайно выпасть в полусне. Но денег на стройку все равно не было, потому что папа хоть и устроился на работу, зарплату ему не платили. Зато под окном их подстанции был большой пустующий кусок земли, и они со сменщиком дядей Витей стали выращивать там картошку. А еще, когда папа работал в ночную смену, начинающуюся в семь часов, я весь вечер каталась по опустевшей территории завода на велосипеде. Территория была огромная — целых два квартала, — и везде аккуратные асфальтовые дорожки, клумбы с оранжевыми бархатцами, увитые одичавшим виноградом беседки и навесы, чтобы сотрудники могли отдохнуть в тени. А в центре завода торчала громадная труба, и по ней убегали в небо тонкие металлические лесенки, по бокам тоже захваченные виноградными лозами. Я тормозила возле трубы, слезала с велосипеда, запрокидывала голову и все смотрела и смотрела на эти лесенки, мечтая однажды усыпить папину бдительность и забраться по ним на самый верх.
Мама тоже пыталась устроиться на работу, и ее очень хотели взять в местную лабораторию, но она сказала, что у них не зарплата, а «кошкины слезки», а ей нужно кормить двоих детей. Так что мама стала ходить на рынок и пытаться продать самошитые ночные рубашки и юбки, а дедушка начал регулярно высылать нам гуманитарную помощь.
Чуть-чуть было приподнявшаяся над землей пристройка замерла и стала обрастать травой, словно руины какого-нибудь средневекового замка. А новая куча песка перед окном большой комнаты загораживала маме солнечный свет, необходимый, чтобы делать выкройки.
Вот так и вышло, что от нашего северного города нам остались только ковры, сложенные в два аккуратных рулетика и запрятанные под нашу с сестрой двухъярусную кровать. Там они пылились и выходили из моды. И, глядя на торчащие из-под кровати рулетики, я вспоминала нашу северную квартиру, которая лично мне нравилась даже со старыми обоями. И мне казалось очень странным, что в ней теперь живут незнакомые люди. Это значит, нельзя прийти, прильнуть, как раньше, к нашему окну и долго смотреть на двор с высокой лиственницей. И на дачу мы теперь не ездили, и не рыбачили, и за брусникой не ходили. Мама до поздней ночи шила, папа открывал рот, только чтобы с ней поругаться, и почему-то главной его фразой стало: «Что я могу сделать? Ты что, не видишь, что целая страна развалилась?!». А в основном он ходил молча и мрачнее тучи, и если не был на смене, то под предлогом хозяйственных работ скрывался где-нибудь в конце огорода.
У сестры была плохая преподавательница в музыкальном училище и в конце концов сестре поставили диагноз «неврастения». Хотя, по-моему, не только сестра, а все наше семейство превратилось в злостных, неисправимых неврастеников. Даже Дэ стала какая-то нервная.
И знаете что я думаю? Напрасно говорят, что солнечный южный климат полезен для здоровья.
ЗДЕСЬ ДОЛЖНА БЫТЬ ЛАМПОЧКА
За окном такси проплывают то поля, то степные пустоши, посреди которых небольшими группками стоят деревья. Солнце село, и время от времени в отдалении виднеется уютный дымок костра, а иногда и огонек, и маленькие темные фигуры вокруг. Когда смотришь туда и представляешь, как хорошо сидеть у костра посреди степи прохладным осенним вечером, то начинает ломить в груди и хочется немедленно остановить машину и выйти. Но делать этого никак нельзя, ведь впереди, всего в часе езды, маленький южный город и там ждут родители. Папа на радостях навел порядок: распихал по шкафам свои большие тетради с ежедневными показаниями термометров, списками покупок и прочей статистикой, которые обычно громоздятся на диване. Я не живу в маленьком южном городе уже пятнадцать лет, приезжаю редко и ненадолго.
Наверное, город очень изменился за эти годы, но я не знаю точно, потому что за время отсутствия успеваю забыть подробности, а вместо них придумать детали, которых никогда не было.
Мы въезжаем в какой-то маленький населенный пункт, с двух сторон прижавшийся к дороге. Здесь мы притормаживаем, чтобы высадить второго пассажира — седого мужчину, едущего на переднем сиденье рядом с водителем. Все, что я знаю о нем, — это то, что он прилетел тем же рейсом, что и я, что у него есть большой черный чемодан на колесиках и что его что-то связывает с этими двадцатью домишками, или, по крайней мере, с одним из них. Пока он выгружается, на нас смотрит женщина, медленно катящая по тротуару свой велосипед, и облаивают, стоя чуть в стороне, две собаки. Им вторят собачьи голоса из-за заборов. Видно, мужчина не был тут давно, раз собаки его не признают. А может, и никогда не был. Он катит свой чемодан к калитке, рядом с которой стоит наблюдательная скамья и цветут красные хризантемы, собаки не обращают на него никакого внимания, но зато бросаются следом за машиной, когда мы отъезжаем. Они бегут параллельным курсом по тротуару, лая в нашу сторону, пока деревня не заканчивается.
Раньше, когда мы уезжали с дачи, папа сначала не сажал Дэ в машину, и, пока мы потихоньку тащились по грунтовой дороге, она гналась за нами, тренируя все свои собачьи мускулы. И всегда, когда я вспоминаю, как я уезжала из маленького южного города в незнакомую взрослость, мне представляется, что Дэ бежит за поездом, бежит за самолетом, бежит за временем, высунув свой язык, взбивая траву и совершая какие-то невероятные прыжки всем телом, словно черная пантера. Но расстояние между нами увеличивается, постепенно Дэ отстает. Потому что она, хоть и хотела стать человеком, все-таки осталась собакой.
Мы едем дальше и въезжаем в маленький южный город в темноте. Вот-вот покажется домик с синими ставнями и приютившейся сбоку пристройкой, в которой все еще не закончены внутренние отделочные работы. А за огородом, над кладбищем, наверное, будут метаться и кричать вечерние вороны.
Удивительно все-таки, что я уже взрослая. Не знаю, как вы, а я каждый раз поражаюсь, когда вспоминаю об этом. Вот я сама (!) еду в такси из другого города. Надо же! И при этой мысли я приосаниваюсь и напускаю на себя серьезности, как подобает взрослым, так что мы из-за этого чуть не проезжаем мимо нужного дома.
На площади, где обычно паркуются приезжающие на кладбище машины, водитель выгружает мой чемодан, и я вижу, как зажигается уличная лампочка у нашей калитки и хлопают двери в доме — это папа услышал, что подъехала машина, и выходит меня встречать. Первым делом он, конечно, скажет, что я слишком легко одета и рискую простудиться.
Шуршит ключ в калитке, я жду, пока папа откроет все замки и запоры, защищающие двор от коварных воров, а сама все думаю: действительно ли с ней, с той самой Катькой, происходит вся эта сегодняшняя взрослость? Не припомню, чтобы она планировала взрослеть. А если так, то откуда, спрашивается, я вообще взялась?..