Опубликовано в журнале Знамя, номер 1, 2016
Мне кажется иногда, что мы давно
потеряли точку отсчета и сами не знаем, сколько времени блуждаем в снах. Сны эти разные, но многие из них — о былом величии,
о значительности, масштабности, всемирстве. В том
числе — о великой русской литературе и великом русском романе, законными наследниками которых мы, российские сочинители, как
представлялось, являемся. (Говоря «мы», я подразумеваю, конечно, себя, но ведь
и не только?)
Однако… Однако
уже кончается время этой онирической медитации о
былом-небылом величии, иссякает потенциал охранительной
риторики о традициях, преемственности, законных правах и унаследованных
заслугах перед человечеством.
Тормоза ретрогрезы
вдруг отказали, и мы, попав в трансграничную (во всех доступных воображению и
опыту смыслах) ситуацию, резво понеслись куда-то к непредсказуемому горизонту.
Как если бы нагрянула генеральная ревизия, а у нас в кассе недостача.
Уже и Нобеля дают неведомо кому, и
это нам, московским литературным боярам, обида, но и урок.
Пришло время жить в пестрой,
разномастной, часто грубошерстной, часто пошлой и примитивной
реальности-натуральности. И не то чтобы она всем плоха, но слишком очевидно
связь ее с исторической Россией истончилась до неосязаемости. Да и вообще
современность — в России или вне ее — теряет очевидную связь с исторической традицией.
Приходит время и новой литературы. Это литература-выскочка, парвеню, с жанрами-бастардами, литератур-мультур, сикось-накось, «то, не знаю, что». И не то
чтобы она никуда не годится, но при чем тут вообще, например, «роман» с эпическим
замахом, «большая книга»?
Возможно, то, что назревает, и
прозой-то не будут называть. Разве в шутку. Но об этом как-нибудь потом. А вот
о том, что писатель все меньше похож на бородатых классиков со стены школьного
кабинета литературы и все больше становится актуальным автором, теряя солидный
статус и претензии на особо почтительное к себе отношение, — можно и сейчас.
В других искусствах актуальное проблемно и критически сопоставлено прошлому уже
давно. Прошлое не парадигма, а прецедент. Пространство рефлексии, а не мифообраз золотого века. И, хотя наша консервативная в
своих вкусах и жестах публика временами категорически отказывается считать
инсталляцию и хэппенинг чем-то кроме хулиганства, но
все же тренд понятен.
Литература же еще недавно многим
казалась заповедником, в котором мерки, критерии, запросы, средства актуального
искусства неуместны.
Впрочем, бунт против прекрасного
прошлого назревал и в литературе. Но этот ревизионизм сначала неудачно
гримировался в литературный проект русского постмодернизма — и тут, мнится
мне, пар ушел в свисток. Творческая отдача оказалась слишком невелика, чтобы
принять поиски и находки доморощенных постмодернистов как неизбежность.
Более устойчива иная тенденция — регулярная
в писательской среде критика «реализма»: в страте новейших критиков сошлись и
адепты игрового релятивизма, и противники социополитического
ангажемента, и те, кого тяготят принципы «правдоподобия», «типичности» или
«психологизма». Из литературного стана то и дело — годами — слышится в адрес
критика-адепта реализма: хватит вам уже носиться со своим «реализмом» как с
писаной торбой!..
Характерно, что возникший в начале
нашего века проект «нового реализма» так и не получил сколько-то широкого
признания, а многими был воспринят как эпигонский муляж и спекулятивный прикол.
(Я и сам, испытав к нему некогда слабость, теперь говорю, характеризуя
современность, не о нем, а о трансавангарде.)
Суть, может быть, вовсе и не в
реализме как творческом методе. Но мне всегда чувствовалась за этой критикой
постоянная, хорошо мотивированная авторским чутьем неудовлетворенность
современного художника традиционным и стандартным соцзаказом
к сочинителю на большое реалистическое полотно жизни. И в какой-то момент я
понял, что нужно к этой неудовлетворенности прислушаться повнимательнее.
Соглашусь с Валерией Пустовой:
роман уже не в меру человеку. Он непомерно велик, как допотопное,
архаическое чудовище. Стозевно и лаяй:
слишком объемен, громоздок, замысловат.
И не потому, что измельчал человек,
хотя и это тоже. Для социально-бытовой разновидности романа невысокое
достоинство персонажа вроде как не было проблемой. А потому что мир и человек
не держат сегодня романного замаха никак.
Они качественно отличны, не
совпадают с романом по сути. У современности нет
«больших тем», предназначенных для глобальных аудиторий, они остались в ХХ веке
и лишь изредка дают о себе знать сегодня. Нет или почти нет и героя,
представляющего такую тему, для которой нужен панорамный или биографический
роман. Иссякли универсализм и типичность как социальная и культурная норма. Не
только целостный образ бытия, но и его фрагменты или аспекты — под большим
вопросом.
Человек — протей, ризома, спонтанное нечто, на треть к тому же виртуальное.
Все люди друг другу лишние; социальная коммуникация — вероятность, а не
неизбежность. Культура — тотальный флешмоб.
Не мироздание, а миротечь: процесс, а не структура. Жидкий, текучий мир.
Поэтому под названием «роман» мы
имеем сегодня что угодно, лишь бы это «что угодно» достигло большого объема за
счет привлечения специфических средств дневникового повествования (пространный
репортаж о себе), путевых заметок, переписки или иной «документации», квазифилософских рассуждений и т.д. Но трудно развернуть в
такой объем казус, парадокс, случай, гипотезу. (Да и многих
читателей объемистый том романной прозы приводит в недоумение. Он слабо востребован.)
Лично я бываю подчас рад и удачному
инерционному торможению, когда актуальный автор вдруг умудряется вписать в
условности традиционного жанра существенные черты современной реальности.
Впрочем, это часто означает, что сама эта реальность в каких-то своих сегментах
и векторах отстойно-рутинна, иногда болезненно
рутинна, — там и пасется литератор-ретроград, литератор-традиционалист, который
все же берется за «современную тему».
Что же касается «исторической
темы», то современный сочинитель, выходя за пределы личного опыта, редко
оказывается убедителен. Разве что у него есть специальные исторические знания
(случай Е. Водолазкина или Л. Юзефовича) или
виртуозное умение имитировать традиционные стили и средства повествования, беря
их взаймы (а скорее — без отдачи) у писателей прошлого.
Не факт, что грядет время
глобального релятивизма и беспринципной гибридности. В диффузном брожении сомнительной эпохи
«остается место» личному выбору. И даже больше: личный выбор
чем дальше, тем больше генерализуется до
перманентного способа жить — а литература становится не пространством идеосимуляций, а последним, возможно, прибежищем мыслящей
личности в мо€роке визуализаций и хаосе пиара/пропаганды.
Однако говорить об
этом современному автору легко в формате поста в авторском блоге или даже камента на чужой стене в соцсети. И гораздо труднее — симулировать большую форму как
художественную необходимость и неизбежность.
Актуальная литература — это
авторский жанр. Писатель — номад, дервиш, интуит,
бродяга и даже попрошайка. А его метод — прикладная флюидоскопия, ловля черной кошки в темной комнате.
Актуальное литературное
произведение предстоит мыслить как своего рода иероглиф, предназначенный для
уникальной коммуникации: авторский ответ на вызов нашей парадоксальной,
пестрой, нервной, суматошной и спонтанной эпохи, лишь имитирующей временами
величие и статику, повод для непредсказуемого интерактива.