Сказка про бога, котов и собак
Опубликовано в журнале Знамя, номер 9, 2015
Об авторе | Александр Архангельский родился и вырос в Москве. Преподавал,
занимался литературной критикой, публицистикой, писал школьные учебники по
литературе, снимал документальные фильмы. Автор многих книг, среди которых
«Александр I», неоднократно переизданный в серии ЖЗЛ, повествование «1962.
Послание к Тимофею», опубликованное в «Знамени» и получившее премию журнала за
2006 год, роман «Музей революции» и др.
Посвящается Иван Иванычу
ПЕРВАЯ ГЛАВА. СВЯЩЕННОЕ ПРЕДАНИЕ
КОТОВ
Синее море, желтый песок и высокие
черные горы. Вдоль берега стоят огромные корзины с обгрызенными ручками; в
корзинах на подстилках дремлют кошки и коты. От чего они устали, спрашивать не
надо. Просто устали — и все. Прилегли на заслуженный отдых.
Спальный район разделен на две
части, крупной галькой обозначена граница. По одну сторону находится Пепси-Котор, по другую — Кока-Котор.
Над ними нависла скала; здесь на маленьком плато расположился горный Мурчалой. Каждый март
суровые коты из Мурчалоя спускаются в долину и
захватывают в жены юных кошек. Такая у них традиция. Кошки на них не в обиде:
нормальной кошке без семьи неинтересно.
Внешне Которы
и Мурчалой неотличимы. Но веруют их жители
по-разному. Пепси-Котор населяют котославные,
в Кока-Которе живут котолики,
а мурчалойцы — убежденные котометане.
Объяснить, в чем разница, довольно трудно. В главном все между собой согласны:
что когда-то Рай располагался здесь, на побережье. Снаружи он напоминал
гигантскую корзину, но только с соломенной крышей. В Раю жил бог. У бога были
огромные ноги в желтых ботинках, а лицо его сияло в вышине. Бог часто сидел за
столом и пальцами стучал по клавишам; перед ним стоял экран, по которому, как
муравьи, бежали буквы. Кошки прыгали на стол и ложились животом на клавиши; бог
брал охальника за шкирку и неласково спускал его с
небес.
Главное Святилище именовалось
Кухня, в центре ее был Алтарь. Бог вынимал из Алтаря еду — кастрюлю с гречневой
кашей и прокрученным куриным фаршем, раскладывал по мискам, и запасы еды не
кончались. А сам он ел нечасто. Два или три раза в день. Хотя мог есть всегда, без остановки. На то он и бог, чтобы
творить чудеса.
У бога имелась богиня и маленькие злые божики, которые
носились с воплями по Раю, дергали животных за хвосты и обидно дули им в носы. Божиков не пугало шипение, а за выпущенные когти бог с
богиней били мокрым веником. Но самая страшная казнь полагалась
котам-богоборцам, которые жрали цветы и метили райские
кущи: этих поливали из большого желтого пульверизатора. Струя была холодная и
сильная; преступник думал, что это Всемирный Потоп, и в ужасе скрывался под
диваном.
Зато богиня пахла тестом. У нее
была мягкая грудь, на которой приятно лежать и мурлыкать, и круглые надежные
колени. Она склонялась со своей небесной высоты, гладила котов и вовремя меняла
наполнитель в туалете. У нее был только один недостаток. Непонятная,
таинственная страсть влекла ее к собакам, которых бог не обижал, но и не
жаловал. От собак отвратительно пахло, и они очень быстро сжирали
еду. Очень. Не успеешь к миске первым — все. Не оставят ни крошки. А еще они
готовы были унижаться, лизали богине то ноги, то руки, в общем, зря богиня их
любила.
А вот у бога недостатков не было.
Ненадолго отрываясь от экрана, он
отодвигал клавиатуру, возносил котов к себе на грудь и внушительно с ними
беседовал. Тогдашние коты владели языком богов; от тех доисторических времен
сохранились лишь отдельные словечки. Такие, например, как «пепси», «кока», «мур» и «кис». Это потому, что божики,
приплясывая возле Алтаря, с утра до вечера кричали «Пепси!», «Кока!». Бог со
строгим умилением ворчал: «Ишь, негодяй, мурррчит!». А богиня, доставая легендарную кастрюлю, громко
призывала: кис-кис-кис-кис. Это было как благословение, как заклинание.
Нередко богиня садилась в большую
машину, включала защитную вонь, чтобы никто не мог
найти ее по запаху, и уезжала в горы; когда она возвращалась, бог и божики мчались к машине, вынимали из багажника шуршащие
пакеты и тащили их в Святилище. Вынимая из пакетов баночки, кульки, контейнеры
с продуктами, они произносили, как пароль: куринария.
Бог, завершив свою работу, готовил вкусный ужин, и богиня восхищалась им: ты у
меня великий куринар! С тех пор коты
(хранившие легенды о божественном курином мясе), стали называть куринарией место возле миски. Остальные слова сохранились
обрывками, они мелькали в памяти, как мошки, и не имели никакого смысла.
В Рай часто приезжали гости.
Некоторых — избранных! — бог приглашал в Святилище, усаживал за круглый стол,
уставленный едой и разными бутылками. Других в Святилище не допускал и принимал
у себя в кабинете. Придирчивая богиня называла их жирналистами.
Жирналисты вынимали из багажников искусственные
солнца, зажигали их от электрической розетки и направляли яркие лучи на бога, и
он им долго что-то объяснял. Через день или два после этого богиня собирала божиков в гостиной и сажала их перед огромным
пылевизором. В пылевизоре
показывали бога; божики смеялись, хлопали в ладоши и
кричали: «папа! папа!». Коты пытались заглянуть с обратной стороны, но там торчали провода и было жарко.
И всходило солнце. И сгущалась
ночь. Наполнялись миски и пустели. Нарождались новые котята. Вспыхивали драки,
восстанавливался зыбкий мир. И казалось, так будет всегда.
Но тут произошли ужасные события.
В кошачьих мифах и легендах
сохранились темные воспоминания о том, как бог с богиней погрустнели; гости
стали приезжать все реже, а жирналисты вообще
исчезли. Пылевизор почти никогда не включали, потому
что в нем все время говорил недобрый человек с красивыми зелеными погонами; на
груди у него блестели желтые медали — точь-в-точь как у злобных собак.
Нехороший человек размахивал руками и кричал, а другие люди почему-то хлопали в
ладоши. Глядя на это, богиня рыдала. И бог тогда сердился на нее.
Однажды ранним утром вдалеке
раздался грохот — со стороны асфальтовой дороги, по которой боги ездили в куринарию. Коты решили, что вернулись жирналисты,
но ошиблись. Рай окружили машины с перепончатыми странными цепями, намотанными
на колеса. Из машин выпрыгивали незнакомцы в пахучей пятнистой одежде и с
круглыми фуражками на бритых головах.
Незнакомцев было много, человек
пятнадцать; за спинами у них висели ружья. Но не длинные
охотничьи, с красивым лакированным прикладом, как у бога, а короткие, с
какой-то черной штукой, которая торчала прямо из ствола. Незнакомцы
продвигались странно, приседая на корточки. Сделают короткий шаг, полуприсядут,
обведут вокруг себя ружьем, шагнут опять.
От ужаса кошачье воинство попрыгало
из окон, а собаки попытались оказать сопротивление, но зря. Бога, богиню и божиков погрузили в грязные машины. Колонна выпустила вонь из-под хвостов и устремилась по асфальтовой дороге. В
Раю никого не осталось; на входную дверь повесили большой замок. Собаки вскоре
пропали, а коты остались жить на побережье. Одни, без богини и бога. Никто не
наполняет им куринарию, никто не берет на колени, все
приходится делать самим…
Сколько лет прошло с тех пор —
никто не знает. Рай зарос вьюном и диким виноградом. На его месте образовался
мрачный холм, которого коты боятся и обходят стороной. С соседнего склона к
вершине холма тянутся электрические провода. Глупый вьюн пытался оплести их,
закрутиться змейкой, но сил у него не хватило, и он усох.
В этом все религиозные учения
сходились. А дальше начинались разногласия.
Котолики не верили в пульверизатор. И утверждали, что великий бог,
прекрасная богиня и даже невоздержанные божики не могли использовать такое негуманное
орудие. А котославные считали ересью учение котоликов о том, что бог один — у кошек и собак. Это
нелепо, абсурд! Но дальше всех пошли котометане. Они
соглашались, что бог — это бог, ничего не попишешь. Но в богиню с божиками верить не желали. С их точки зрения, то были
ангелы, которых бог призвал себе на помощь.
Толкованием вероучений занимались
святые котцы. Котославных
возглавлял Котриарх — черный, необъятный, молчаливый.
Котоликов — веселый полосатый кот по прозвищу Папаша.
А котометан — обильный телом белый перс, получивший
звание Верховного Жреца.
Кошачьи города между собой не
воевали, но и не особенно дружили. Единственное, что пепси-которцы
и кока-которцы решили делать вместе, это собирать
запасы на зиму. Когда на побережье льют дожди и с моря дует мерзкий ветер,
наступает голодное время. Рыба уходит от берега, мыши прячутся в норки, даже
лисы охотятся реже и не оставляют на горных дорогах объедки. В заброшенной
каменоломне прибрежные коты устроили совместный провиантский склад, и к нему
приставили охрану. Потому что мурчалойцы следовали
принципу халявности: сами не ловили рыбу и мышей,
брезговали лисьими объедками, а промышляли дерзкими набегами.
И снова, как когда-то, жизнь
подчинилась заведенному порядку. Всходило солнце, заходило солнце, завершалась
зима, наступала весна. Старики тихонько умирали, взрослые коты старели, бойкая
порывистая молодежь норовила что-нибудь исправить в этом мире, но не успевала,
потому что все рано женились, обрастали многочисленным потомством и уже не
думали о переменах.
ВТОРАЯ ГЛАВА. МУРДЫХАЙ И МУРЧАВЕС
День обещал быть жарким, даже
знойным. В последние годы климат испортился: зимы стали холоднее, лето жарче,
уже в июне желтели сосновые иглы, осыпался пересохший лавр
и затвердевали пальмовые ветви. Но сейчас был май, только что окончились
апрельские дожди, и все соскучились по разогретому песочку. Старик Мурдыхай перетащил подстилку ближе к выходу и подставил
солнцу тощие бока — рыжие, с едва заметной сединой.
Мурдыхай был кот своеобразный. Он не признавал границ и поэтому всю
жизнь провел в отдельном гроте, на отшибе, выше Которов
и ниже Мурчалоя. Спал на подстилке, питался исключительно
жуками, и с утра до ночи диктовал своей помощнице премурдые
послания, в которых размышлял о вере и неверии, о тайнах кошачьей души и о
смысле жизни. Прочие коты его посланий не читали, слишком сложно, но в целом
уважали мудреца. Важный кот! Ума палата! Великая чуйка! Огненный хвост от земли
и до неба!
Подтянув подстилку к солнышку и
зажмурив желтые подслеповатые глаза, Мурдыхай
неторопливо диктовал помощнице:
— Пиши, Кришнамурка,
пиши! Успеваешь? «Помни, о кот!». Восклицательный
знак. «Правило четыре тысячи сто тридцать третье». Точка. «Покидая дом, где
тебе отказали в еде, отряси на пороге лапы твои». Точка. Или нет,
восклицательный знак. Записала? «Ибо осудится злоба и
бог покарает неверных». Тааак. Продолжаем. «Правило
четыре тысячи сто тридцать четвертое. «Не смешивай мясное и молочное. Переходя
от мясного к молочному — меняй протез».
Помощницу, серую скромную кошечку,
на самом деле звали Муркой, но Мурдыхай присвоил ей
новое тайное имя, строго запретив кому бы то ни было рассказывать об этом. Даже
папе с мамой. А книга, которую он диктовал, называлась «Кошрут.
Наставление о правилах кошачьей жизни».
— Секунду, Учитель! — испуганно
произнесла застенчивая Кришнамурка.
— Я слишком быстро говорю? — Мурдыхай открыл глаза.
— Нет, Учитель. Ты говоришь хорошо,
в самый раз. Но у меня возник вопрос. Могу я задать его?
— Задавай.
— Что делать, если зубы у тебя
здоровые?
— А такое бывает? Я уже и забыл…
Мурдыхай опять прикрыл глаза, задумался. Прошло пять минут, десять,
пятнадцать. Кришнамурка решилась его потревожить:
— Учитель?
— А? что? — встрепенулся он. —
Извини, я уснул.
Кришнамурка вздохнула. Учитель заметно состарился, его теперь всегда
клонило в сон, он путал слова и гораздо лучше помнил то, что было десять лет
назад, чем то, что случилось вчера. Что же будет с Кришнамуркой,
когда Учителя не станет? Что будет с ними со всеми? А ведь это, может быть,
случится очень скоро, даже страшно подумать…
Вдруг большая тень закрыла солнце. Мурдыхай поднял голову. Кто-то стоял на пороге, но против
света было невозможно разглядеть, кто именно.
— Ты кто? — спросил Учитель,
щурясь.
— Я — Мурчавес.
— Откуда ты?
— Из Мурчалоя.
— Что ты хочешь, Мурчавес?
— Мне нужен совет.
— Говори.
Мурчавес выступил вперед, и солнце вернулось на место. Низкорослый,
дымчатый, холеный и красивый, хотя и преждевременно разъевшийся, он смотрел на
собеседника нахально, не мигая.
— Учитель. Я решил объединить
котов.
— Что же, это мудрое решение.
— Но мне нужна твоя поддержка. Типа
ты тут самый старый и тебя все уважают. Ну как, одобришь мой пррроект?
— Конечно, одобрю! Я рад, —
торжественно ответил Мурдыхай. — Да не разделяют
ложные преграды нас, котов, любимцев бога! Да будем мы всегда едины! Да…
— Кхм, —
перебил его Мурчавес. — Прости, а нельзя ли попроще? Я теряю нить.
Кришнамурка возмутилась: как смеет этот хам
перебивать ее Учителя? И все же она промолчала; Учитель не велел ей много
разговаривать.
А Мурдыхай
совсем не удивился. Он обдумал предложение Мурчавеса
и счел его вполне разумным.
— Хорошо. Но я спрошу тебя: как
именно ты хочешь действовать? Кошки существа свободолюбивые. И по приказу
делать ничего не станут.
Мурчавес грозно замахал хвостом и стукнул лапой. Поднялась сухая
пыль. Мурчавес чихнул и продолжил:
— Заставлю.
— Силой можно покорить, но силой не
заставишь думать по-другому. Ты должен действовать иначе!
— Как?
— Подари котам мечту!
— Не понял. Какую такую мечту? О
чем?
— О другой жизни. Правильной,
счастливой. О такой жизни, в которой нет места зависти, обману, воровству. Бог
увидит с неба и подумает: а, пожалуй, надо будет к ним вернуться! Вот какую
жизнь ты должен обещать котам.
Мурчавес усмехнулся. (Говорят, что кошки не
смеются; это правда. Но зато они умеют усмехаться: губы у них
растягиваются, усы топорщатся, выражение морды
становится ехидное. Когда кот усмехается, жди какой-нибудь
пакости.)
— Хорошо, последую твоему совету.
И Мурчавес
сделал шаг назад, опять закрыв собою солнце.
— Не прощаюсь, Мурдыхай!
Я еще вернусь к тебе с планом.
— Хорошо, Мурчавес,
буду ждать. Итак, Кришнамурка, пиши. Правило четыре
тысячи сто тридцать пятое…
ТРЕТЬЯ ГЛАВА. МАЙН КУН
Прошло время. Сколько дней и ночей
— не имеет значения, потому что все равно никто не помнил. Может, неделя, а
может быть, месяц; у кошек короткая жизнь и ужасная память.
День снова обещал быть жарким, Мурдыхай лежал на том же самом месте, возле выхода из
грота, а Кришнамурка аккуратным почерком выводила
правила Кошрута.
— Правило четыре тысячи семьсот
второе…
— Кхм-кхм,
не помешаю? — раздался рокочущий голос.
На пороге вновь стоял Мурчавес. Спрашивал он вежливо, а вид имел надменный, даже
наглый. К спине был приторочен сверток, похожий на маленький горб.
— Нет, не помешаешь. Заходи. Что
хорошего скажешь?
— Скажу, что составил свой план! И
принес почитать. Только пусть твоя помощница развяжет лямки, я лапами не
достаю, узлы тугие.
Мурдыхай попросил Кришнамурку:
— Развяжи, сделай милость!
И полюбопытствовал:
— А кто же их тебе так ловко
завязал?
— Мир не без добрых котов, —
уклончиво ответил Мурчавес.
Кришнамурка, зажмурив глаза и смущаясь, подлезла под пузо
Мурчавеса и потянула зубами за кончики лямок. Сверток
шлепнулся на землю. Мурдыхай раскрыл его. В нем лежал
тяжелый свиток, склеенный из кожицы бамбука и мелко-мелко исписанный четкими
буквами. Строчки были ровные, как по линеечке; тут чувствовалась женская лапа —
коты так писать не умеют.
«А ведь у этого Мурчавеса
тоже есть своя Кришнамурка», — подумал с легкой
ревностью старик.
Сверху было выведено крупно:
Мурчавес
МАЙН КУН
Книга о великом будущем котов
Начало Мурдыхаю
не понравилось. Слишком — как точней сказать? — бахвально.
Он начал недовольно дергать усом, как будто рыбья косточка вонзилась в небо.
— Хорошо, оставь, посмотрю на
досуге.
— Нет, пожалуйста, прочти сейчас.
— Но сейчас мне некогда, я должен
составлять Кошрут.
— Твой Кошрут
подождет. Ты его пишешь для вечности, а моя книга актуальная. Она устареет! Так
что не станем откладывать.
Кришнамурка опять возмутилась. Какой невоспитанный кот! Грубый, нахальный мужлан! Уж она бы выдрала бы ему усы! Выкусила
клок вонючей шерсти! Расцарапала когтями морду!
Но Учитель проповедовал
непротивление и, конечно, отрицал насилие. Он смиренно вздохнул, развернул
свиток и погрузился в чтение. Читал он, шевеля губами и повторяя шепотом
отдельные слова. …в чем
сила, брат? …кто кормит, тот и прав… Постепенно зрачки его расширялись и в
них загорался нездешний огонь. Вскоре гневные глаза как будто отделились от
кошачьей морды и стали жить своей отдельной жизнью.
Они светили страшно, как прожекторы на кораблях, которые вставали на ночные
рейды и шарили по берегу лучами.
Кришнамурка не смогла сдержаться: любопытство было в ней сильнее
послушания; однажды из-за своей неудержимой любознательности она провалилась в
гнилую корягу с дикими пчелами, и потом Учитель долго вылизывал ей раны, зажав
голову лапой и орудуя шершавым языком.
Она обошла Учителя и встала у него
за спиной. Заглянув через плечо, прочла:
«Братья! Мы — избранный богом
подвид.
Сестры! Нам принадлежат земля и
горы.
Еще не родилась такая мышь, которую
упустит Кот.
Наши усы — самые длинные в мире.
Слава богу, что мы не собаки. Не
гадим поперек дороги, не лупим хвостами от радости, не гавкаем, как дураки.
Но какая же несчастная судьба
досталась нам!»
Мурдыхай почесал за ухом и упустил край свитка; свиток сразу же
скрутился в трубочку. Снова развернуть его не получилось. Кришнамурка
помогла Учителю и еще сильнее загрустила: вот, уже и когти затупились…
Старенький любимый Мурдыхай…
А Мурчавес
поудобнее улегся и внимательно следил за Мурдыхаем. Ну как, ты понял, что это за книга? Заценил?
«Коты и Кошки! Котики, котята! К
вам обращаюсь я, друзья мои!
Знайте, что от вас скрывали правду.
Бог не вернется к вам. Бог умер.
Я размышлял об этом целый год. И
понял…»
Что именно понял Мурчавес, Кришнамурка прочесть не
успела, потому что Мурдыхай сердито отодвинул свиток.
— Никогда не читал ничего
подобного, — сказал Учитель глухим, как будто севшим голосом.
Мурчавес гордо повел ушами.
— Разумеется. Потому что такого
никто до сих пор не писал. Но зачем же ты остановился? Читай! Там такое будет
сказано, такое… ух!
— Никогда я не читал такой белиберды, — перебил его Мурдыхай,
и морда Мурчавеса сморщилась, словно он получил удар
свернутой газетой в лоб.
— Но ты же не знаешь, что дальше! —
попробовал он возражать.
— Не знаю и знать не хочу.
— Напрасно. — В голосе Мурчавеса зазвучали грозные нотки, глаза его сузились, а
шерсть встала дыбом. — Повторяю: напрррасно! Ты еще
пожалеешь об этом! Это я тебе говорю!
— Ты мне угрожаешь, Мурчавес? А зря, — холодно ответил Мурдыхай.
— Нет, не угрожаю. Хуже. Потому что
в «Майн Куне», который ты не стал читать, написано…
— Да знаю я, что там написано.
Слишком много лет живу на свете.
— Ну и что же?! — язвительно
переспросил Мурчавес.
— Там дальше сказано: если бога
нет, то нужен вождь. И кто же им будет? Дай-ка подумаю. Неужели Кришнамурка? Неет, она слабая
кошечка. Или, может быть, я, Мурдыхай? Ох, боюсь, я
слишком старый, не сгожуся. А, наверное, вождем
будешь ты? Как мы сразу-то не догадались…
Мурчавес опустил глаза и тяжело дышал. А Мурдыхай
сурово подытожил:
— Я же тебе сказал — дай котам
мечту. Мечту! Светлую, прекрасную, ради которой стоит
поступиться мелочами. А ты сочинил… даже не знаю, как
это назвать. Ты нехороший кот. Ступай и больше здесь не появляйся. Ты наказан.
Мурчавес подхватил «Майн Кун» — и был таков.
Он бежал куда-то вниз, не разбирая
дороги — и клокотал от возмущения. Его унизили, его прогнали… Край свитка
волочился по земле, поднимая вонючую взвесь: труху от
перегнивших веток, густую дорожную пыль. Чесались глаза
и свербело в носу. А чихать было нельзя; чихнешь — и выронишь бесценную
поклажу.
Сколько счастливых часов он провел
за диктовкой «Майн Куна»! Поздно вечером, когда темнело и никто не мог его
увидеть, Мурчавес пробирался в скромный домик кошки
Муфты. Полная, с белой манишкой и лапками, похожими на детские носочки, она
усаживала гостя поудобней и тщательно записывала
каждое слово.
Завершив работу, он ужинал морскими
гадами, которых Муфта очень хорошо готовила. Щупальца
кальмара, плавники тунца, сладкие рапаны, только
понюхаешь — слюнки текут. Наедался всласть, облизывался — и вразвалку уходил в
свою корзину. Муфта всякий раз с тоской смотрела вслед. Но Мурчавес
не хотел себя связывать семейными узами; он вольный кот, таким родился и таким
умрет.
Умрет — и не станет великим… тоска.
Мурчавес побрел в направлении моря. Там можно будет полежать,
подумать, а если повезет, то перекусить какой-нибудь рыбешкой.
ЧЕТВЕРТАЯ ГЛАВА. МУРЧАВЕС
ПОПАДАЕТ В РАЙ
Море — это вещь. Мурчавес обожает море. Утром оно розовое, теплое; от него
приятно пахнет солью, на волнах пузырится пена. Чайки зависают низко-низко и
болтают жирными ногами…Так хорошо, так приятно, так
грустно слушать шелест волн, страдать и мыслить. Мыслить — и страдать. Для чего
коты рождаются на свет? Почему они так рано умирают? Может, никакого бога нет?
А есть короткая бессмысленная жизнь…
Додумав до этого места, Мурчавес обычно мрачнел, поднимался и медленно плелся
домой. Где его, конечно же, не понимали: это общая участь великих животных. А
он в своем величии не сомневался. Он сам-с-усам. Быстрый, ловкий, смелый,
умный. При этом не какой-нибудь аристократ, не тупоносый перс, не длинноухий
абиссинец, а настоящий помоечный кот, рожденный в обычной семье.
Его папаша воспитанием детей не
занимался, он был выше этого. С утра до вечера лежал на горячих камнях и мечтал
о чем-то беспредметном. А по ночам, стряхнув дремоту, потягивался грозно, и,
светя глазами, удалялся. Приходил на рассвете, с веселым ободранным видом — и
снова погружался в меланхолию. А мамаша была на хозяйстве. Правда, не всегда
заботилась о детках. То яростно выкусывала блох и устраивала общую головомойку,
то исчезала на несколько дней, оставляя котят без присмотра. Они расползались,
пищали, тыкались в стенки корзины, им становилось
страшно и хотелось есть.
В конце концов
мамаша прогнала папашу и занялась устройством личной жизни. Котята остались
одни. А нравы в горном Мурчалое строгие; здесь чужим
слезам не верят и слабому за просто так не помогают.
Маленький Мурчавес жалобно мяукал, клянчил, но никто
ему еды не подавал. Наоборот, дразнили попрошайкой — и
шпыняли.
И тогда, поголодав неделю, он
придумал отличный сценарий.
Спустился на берег, спрятался за
гладким валуном.
Вскоре на дороге появились пепси-которцы. Впятером они тащили крупного кальмара, зажав его
пупырчатые щупальца зубами и растянув, как морскую звезду на распорках. Кальмар
болтался в воздухе и вращал огромным верхним глазом, в то время как маленький
нижний был плотно зажмурен. Юный Мурчавес
подпустил процессию поближе и вскочил на добычу верхом. Кальмар за-жмурил оба
глаза и попрощался с жизнью. Коты возмущенно мотали хвостами, но не разжимали
зубы: им было жалко выпустить такую вкусную добычу. Уцепившись когтями за
голову, он быстро-быстро перегрыз тугое щупальце, оно оторвалось, Мурчавес подхватил еду — и был таков.
Кальмара хватило на месяц. Под
конец он даже стал припахивать. А потом Мурчавес
героически обчистил склад. Дождался сильного ночного ливня, когда охрана бодро
спряталась в укрытия, и утащил десяток вяленых мышей.
С тех пор он промышлял разбоем и
кражей. И никогда уже не голодал. О нем слагали мифы и легенды; которцы боялись знаменитого грабителя, а мурчалой-ские гордились земляком. Все считали его
безоглядным котом, совершенно чуждым созерцания. И никто, кроме Муфты, не знал,
что больше всего на свете он любит слушать волны, раздумывать о суете кошачьей
жизни и грустить.
И вот однажды он спустился на
пустынный берег. Подбородок положил на круглый камень, хвост распушил — и стал
раздумывать о странной связи между лаской — и боязнью. Каждый знает, что в
самый разгар сладострастных мурчаний кот обязан вдруг
насторожиться, выпрямить упругий хвост и прыгнуть в сторону. Или спрятаться от
ужаса в кусты. Или залезть под кровать, чтобы смотреть оттуда круглыми глазами.
Потому что иначе — не в кайф. Недаром у котов есть
правило муравчика: «Бояться и мурчать — мурчать и не
сдаваться».
Мурчавес представлял себе, как бог сажает его на колени, запускает в
шерсть свои божественные пальцы, а он — тарахтит и страшится. Тарахтит, потому
что приятно. Страшится, потому что помнит про опасный веник. И внезапно до Мурчавеса дошло: так вот чем занимался бог! Он дарил котам
и страх, и ласку. Давал расслабиться и заставлял насторожиться. Но бога больше нет и вряд ли будет, а правило муравчика
осталось. И коты на самом деле ждут не бога, а Любого,
Кто им подарит Ласку и Боязнь. Вернет Восторг и Ужас. И кто сказал, что это
будет не Мурчавес? Кто?!
Сердце стало больно стукать в
грудь. Усы распрямились, затвердели, кончики их мелко затряслись. Неужели эта
счастливая мысль никому не приходила в голову? Он первооткрыватель? Он герой?
Нужно было срочно что-то предпринять — иначе сердце разорвется от восторга. И Мурчавес припустил к тому зеленому холму, внутри которого
остался Рай. Он не знал, зачем ему туда, но так велел инстинкт. Бежать, лететь
без остановки, преодолев животный ужас перед Раем.
Добежав, остановился, изумленный.
Никакого лаза не было; сплошной кустарник, оплетенный вьюном и колючкой. Как
змеиный клубок. Или перекати-поле. Тогда он начал рвать зубами сросшиеся
стебли, делал шаг вперед, и снова, снова. Снизу пахло высохшей землей, гнилыми
листьями, сверху — недозрелым кислым виноградом; солнце, с трудом пробиваясь,
светило зеленым; всюду деловито ползали жучки, жужжали мухи.
А Мурчавес
упрямо торил себе путь.
Наконец, он уткнулся головой в
препятствие. Разгреб. Обнаружил старые ступени с обколотыми, рваными краями.
Как гимнаст, уцепился за крупные стебли, подтянулся и оказался на площадке
перед дверью с огромным висячим замком. Попытался вскарабкаться сбоку, но на
окнах висели ребристые ставни. «Бояться и мурчать, мурчать и не сдаваться!» —
повторяя правило муравчика, Мурчавес
стал искать решение. И обнаружил, что в двери имеется отверстие. Низко расположенное, прямоугольное, как будто бы нарочно
выпиленное для кота.
Он опасливо просунул морду внутрь.
В Раю было очень темно, лишь сквозь
щели ставен проникал нерешительный свет. Свет был ребристый, в полосочку — и ничего вокруг не освещал. Но котам темнота не
помеха; через минуту чернота настроилась на резкость, Мурчавес
различил прямые линии шкафов, изогнутые контуры стульев, брошенные детские
игрушки, полусгнившие носки.
Была не была! Он стал протискиваться внутрь. Все поначалу было
хорошо. Плечи пролезли, он выпростал лапы, оперся на них, поднатужился… Но увы, с животом получилось не очень. Мурчавес
подался назад, чтобы попытать судьбу еще раз, но не вышло. Он застрял. Сбылся
страшный сон, который снится всем котам, и даже диким: рад бы в Рай, да живот
не пускает.
Мурчавес взвыл и рванулся вперед, не щадя живота своего. И с диким
криком вывалился в Рай. Счастью его не было предела, хотя вокруг клубились
запахи тревоги. Ужас и восторг неразделимы — он понял
это окончательно и бесповоротно.
Передвигаясь на дрожащих
полусогнутых и собирая брюхом пыль, Мурчавес стал
обследовать пространство.
Для начала он обнюхал огромную
дырку, со всех сторон обложенную камнем и огороженную металлической решеткой.
Из дырки разило полувыдохшейся гарью. Внутри было
сыро и глухо; вверх уходил просторный лаз, покрытый толстым слоем сажи; сквозь
грязные наросты было видно голубое небо.
Прокашлявшись, Мурчавес
двинул дальше.
Его сразила белая стиральная
машина, размером с половину шкафа, с прозрачной круглой дверцей в середине. Он потыркал дверцу; та не поддалась. Сообразил, что секрет — в
пластмассовом рычажке, который торчал из круглой дверцы, как большое оттопыренное
ухо. Поднатужился и дернул — дверь открылась!
За ней был металлический дырявый
барабан, который издавал приятный затхлый запах. Мурчавес
с опаской запрыгнул на край барабана, тот под ним предательски качнулся, кот не
удержался, завалился на бок, но даже не успел перепугаться — барабан сам, безо
всяких усилий, вернулся в исходное положение. Мурчавес
попытался встать на лапы — барабан опять шатнулся. Тогда он лег и стал, баюкая
себя, раскачиваться, как в гамаке. Туда-сюда, туда-сюда. И это было так приятно,
что Мурчавес немного вздремнул.
Отдохнув, он продолжил
познавательное путешествие.
Долго изучал большую доску,
висевшую в гостиной на стене. Сбоку обнаружил кнопки, круглые отверстия и
углубления. Поковырял когтем в одном отверстии, оттуда выскочила искра. Кот
отпрыгнул. Справился с собой, вернулся к кнопкам, стал опасливо их нажимать.
Одна сработала, и на доске, покрытой многолетней пылью, замелькали
многочисленные люди. (Мурчавес догадался: это легендарный пылевизор!) Между
огромными домами ехали гигантские машины. В них вместо окон были щели, а изо
лба рос длинный страшный рог. На круглых люках восседали незнакомцы в шапках,
которые напоминали перевернутые миски. На колеса был намотан плоский панцирь, и
они внутри него вращались и гремели.
Вдруг из пылевизора
раздался дробный грохот; люди в круглых мисках попрыгали в свои машины и
захлопнули верхние крышки. Машины выпустили темный дым из-под хвостов,
остановились, длинные рога одновременно вздернулись, из них вырывалось желтое
пламя. Все гремело.
Вдруг изображение сменилось и на поверхности доски изобразился человек без
каски, но в погонах, и с желтыми собачьими медальками на кителе. Он что-то
громко говорил; Мурчавес ничего не понимал. Потеряв
интерес к говорящей доске, кот выключил ее — и царственно прошествовал в
Святилище.
Здесь он первым делом распахнул
Алтарь. По ноздрям ударил запах старой гнили. Внутри Алтаря мерцал
электрический свет. Слабый, еле живой. А сам Алтарь вдруг зарычал, затрясся, и Мурчавес захлопнул вход в него. Алтарь еще потрясся несколько
минут и стих. Мурчавес долго собирался с духом — и
опять открыл. Принюхался. Заметил крохотные скляночки, от которых совсем не
воняло. Лапой стал скатывать скляночки, они валились на пол и, заманчиво
крутясь, закатывались под батарею.
Он с интересом наблюдал за
траекторией падения, смотрел, куда закатывается пузырек, сталкивал новый. Одна
из скляночек упала неудачно и разбилась; от лужицы пахло острой осокой и морем,
сырым песком, спасительной разрыв-травой и горьким стеблем одуванчика, забытым
запахом прокрученного фарша и детским духом маминого молока.
Лапы снова затряслись, железная
воля ослабла. Мурчавес понял, что не в силах
совладать с собой — его зовут, и он должен идти… Он спрыгнул и, покачиваясь от
приятной слабости, пошел к манящей луже…
Очнулся он нескоро. Голова гудела,
язык пересох, настроение было ужасное, хотелось пить, пить, пить — и снова
спать. Мурчавес выкатил другие, не разбившиеся
пузыречки из-под плиты и батареи. Поставил их в ряд, изучил этикетки, такие
серые, с зелеными буквами, взвесил ситуацию и принял некое серьезное решение.
С тех пор он нередко заглядывал в
Рай. Не желая больше застревать, карабкался на крышу и спрыгивал через дымоход.
Отряхивался от головы к хвосту, чихал — и направлялся к пылевизору.
Очень ему нравились бессмысленные ловкие картинки. Склонял голову то влево, то
вправо; это было так же увлекательно, как следить за чайками и голубями. После
чего стремительным прыжком взлетал на шкаф и наслаждался тайным знанием о
собственном величии. Но все время спрашивал себя: как претворить это знание в
жизнь? Как доказать всем остальным котам, что именно Мурчавес
может быть тем самым — Главным и Единственным — Который их объединит, заставит
их бояться и мурчать, мурчать и не сдаваться?
И в конце концов собрался с духом и отправился на встречу с Мурдыхаем. Не потому, что уважал его; кроме себя самого, Мурчавес никого не уважал. Но потому, что кошки существа не
коллективные. Они талантливо между собой дерутся. Выгибают спину колесом,
изрыгают ужасные звуки, скачут вокруг противника на всех четырех лапах и
быстро-быстро тычут когтями в глаза. Но подчиняться они не умеют. Нужна
авторитетная поддержка, чтобы они согласились хотя бы послушать. Дали шанс
воспользоваться правилом муравчика.
Что было дальше — и чем это
закончилось — мы знаем.
ПЯТАЯ ГЛАВА. К СВЯТЫМ КОТЦАМ
И вот он опять на морском берегу,
слушает вздорные выкрики чаек, плеск набегающих волн. Рядом лежит бесполезный
«Майн Кун»… Плохо, очень плохо, хуже некуда! Грандиозный замысел провален!
Грустно мне, грустно, погладьте меня!
Мурчавес, как в тумане, встал и сделал шаг навстречу волнам. Сейчас
они его подхватят, понесут на глубину, швырнут о скалы, он будет до последнего
грести, потом силы оставят его, и он медленно опустится на дно. Там его
встретят огромные рыбы, хищные самовлюбленные креветки; к нему присосутся
моллюски, и все вместе будут терзать его полное тело. «А! — будут говорить они
беззвучно, — ты не щадил нас наверху, и теперь внизу расплатишься за это!»
Мурчавес тронул воду лапой и отдернул. Вода была ужасно мокрая и
ледяная. Внезапно о камень хлестнула волна, и на кончиках его усов повисли
брызги. Он с отвращением подергал шкурой и отступил. Умереть, оно, конечно,
круто. Но нельзя ли как-то по-другому? Свет на Мурдыхае
клином не сошелся, не захотел поддержать — и не надо; есть авторитеты и поавторитетней.
Мурчавес выгнулся, по очереди вытянул задние лапы, подхватил свой
объемистый труд — и резво побежал обратно в гору, к святым котцам.
Для начала он решил пойти к котометанам — как-никак,
свои, единоверцы. Хотя, по большому счету, ему было совершенно все равно; он
был котом не очень-то религиозным.
Котометанский храм располагался на скале; перед рассветом, в полдень и в
закатный час Верховный Жрец карабкался на самую вершину, вставал на край и,
плотно прижимая уши, кричал свое раскатистое мяу. Заслыша этот неуемный голос, мурчалойцы
открывали сонные глаза, обращали морды на восток и
засыпали.
Он застал Верховного Жреца за
трапезой. Котята-служки, выстроившись в ряд, подносили белому расплывшемуся
персу аппетитную мышатину и
птичьи головы. Жрец подвешивал блюдо на коготь, смотрел на него с вожделением и
отправлял в огромный рот. Жевал, облизывался — и снова протягивал лапу.
Мурчавес склонил свою гордую голову и положил перед
Верховным голубиное крыло, найденное по дороге. (Перо он зацепил когтем, потому
что зубы были заняты «Майн Куном»; часть пути пришлось преодолеть, ковыляя на
трех лапах.)
— Это тебе, о
служитель, — сказал Мурчавес сладким голосом. — Прими
мое скромное подношение.
Жрец вопросительно взглянул на
крылышко.
—А ты уверен, что оно халявное?
— Я, святой котец,
из Мурчалоя! Ты, наверное, знаешь меня: я Мурчавес. И мне известны принципы халявности.
— Хорошо, отложим твое крылышко на
ужин. Ты, наверное, пришел поговорить о чем-то важном? Подожди немного, я доем,
и мы с тобой начнем беседу.
Ждать пришлось довольно долго —
после птичьих голов принесли черепашьи яйца, за которыми последовала заячья
лапка, недоеденная лисами. Мурчавес сглатывал слюну;
он с утра не ел и здорово проголодался — кто бы знал,
какой самоотверженности от него потребовало крылышко! Дотащить его и даже не
погрызть…
Жрец промокнул подорожником морду, смачно вылизал лапы, каждую перепоночку
отдельно, и с достоинством сказал Мурчавесу:
— Я слушаю.
Тот решил зайти издалека, чтобы
снова не вышло конфуза:
— О, уважаемый Жрец. Ты знаешь, что
коты разделены, что между нами — непролазные границы…
— Ну уж
прям и непролазные. И вообще, что здесь такого? — спросил его Жрец.
Первая попытка провалилась. Мурчавес испытал другую тактику.
— Неверные живут в долине, отрезали
подступы к морю…
— А для чего нам море? — Жрец
изумленно поднял мохнатые брови.
— Как для чего? Оно шумит. И в нем
осьминоги, кальмары и рыба!
— Мы все равно ее едим, — ответил
Жрец. — Так? А море нередко штормит. Так? Это опасное дело. Нет, моря нам не
нужно. В горах, оно спокойнее. И отсюда все отлично видно. Так?
— Но мы могли бы покорить
неверных…
— Это еще зачем?
— …и обратить их в истинную веру.
— Ага, сейчас, — ухмыльнулся Жрец и
дернул усом. — Обратим. Ты сам подумай. На берегу мое молитвенное пение не
слышно. Так? Придется строить еще одно святилище и лазить на вершины дважды в
день. Так? Я же похудеть могу.
Мурчавес плохо знал установления религии и поэтому забыл, как тяжело
Жрецу взбираться на скалу.
— А ты назначь ученика, — предложил
он чересчур поспешно и окончательно попал впросак.
Жрец ощетинился.
— У-че-ни-ка? — произнес он по
слогам, с презрением. — Чтобы он что? Стал меня подсиживать? Подлеживать? Ты это… как тебя? Мурчавес.
Ты запомни. Не твое собачье дело, как мне поступать. Так? Уходи
подобру-поздорову, а то я тебе секир-башка устрою!
«Ладно, — подумал Мурчавес, оскорбленный словами
Жреца и особенно сравнением с собакой, — тогда мы пойдем к котославным».
И ответил как можно язвительней:
— Крылышко-то верните. Пригодится.
От котометан
до котославных путь неблизок.
Первые предпочитают скалы, а вторые обустроились на взгорье, где шумят
корабельные сосны; отсюда открывается чудесный вид, и это место называется Котриархия. Почва здесь сухая, каменистая, даже
гигантские корни пробурить ее не в состоянии, и стелятся поверх земли. Кое-где
они переплетаются, выгибаясь кошачьими спинами и образуя дырявые норки. В этих
норках служат красивую службу. Маститые котриархийные
коты встают друг против друга, вращают хвостами и громко, утробно рычат.
Остальные им подрыкивают. По окончании котриархийной службы кошечки трудной судьбы оставляют
благодарственные подношения. Кто свежепойманную
мышку, чтобы любимый кот-батюшка скушал. Кто вкусную голову рыбы. А кто и
кусочек мясца, обмененный у местных хищников на каракатиц.
Возле входа в узловатый храм лежал
огромный черный кот с отсутствующим взглядом. Он умиленно смотрел в пустоту и
как будто бы не видел собеседника. Хотя на самом деле — очень даже видел.
— Приветствую тебя, — сказал Мурчавес.
— Здравствуй, брат, — певуче
ответствовал кот; голос у него был тонкий, а манера выражаться — сладкая. — Ты,
брат, к кому?
— Я хочу поговорить с его Котейшеством.
— Их Котейшество
почивают, — с равнодушной нежностью ответил секретарь.
— А когда они проснутся?
— Будут с молитвой вкушать.
— А когда отвкушают…
отвкушивают… поедят?
— Настанет время вечерней молитвы.
— И когда я с ним смогу поговорить?
— А никогда, — ответил секретарь. —
Их Котейшество не для того, чтоб с ними
разговаривать.
— А для чего же они?
— Шоб
быть, — разъяснил секретарь с каким-то странным нездешним акцентом.
Ошарашенный таким неласковым приемом, Мурчавес
развернулся и побрел к котоликам. Сил у него
оставалось все меньше, он с утра таскал тяжеленную рукопись, ему хотелось
подремать в теньке, а главное, перекусить… Но
отступать было нельзя. Если у котоликов сорвется,
значит, план его жизни погиб.
Дорога извивалась горным
серпантином, огибала скалу и спускалась в песчаные дюны. В дюнах было очень
красиво! Далеко, до горизонта — волнистая равнина, то золотистая, то белая. И
пресная вода поблизости, в лесном зеленом озере. А ведь кошкам можно иногда не
есть, но пить им нужно постоянно! В одной из дюн Котолики
прорыли лаз, укрепили корнями песчаные стены; получился прохладный подземный собор.
Сумрачный, строгий, суровый. Служили здесь иначе, чем в Котриархии.
Медлительные тощие коты ложились мордами к приходу и
заунывно мурлыкали; всех собравшихся клонило в сон, и это состояние считалось
благодатным.
Первосвященник, пожилой
благообразный кот, жил в нескольких шагах от храма; котолики
его любили и между собой называли Папашей; вход в Папашину обитель охраняли
полосатые коты-гвардейцы.
— Ваш пропуск! — весело спросил
гвардеец.
— Эээ, нету у меня пропуска, — несколько смутившись, возразил Мурчавес.
— Без пропуска нельзя! — еще
веселее сказал полосатый.
— А как же быть?
— Не могу знать! — бодро доложил
гвардеец.
— Тогда я просто войду?
— А войдите! — ответил гвардеец.
И Мурчавес
оказался за оградой. Здесь было тихо, песчаные дорожки выметены верными
хвостами, на грядках колосились овес и осока; древесная кора — исполосована,
висит мочалой. Словом, очень хорошо.
Он подошел к большой корзине,
стоявшей посреди двора, оставил «Майн Кун» на пороге, взял голубиное крылышко в
зубы и запрыгнул на плетеный край. Внутри было чисто, просторно; Папаша лежал
на спине, а молодые кошки-кормилитки, чье духовное
призвание — его кормить, полировали когти пилочками, расчесывали шерсть и
нараспев читали книгу, смысл которой до Мурчавеса не
доходил. Что-то про схождение и исхождение, а может
быть, и снисхождение и принуждение, не разобрать.
Кормилитки на секунду подняли глаза, но тут же опустили и продолжили,
как ни в чем не бывало, лакировать, расчесывать, читать.
— Кто это? — слабым голосом спросил
Папаша. — Я без очков не вижу.
— Мужчина, — ответили стыдливо кормилитки. — С голубиным крылышком в зубах. А больше мы не
разглядели.
— Эх вы, благочестивые кокетки, —
вздохнул первосвятитель. — Ладно, сам поговорю. Тем более он с голубиным
крылышком. Должно быть, миротворец. Спускайся, сынок, расскажи — кто ты, что
ты, чего тебе надо.
Мурчавес осторожно спрыгнул вниз, не зацепив ни кошечек, ни
маникюрные пилки, ни щетку. Отряхнулся вежливо, от морды
к хвосту, элегантно поклонился, преподнес Папаше неразменное крылышко и завел
осторожную речь.
Он понимал, что этот шанс
последний, права на ошибку нет, нужно взвешивать каждое слово.
— В нашем мире торжествует грех,
святой отец.
— Так, так, — согласился Папаша.
— Этот грех нельзя победить в
одиночку.
— Как же ты прав! — восхитился
Папаша.
— Котам необходимо обрести
единство.
— Несомненно, сын мой, несомненно,
— и Папаша засмеялся тихим смехом.
— А этому мешают ложные учения.
— Правда глаголет твоими устами!
— И только лишь учение котоликов способно примирить противоречия.
— Услаждающая речь!
— Так, значит, вы готовы
действовать?
— Мммм.
Действовать. Хорошая идея. Надо будет над нею подумать.
И Папаша почему-то поскучнел. Но Мурчавес, вдохновленный прекрасным
началом, не обратил внимания на тонкости; напрасно.
— Поручите это мне! — воскликнул
он.
— Что поручить? — искренне изумился
первоверховный.
— Процесс объединения!
— Объединения кого?
— Котов!
— Каких котов?
— Всех!
— Зачем?
— Но мы же только что об этом
говорили! Чтобы истина торжествовала, чтобы ересь котославия
и ложь котометанства уступили место правильному,
мудрому учению котоликов и чтобы…
— Погоди, не спеши, молодой
человек. Какой ты горячий. Действовать надо с умом. Ты сегодня высказал мудрую
мысль: в нашем мире торжествует грех.
— Вот видишь!
— Надо ее обсудить. В этой мысли
целых три вопроса. Первый. Что есть грех? Второй. Почему он торжествует?
Третий. Что такое современный мир?
— Так давай же обсудим сейчас! И
сразу же начнем объединяться! Я готов!
— Нет-нет, мы соберем ученейших
котов и начнем дискуссию по первому вопросу. Думаю, что поколения за три —
четыре мы управимся, найдем необходимые определения, которые позволят
приступить ко второму вопросу…
И Мурчавес
подумал, что он проиграл.
ШЕСТАЯ ГЛАВА. НАШЕСТВИЕ ТЯФТОНОВ
Всходило солнце, заходило солнце,
приливы сменялись отливами, ночи становились холоднее, день короче, надвигалась
сырая приморская осень. Но в кошачьей жизни ничего не изменилось.
Премурдый Мурдыхай продолжал диктовать свой Кошрут.
Дважды в день Верховный Жрец
вскарабкивался на скалу.
Вселенский Котриарх
по-прежнему не принимал.
Папаша размышлял о тайнах
мироздания.
Кока-которцы
ловили рыбу, пепси-которцы кальмаров с осьминогами, мурчалойцы строго соблюдали принципы халявности.
Все были заняты привычным делом, и
поэтому никто не обратил внимания на то, что Мурчавес
пропал. Даже постаревшая мамаша. Что, в конце концов, неудивительно. У мамаши
было шестьдесят детей, а может быть, все семьдесят; она давно потеряла им счет.
И дружить он ни с кем не дружил, а своей семьей не обзавелся. Только из корзины
одинокой Муфты доносились сдавленные всхлипы. Куда же ты делся, Мурчавес? Приходи ко мне писать «Майн Кун»…
А на излете сентября от корзины к
корзине поползли пугающие слухи. Будто бы на подступах к кошачьим поселениям
стали замечать собак! Бродячих! Голодных! И злых! Слухи стали обрастать
деталями. Якобы передовой отряд собачьих сил перевалил через горную гряду,
разбил в соседней долине привал и по ночам выходит на разведку. Страшные морды опущены, мокрые носы блестят при лунном свете, псы
облезлыми хвостами заметают след. То подберутся к Мурчалою,
изучат все ходы и подступы. То обследуют окраины обоих Которов
— появятся, обнюхают и пропадут.
Не все хотели верить этим
россказням, некоторые скептики ворчали: ну вас, откуда здесь взяться собакам?
Но слухи нарастали, как лавина.
На рыночной площади (она вплотную
примыкала к спальному району и тоже была разделена границей) с утра до вечера судачили торговки; не обмахивали прилавки хвостами, не
шипели на чаек, не сбрызгивали рыбу. Рыбий глаз мутнел, светлели жабры, толстые
мухи противно жужжали, чайки издавали плотоядный вопль, камнем падали вниз,
выхватывали каракатицу или розовую барабульку и, покрякивая сквозь сжатые
клювы, уносились вдаль. Но кошкам было сейчас не до них.
— А говорят, что у одной собаки
человеческая голова! — причитала, выпучив глаза, трехцветная кошка по прозвищу Жорик (у нее было мужское имя, так случается). —
Честно-честно! Мне рассказала соседка, а ей говорила подруга, а подруга врать
не станет, вот ей-бо!
— Ужас-то какой! — восклицали
товарки.
— А мне сказывала знающая кошка, —
подхватывала мурчалойка, свесившись с плато, — что
собаки готовят войну. Наших мужей они убьют, детей съедят, а нас… нас… возьмут себе в жены!
— Ах! — в один голос воскликнули
все. — Что же нам, несчастным, делать?
— Надо прятать детей! А коты пусть
готовятся к бою! А мы должны пополнить склады продовольствия!
С каждым часом голоса звучали
громче, гнев нарастал, страх тоже. Казалось, кончится торговый день, и кошки,
побросав товар, помчатся призывать котов на бой и рыть защитные окопы и
траншеи. Но ничего подобного не происходило; кошки быстро впадают в раж, но еще
быстрее выпадают из него. Солн-це опускалось в море, надвигалась холодная ночь,
и гасло боевое настроение. Кошки занимались обустройством: кто готовил ужин для
отца и мужа, кто вылизывал котятам лапы и хвосты. А собаки… что собаки… завтра
будет завтра, и тогда поговорим.
Что же до котов, то они не доверяли
бабьим сплетням. Какие человеческие головы? собаки-котоеды?
бред! К проблеме надо подходить рационально. С одной стороны, с другой стороны.
Разбираем расклад. Ежели предположить, что их колонна
наступает, то надо рассудить, чем отвечают наши…
Вскоре в Кока-Которе
составился кружок, в который принимали лишь самых степенных, самых вальяжных
котов; здесь соблюдался принцип экс-территориальности,
поэтому членами клуба были некоторые пепси-которцы и
даже один особо одаренный мурчалоец. Изредка, скорей
для развлечения, приглашали в гости многообещающую молодежь.
Члены клуба собирались за вечерним
молоком, обмененным у горных козочек на зеленушку, не торопясь анализировали
происходящее и делали различные предположения.
— Я лично глубоко уверен, что война
собакам не нужна, они просто нас решили покошмарить,
— рассуждал кот-британец Мухлюэн, и жмурил свои
хитрые глазки. — Пошалят, пошалят да и сгинут.
— Неет,
все серьезней, коллега! Никогда такого не было, и вот опять, — произносил в
ответ солидный кот по кличке Дрозофил; он немного гнусавил и всегда выражался
туманно. — И мордобой-то опять не они же бы, не их же!
Вот если бы их бы там навесить — это бы с удовольствием! А так что ж.
— Что вы хотите сказать? Вы за
войну или против? — бросался в бой молодой поэт Мокроусов.
Он прославился поэмой «Униженные и
оскопленные», о трагической судьбе домашнего кота, и немного зазнался.
— Вы мне это тут не надо! —
сердился Дрозофил. — Молод еще, не обсохло. Весь мир сейчас идет наоборот. Я
полагаю, это неспроста. А вообще, вопрос философский.
Но молодой нахал
не унимался:
— А я слышал, что собаки создали
карательный отряд, называется он «Бравый Сектор», а бойцов для этого отряда
готовили ночные волки!
— Спешка хороша при ловле блох. И в
целом. Испугали кошку миской молока.
Так они лениво препирались, а в
осеннем небе разгорались звезды, и не хотелось углубляться в неприятное.
Философская беседа угасала, и вальяжные коты брели домой, где ждала их теплая
постель и сытный ужин. Дрозофила мучила одышка, он ворочался
на своей роскошной подстилке и размышлял о том, что надо будет попоститься…
Британец Мухлюэн сжимал в объятиях свою жену, мадам Мурниак, и самозабвенно рассуждал о тайных пружинах
политики; мадам Мурниак была мудрая кошка породы
шартрез, настоящая француженка — она умела спать с открытыми глазами, и мистер Мухлюэн был уверен, что жена восхищается его умом.
Что и нужно для счастливого союза. Лишь молодой поэт Мокроусов мчался кошачьим
аллюром, развивая огромную скорость.
А через неделю были разграблены
склады. Те самые склады, где которцы хранят запасы на
зиму: рыбу, вяленную на камнях, сушеных осьминогов, засоленных в морской воде мышей.
Собаки шуганули сторожей и вынесли все, ничего не
оставив. Теперь котов ждала по-настоящему голодная зима.
И еще была осквернена Котриархия. По словам кота-секретаря, псы-тяфтоны, явившись яко тать в нощи,
неожиданно напали на него, скрутили и ударили по голове, а пока он приходил в
себя, его Котейшество изгнали из обители. Нечистые
животные хотели надругаться над священным саном, нанести удар по истинному котославию! Не иначе — в
сговоре с котоликами…
(В реальности стая
собак, истекая голодной слюной, пробегала мимо котриаршей
резиденции. Завидев псов издалека,
толстый секретарь, пыхтя, забрался на сосну, затаился на ветке и закрыл от
ужаса глаза. Командир собачьего отряда встал под деревом и начал громко
гавкать. Котриарх проснулся, стал ворочаться; решив,
что это горная лиса, один из начинающих бойцов сунул любопытный нос между
корней. Обороняясь, Котриарх растопырил когтистую
лапу; собака испугалась, рассердилась и попыталась разрыть лаз… в общем, Котриарх ретировался. После чего собачий
командир с трудом восстановил утраченный порядок; передовой отряд собак
рассеялся, и понадобилось долгое время, чтобы собрать его в послушный строй.)
Положение стало опасным. Члены
благородного собрания долго совещались и в конце
концов постановили:
Всем представителям кошачьего
народа, независимо от места проживания, прописки и религиозной принадлежности,
собраться возле рынка. В семь утра, на митинг.
К двенадцати все подтянулись.
СЕДЬМАЯ ГЛАВА. ВОЙНА И МРР
Приморская площадь была забита до
отказа. На месте рынка возвели помост — из досок, выброшенных морем. На помосте
разместили самых уважаемых самцов, симпатичных активисток и бойкую доверенную
молодежь. Что символизировало связь поколений.
В самом центре, в позе сфинкса,
возлежали главы трех конфессий: лапы прижаты к земле, морды
подняты, взгляд устремлен в небеса. Мурдыхай
пристроился отдельно, с краю. Мне, мол, и тут хорошо. Дрозофилу это не
понравилось; не одобрял он показную скромность. Но без Мурдыхая
было обойтись нельзя, и Дрозофил согласился.
Забравшись на помост, он отдышался
и поднял лапу для приветствия. Подушечки на лапе были розовые, но с темными
аристократическими пятнами.
— Ну, что же. Много говорить не
буду, а то опять скажу. Короче. Я бы не хотел о причинах, что произошло именно
вот в это время. Я не любитель, никогда этим не занимался, это пусть кто-то
другой.
Дрозофил замолчал. Все напряженно
ждали продолжения. Подумав несколько минут, он подытожил:
— В общем, я предоставляю слово Мурдыхаю. Говори, но помни. Война, так сказать, или мрр.
Мурдыхай с трудом приподнялся. За минувший месяц он еще сильнее сдал,
на правом глазу появилось бельмо, а рыжая шерсть поседела клоками, словно
кто-то белой кисточкой намазал.
— Дорогие мои, — сказал он
старческим скрипучим голосом. — Дорогие мои. — И по мохнатой щеке покатилась
слеза.
Слеза была большая, круглая; толпа
предпочла умилиться; кошки тихо всплакнули в ответ. А Мурдыхай
утерся лапой и продолжил:
— В наши мирные селения пришли
собаки.
— Пичалька!
— крикнул молодой нахал с хвостом в кокетливую белую полосочку; это был, конечно, Мокроусов.
На него возмущенно зашикали.
— Да. Они пришли. И мы заговорили о
войне…
— Миаааа!
— в ужасе ответила толпа.
— Но чему нас учит истинная вера? А
учит она только добру. У котов с собаками был общий бог. Всех он питал и поил без
разбору. И что же нам теперь забыть об этом?!
— Нет, не забыть! — вскричали
кошки.
Они не понимали хода мысли, но
старичок им нравился. Умненький такой! И добрый! Душка!
— Так из-за чего же мы решили
воевать? Из-за жалких осьминогов и мышей? Нало┬вите
еще — зима нескоро! Нет, братья и сестры! Я сформулировал вчера пять тысяч
триста сорок седьмое правило Кошрута. Оно гласит:
прежде чем начать войну, испробуй мира.
— Гым, —
промолвил Дрозофил. — А какие будут предложения? Что, тык
скть, вносим в резолюцию?
— Друзья мои, отправим в горы
делегацию, пусть она поговорит с собаками. Может, они голодают? Может, им надо
помочь? Пять тысяч триста сорок восьмое правило Кошрута:
«Кот! Помни: бог любит тебя. Пес! Помни: бог любит тебя! Бог любит нас всех!
Аллилуйя!».
Голос Мурдыхая
дребезжал. Но говорил он очень убедительно и твердо. А кошки уважают
убежденность. Они тут же осушили слезы и восторженно вскричали:
— Аллилуйя!
— Аллилуйя! — восклицали маленькие
киски, изгибаясь кренделем и прыгая.
— Аллилуйя! — басили большие коты,
привставая на задние лапы и кружась на месте, как будто их манят едой.
— Аллилуйя, аллилуйя! — попискивали
малые котята и толкались.
— Гым-гым,
прошу потише. Успокойтесь, говорю я вам, — строго
стукнул лапой Дрозофил. — Слово предоставляется Его Превосходительству
Верховному Жрецу.
Жрец выступил вперед, посмотрел на
толпу исподлобья, недовольно покачал головой. Нет, он не согласен с Мурдыхаем. Мы не какие-нибудь слабаки.
Так? Поэтому война, война и еще раз война. До самого обедного
конца. Потому что у противника тылы, в тылах обозы, а в обозах — что? Запасы.
Так? Будет, чем кошачеству обедать. «Так поедим!» —
заключил он.
И толпа немедленно переменила
мнение. «Ура героям!» — извивались кошки. «Собираем ополчение!» — распускали
когти старые коты.
Но тут Верховного Жреца сменил
Папаша. Он пожевал губами, ласково взглянул поверх очков. Восхищенные коты
притихли. А Папаша начал певучую речь; она журчала сладко и спокойно; он
процитировал старинных мудрецов, порассуждал о сложности истории, а подытожил
неожиданным призывом: надо сделать так, чтоб не было ни мира, ни войны.
Это предложение котам особенно
понравилось. Поскольку отвечало их душевным устремлениям.
Дрозофил подошел к Котриарху, что-то прошептал ему на ухо, тот покачал
головой. Дрозофил недовольно подергал кончиком хвоста, но возражать не стал;
мол, не хочешь выступать — не выступай.
И объявил:
— Все те вопросы, которые были
поставлены, мы их все соберем в одно место. И примем. На этом общее собрание
объявляется…
— Нет, не объявляется! Не
объявляется! — раздался сзади возмущенный голос.
Все оглянулись. И не поверили своим
глазам. За спинами собравшихся стоял похудевший Мурчавес. Грязная шерсть в колтунах и колючках, хвост
покрылся толстым слоем пыли.
И столько яркой воли, злой энергии
было в нем, так полыхал его взгляд, что коты и кошки расступились.
Мурчавес прошел по дорожке к трибуне, стрелою взлетел на нее,
изогнулся и начал вещать.
— Братья и сестры! К вам сегодня
обращаюсь я, друзья мои.
(Кришнамурка где-то уже это слышала и попыталась вспомнить —
где. Но память у нее
была девически короткая.)
— Я глубоко разочарован. Что это
такое, я вас спрашиваю? Один проповедует пораженчество. Другой призывает идти
воевать. Третий вообще несет невесть что. Ни мира, ни войны — это как?
Трусливая политика умурротворения агрессора?
— А ты-то что нам предлагаешь? —
опять вмешался молодой нахал с полосатым хвостом.
— Я вам предлагаю поумнеть.
Говорил Мурчавес
резко. Потому что знал кошачью психологию. И понимал, что только на еду и на
опасность коты реагируют сразу. На все остальное — расслабленно. С перерывом на
почесывание и вылизывание лап. Коту нельзя давать
задуматься; нужно постоянно привлекать его внимание. Любой ценой. Хочешь —
лаской, хочешь — резкостью, а хочешь — шуршащей бумажкой.
Поэтому вещал он энергично,
задыхаясь от пророческого вдохновения и не останавливаясь ни на секунду:
— Да, собаки ушли. Но могут в любую
минуту вернуться. Чтобы разграбить ваши спальные районы, разорить наш рынок и
отменить традицию халявы. Это ясно?
— Ясно! — закричала восхищенная
толпа.
— Значит, слушайте дальше. Сейчас
нам не с кем воевать. Потому что собаки попрятались. Но мы обязаны к войне —
готовиться. Это я говорю вам, Мурчавес!
— А как? — хором спросила толпа.
— Как? А так! Мы проведем
мобилизацию!
— А что такое — эта самая мы-би-ли-зация? — осторожно спросил
Дрозофил.
— Это когда крепкие коты идут на
службу в армию! Когда патриотические кошки сдают излишки продовольствия! Когда
мы отрекаемся от разногласий и границ! И мы все подчиняемся мне! Котославные! Вам любо это?
— Любо! — прокричали котославные.
— А вам, котолики,
подходит?
— Амен!
— Принимаете, котометане?
— Ассалям!
Мурчавес говорил не умолкая; его слова
летели во все стороны, как переспелые оливки при порыве ветра; в какой-то
момент он поднялся на задние лапы и стукнул себя лапой в грудь, но пошатнулся и
больше предпочел не рисковать.
Толпа внимала, замерев.
Она была ошарашена.
Восхищена.
Обезоружена.
Так с ними никто не общался. Было
чуть страшно, но здорово.
— И да ведет нас к великим
свершениям счастливая кошачая звезда, — блестяще
завершил свой спич Мурчавес.
— Не надо звезд! Ты веди нас! Мы
твои! — стали раздаваться крики; особенно неистовствовали молодые котики.
— Мур—ча-вес! Мур—ча-вес!
— начали скандировать они, и площадь захлебнулась от восторга.
— Мурчавес!
Мурчавес!
А он смотрел, прищурясь,
на толпу, и наслаждался. Он смог! Он справился! И пусть ему пришлось пойти на
тайные решения… но тихо, мы об этом никому не скажем…
ладно!
— Качать любимого вождя! — взревели
котики, и возле подиума началось столпотворение.
ВОСЬМАЯ ГЛАВА, НЕВЕСЕЛАЯ
Ликующие котики подбросили вождя —
и расступились. Это было испытание на кошкость;
настоящий кот обязан вывернуться из любого положения. Мурчавес
ловко крутанулся в воздухе и встал как вкопанный, на
все четыре лапы. Это привело народ в неистовство: урра!
Пока все прыгали, мяукали и
восторгались, Дрозофил с Мухлюэном перемигнулись и
придвинулись к Мурчавесу вплотную. Подобострастно
начали нашептывать в оба уха: Мурчавес, ты великий!
Ты теперь наш командир! Ты вождь! Мы знали, знали! Незаслуженное счастье — жить
с тобой в одну эпоху! Но послушай совета, не брезгуй — нужно срочно закрепить
успех.
Мурчавес ничего не отвечал. Он только поводил ушами. Это можно было
понимать и так, что он согласен, и так, что ему все равно. Впрочем, опытные
интриганы поняли желание вождя и сами поднялись на подиум. Он не хочет ничего
решать; рискуйте сами. Если вас поддержат — хорошо, если нет…
ну что же… это будет ваша неудача.
— Граждане коты! Минуточку
внимания! — вскричал Мухлюэн.
Толпа ненадолго притихла.
— Цыц! —
гнусавым голосом добавил Дрозофил.
— Есть предложение, — сказал Мухлюэн. — Избрать любимого Мурчавеса
вождем.
— И назначить его генералом, —
внушительно добавил Дрозофил.
Предложение охотно поддержали. У
кошек было праздничное настроение. Им не хотелось заниматься скукотой.
Площадное буйство продолжалось.
Мурдыхай смотрел на это безобразие — и отказывался верить собственным
глазам. Вольнозоркие коты вели себя как лизорукие собаки. Они ревели трое-кратное
ура, лизались, обнимались, пускали легковерную слезу. И это все из-за чего?
Из-за того, что появился вождь?! Друзья мои коты, вы потеряли гордость. Еще
вчера вы были каждый за себя. А теперь у вас в единстве — сила! Все, как один!
И все за одного! Тоже мне, свободное кошачество…
Новый вождь легко вскочил на
скальный выступ. Смотрел на толпу сверху вниз и молчал. Он сам себе напоминал
то каменное изваяние, которое нашел у входа в Рай, когда как следует
расчистил заросли: могучего покоцанного льва с
большим клыком и хитрым приоткрытым глазом. Ему хотелось верить, что одержана
победа. Что счастье наконец-то улыбнулось. В этом его убеждал не народ; народ —
он что? Пойдет туда, куда его обманешь. А вот лжеца Мухлюэна
и перекормленного Дрозофила не надуешь. Эти понимают все. И подставлять свои
шкуры не станут.
Мурчавес приказал свистящим шепотом:
— Дрозофил! Пойди сюда.
Тот беспрекословно подчинился.
— Слушаю-с.
— Поручаю проявить инициативу.
Предложи котам принять закон.
— Какой закон? О чем? —
насторожился Дрозофил.
— О полной отмене границ. Ни Которов, ни Мурчалоя. У нас
теперь единая держава. Одна за всех, где все — за одного.
— Как будет называться?
— Муршаве┬ль.
Дрозофил исполнил приказание;
говорил он коряво-невнятно, «продолжаем то, что уже много наделали», но котам
не хотелось терять ни минуты веселья, и они, ни во что
не вникая, подняли лапы. Закон был утвержден единогласно.
— Мухлюэн!
— прошептал Мурчавес.
— Я весь внимание, сэр!
— Убеди котов, что нам необходима
стройка.
— Какая? —
практически не открывая рта, спросил британец.
— Грандиозная.
— Что строить будем?
— Мехополис.
— Что? Сэр, простите, я не понимаю.
— Мехополис.
Грандиозную столицу государства.
— А, теперь осознал. И где создаем
стройплощадку?
— В лагуне.
— Но там же котолики?!
— Подвинутся.
— Как прикажете, сэр. Название уже
придумано?
— Мурром.
— Отлично! Прекрасное имя, сэр. Шедевррр.
Коты, не особо вникая, поддержали
оба предложения. После чего согласились, что пора создать секретную полицию для
охраны общего порядка и ввести ежедневную подать, чтобы каждый десятый кальмар,
пятая рыба, четвертая мышь переходили в пользу государства… У Мурчавеса в запасе было множество других идей, но все сразу
объявлять неправильно — кот не должен быть пресыщен, иначе он начнет
капризничать. А почему еда заветрилась? А где лоток?
Для чего закрыли дверь, а ну откройте. Законы? Какие законы? Не желаю никаких
законов. Гулять хочу.
Поэтому еще одно решение — и
хватит. Сделав полушаг вперед, он широко поставил лапы, выгнул спину. И коты
немедленно притихли, почуяв непонятную угрозу; срабатывало правило муравчика.
— Внимание, друзья мои! Внимание.
Мы с вами пережили важную минуту. Снова стали единым народом. Слава котикам!
— Котикам слава! — недоверчиво
ответила толпа.
Все ожидали неприятного, пугающего
продолжения.
Мурчавес продолжил, бросая короткие резкие фразы:
— Но нам! Угрожает! Опасность!
— А ты же сказал, что собаки ушли?
— ввязался неуемный Мокроусов.
— Нет, это не собаки! Точнее, пока
— не собаки!
— А кто?
— Кто? Ты спрашиваешь, кто? Как ты
наивен! Те, кого мы все считали братьями! Друзьями! Кому мы доверяли! Они
готовятся вонзить вам когти в спину.
— Имена! — взревела возмущенная
толпа.
— Имена? Всех имен не назову — не
знаю! Пока. Но мы расследуем! Мы назовем! Открываю вам страшную тайну: тяфтоны не просто ушли. Они нашли среди котов предателей,
шпионов, негодяев! Мы думаем, что это кот, а это
настоящий пес в кошачьей шкуре!
Поднялся гвалт; коты с опаской
озирались. Где переодетый пес? Подозрительно смотрели друг на друга: а ты
случаем не этот, не шпион?
— Я сказал, что всех имен не знаю.
Но нескольких предателей я объявлю сейчас! И вы ужаснетесь.
— Называй! Мы сильные, мы спррравимся! — раздались голоса.
— Ну что же. Видите, на мне
колючки? Присохшая грязь? Лапы мои расцарапаны в кровь. — Для пущей
убедительности Мурчавес помотал в воздухе лапой. — А
все почему? Потому что я следил за псами. Я жил в горах. Я подслушивал их
разговоры. И я знаю, кто на них работал!
Он эффектно замолчал, дожидаясь
истеричного вопроса:
— Кто же это?
И воскликнул с пафосом:
— Они!
Мурчавес грозно указал на подиум. Святые котцы
растерялись. Это он, что ли, про нас?!
— Думают, мы ничего не знаем. А
мы-то знаем. Ну, чего молчите? Признавайтесь!
— В чем? — растерянно спросил
Папаша.
— В чем. А то не знаешь сам. В том,
что выполняли тайное собачье задание! В том, что прикрывались богом и не давали
нам объединиться! Долой предателей кошачьего народа!
— Долой! — вскричала озверелая
толпа.
Сверкая восхищенными глазами,
издавая многотысячное «миау!», благочестивые котолики, правоверные котометане
и даже кошечки — любительницы батюшек, набросились на Котриарха,
на Жреца и на Папашу. Их скрутили, обмотали водорослями, сложили друг на друга,
как кули, и стали бить, кусать, царапать.
Но особенно досталось Мурдыхаю. Мурчавес лично подбежал
к нему и завопил: «А вот и старый негодяй! Держи его,
ребята! Не пускай! Он сочинил закон, запрещавший молодым котам жениться!
Мышиный прихвостень, собачья кровь!».
— Как?! — взревели юные коты. — Мы
не можем не жениться! — и дружно кинулись на мудреца.
Кришнамурка попыталась заступиться за Учителя; бить ее больно не стали,
просто грубо оттащили в сторону. А Мурдыхаю попортили шкуру, изваляли в прибрежном песке, надломили
верхний зуб, на котором держался протез. И поволокли в пещеру. Туда же оттащили
и святых котцов.
Кришнамурка побежала следом и потребовала, чтобы ее арестовали тоже. Мурчавес, усмехнувшись, согласился. Почему-то в голове его
мелькнула мысль: а что если и с ним когда-нибудь так обойдутся? Муфта останется
с ним или нет? Но такого никогда не будет! Никогда!
ДЕВЯТАЯ ГЛАВА. ПРАВЛЕНИЕ
МУРЧАВЕСА
В пещере было холодно и влажно.
Ныли раны. И грызла тоска. Старики унывали. Они прожили долгую жизнь; все их
уважали и любили; слушали каждое слово, готовы были выполнить любую просьбу. Но
в одну секунду им открылась бездна. Ничего они не понимали. Ничего.
Жрец предавался мрачным
размышлениям и скрипел зубами по ночам. Папаша превратился в разговорчивого
старичка. А Котриарх внезапно обнаружил, что у него
есть слезный дар. С утра до вечера он горько, безутешно плакал.
— Терпи, твое Котейшество,
— утешал его добрый Папаша, — терпением нашим спасем шкуры наши.
— Еще чего! — шипел Верховный Жрец.
— Терпеть! Это ваши еретические штучки. Бог не заповедал нам терпеть. Он
заповедал нам сражаться до послед-него дыхания.
— Святые котцы,
не собачьтесь! — шамкал Мурдыхай.
— Только этого злодей от нас и ждет.
Вдруг огромный камень, которым был
завален вход в пещеру, зашатался. В образовавшуюся щель охранники впихнули
молодого котика с кокетливым хвостом в полосочку.
Новоприбывший выгнул спину и вздыбил хвост трубой.
— Приветствую вас, господа.
Слово «господа» он произносил
протяжно, нараспев — «га-спа-да», и слегка
покачивался при этом от важности.
— Кто ты? — ласково спросил Папаша.
— Где-то я тебя уже видел. И голос твой мне знаком.
— Я — гонимый поэт Мокроусов, —
скромно представился котик.
— А, понятно. Здравствуй,
Мокроусов. Как ты оказался здесь? И что такое «гонимый поэт»? Бог прогонял
котов с колен… Но это когда еще было…
— Вы что же, ничего не знаете?
Совсем? Вам не сообщают новости? — изумился котик. — Живете, как за каменной
стеной?
— За ней мы как раз и живем, — со
вздохом признался Папаша. — Просвети нас, дружок, если можешь. Выведи из тьмы
незнания.
Мокроусов приосанился, прокашлялся
и начал свой рассказ издалека.
— Что вам сказать… Я начал сочинять
стихи еще в утробе матери. Только-только родившись на свет, сразу стал задумчивым
и мурчаливым. В то время,
как мои сверстники гоняли мышек по двору, я…
— Погоди, голубчик. Погоди. Мы
поняли: ты стихоплет. Но сейчас нам хочется узнать… — начал возражать Папаша.
Мокроусов его перебил, едва не
плача от обиды:
— Я не стихоплет! Не стихоплет! Я
большой современный писатель! Больше того: я поэт! Я работаю в жанре богбастера! Мою поэму изучают в школе!
— Ой, прости старика, я не знал, —
примирительно сказал Папаша.
Мокроусов тоже сбавил обороты:
— Правда, сатирические нотки звучат
в моем творчестве, но в основном я тихий лирик. Когда мне исполнился месяц…
Тут в разговор включился Жрец:
— Хорошо, Мокроусов, мы поняли,
так? Ты настоящий молодец, поэт и все такое, так? Постарайся быть поближе к
делу.
Мокроусов снова надулся. Он и
так-то недолюбливал святых котцов, потому что в бога
нужно верить лично и общаться с ним в душе, наедине. Лучше всего на закате,
когда небо подсвечено розовым, красным, лиловым. Забираться на высокий склон,
и, прищурившись, смотреть на облака… И при чем тут
святые котцы? Тем более
когда они перебивают!
Но как всякий поэт он обожал
витийствовать без остановки и находиться в центре общего внимания. Поэтому,
переступив через обиду, он продолжил. И незаметно для себя увлекся, стал
описывать историю в деталях, в лицах разыгрывал сценки.
И чем ярче был его рассказ, тем
грустнее становились старики.
…Завершая триумфальное собрание, Мурчавес лично отобрал десятка два котов, черных, гладких,
с безжалостными желтыми глазами. Объявил, что зачисляет их в бригаду готиков. Которые будут его охранять. Лично. Каждую
минуту. Даже ночью. Пообещал, что будет их кормить бесплатно, обеспечив
тридцать два подхода к миске в день. (Экономный Мухлюэн
вздохнул, но смолчал.)
Не успели простые коты позавидовать
избранным готикам, как Мурчавес объявил набор в
передовой отряд бесстрашных гладиаторов. Чей гражданский долг — мурчать,
когда их гладят и вылизывают шкуру. Но так мурчать, чтобы враги дрожали!
Грозно! С оттяжкой! Раскатисто! Мрррр! И устроил
массовое прослушивание. Коты по очереди подходили, распластывались перед ним,
он милостиво их почесывал за ухом. Тех, кто издавал утробный звук, хвалил и
принимал на службу; остальных отправлял восвояси.
Завершив текущие дела, он помахал
уставшему народу лапой, что-то тихо скомандовал готикам, и они всей гурьбой
удалились.
А на рассвете готики устроили
побудку; они царапались в корзины и мукарекали
противно: мя-а-а-а! Если им не отвечали с ходу,
готики вставали на задние лапы и громко барабанили передними: а ну
поднимайтесь, великий правитель зовет! Кто не явится сию минуту, пожалеет!
Все, зевая, стянулись на площадь. В
первый раз за всю историю котов — без опозданий. И в изумлении уставились на
сеть, разложенную возле кромки моря. Сеть была местами драная, но годная к
употреблению; с большими поплавками из пробкового дерева. Со времен
исчезнувшего бога здесь никто сетями не ловил. Собравшиеся были заинтригованы.
Мурчавес принял любимую позу — пузо втянуто,
правая лапа вперед — и обратился к современникам с очередной зажигательной
речью.
— Друзья мои! Пока вы отдыхаете, Мурчавес думает. А над чем он думает? Над тем, как жизнь
была несправедлива. Рядом с нами — обильное море. В нем живут аппетитные гады. Плавают вкусные рыбы. Особенно мне нравится сибас… но это в сторону. Нам
приходится часами ждать отлива, когда они останутся на берегу, и это если
повезет! Прискорбно, родные мои. Надо поступить иначе.
— И как же? — ехидно спросил
Мокроусов, никогда не умевший помалкивать.
Соседи строго посмотрели на него,
но сейчас Мурчавес был в хорошем настроении: его мечта
исполнилась, он всех любил. И ответил Мокроусову с показной лаской:
— Я думаю, пришла пора расширить
территорию. И еще тесней объединиться.
— С кем?! — продолжал Мокроусов с издевкой.
— С обитателями, так сказать,
морского дна. Предлагаю провести среди них референдум, — терпеливо разъяснил Мурчавес.
— О чем? — продолжал паясничать
поэт.
— О присоединении к кошачьему
столу! Так мы его назовем! Спросим мнение наших друзей и соседей, — еще
дружелюбней продолжил Мурчавес.
— Да ведь они ж немые!
— И об этом Мурчавес
подумал. Лозунг референдума таков: «Молчание — знак согласия». Властью, данной
мне вами, назначаю референдум на сейчас. В счетную
комиссию включаю Дрозофила, командира готиков и
дирижера гладиаторов.
Все названные робко подошли в вождю.
— В председатели комиссии я
предлагаю мистера Мухлюэна. Поскольку он природный
англичанин. Обеспечим, так сказать, международное участие. Чтобы никто потом не
сомневался. Не против?
— Не прротив!!!
Мухлюэн выступил вперед; глазки его так и бегали.
— Кстати, я хочу с сегодняшнего дня
назначить мистера Мухлюэна министром финансов.
Доверим ему?
—Доверррим!
Нам нррравится! Хоррроший министррр! Прекрррасный рррреферендум!
— А Дрозофил пусть будет гуляйтером.
— А что это такое?
— Ну, это на старинном иностранном
языке — глава кошачьего правительства. Смотрите, какой он солидный. Годится?
— Годится!
— Дрозофил! Тебе оказано высокое
доверие! А вы, дорогие мои, за работу! Кошечки! Чините сети! Готики! Вбивайте
колышки! Гладиаторы, прошу рычать! Это наша акватория! Нечего тут всяким чайкам
ошиваться! Кыш! Разлетались тут.
По команде Мурчавеса
сети закинули в море: черные готики плыли сквозь волны, страшно выпучив глаза и
прижимая уши. Когда они вернулись на берег, смотреть на них было больно: тощие,
облезлые скелеты, огромные, несоразмерные глаза… Кошечки стыдливо отвернулись.
А Мурчавес
встал на берегу пустынных волн и обратился к обитателям морских глубин с
отеческим увещеванием. Он объяснил, как выгодно входить в состав могучего кошачества. Если
обитатели морского дна поддержат начинание Мурчавеса,
ни одна лихая чайка не посмеет похищать его сограждан. Ни один самоуправный кот
не станет после шторма собирать добычу. Все будет справедливо, без напрасных
жертв. Улову подлежат лишь те, кто нужен государству в данную минуту. В количествах,
не превышающих потребность.
Мокроусов давился от смеха. Очень
уж комично выглядел Мурчавес, вещающий
воде и облакам. Однако остальные отнеслись к происходящему серьезно; они стояли
за спиной вождя и молитвенно смотрели в голубое небо.
— Ну, все, пора! — сказал
самозабвенный вождь. — Готики! Тяните сети! Кошки! Приласкайте гладиаторов!
Вылизывайте их с ног до головы. Гладиаторы! Мурчим на полную и не халтурим. Чтобы ни одна поганая скорпена не пропала!
Чайки крякали от жадности, обиженно
кричали друг на друга, но спускаться к воде не решались; рокочущий звук их
пугал.
Готики успели высохнуть и по
второму разу в море не полезли; по хвосты зарываясь в
песок, они вытягивали сеть зубами. Пятились, как раки, и кряхтели, потому что
сеть была тяжелой, а улов — обильным.
Кого только не было здесь!
Многорукий осьминог с космическими, лунными присосками. Каракатицы, похожие на крохотных бегемотиков. Дорады с выпяченной нижней челюстью и смертельно обиженным
взглядом. Сибасы с растопыренными плавниками,
острыми, как зубчики наточенной пилы. Злодейские мурены, мощные распластанные
скаты, равнодушная кефаль, блескучие анчоусы. Все они
бились в истерике, чешуя сверкала на холодном октябрьском солнце.
Такого изобилия кошачество
еще не видело ни разу. Даже поэт Мокроусов осекся; он бы и хотел по-прежнему
шутить, да был пока не в состоянии. Увиденное потрясло его до глубины души.
— Ну как? — спросил Мурчавес самодовольно. — А вы не верили.
— Мы верили, — прошептали
изумленные коты.
— Что, рыбы! — вождь со смешком
обратился к улову. — Видите, какое дело? Мы, в отличие от вас, дышать на
глубине не можем. Поэтому пришлось вас пригласить сюда — как законных
представителей морского царства. Итак, повторяю вопрос: вы голосуете за
присоединение к кошачьему столу? Кто против, пусть
скажет сейчас или не говорит уже никогда. Что же. Никто ничего не сказал? Мухлюэн, Дрозофил, солдаты! Предлагаю зафиксировать итоги.
Комиссия пересчитала рыб и гадов. Из-за осьминогов и кальмаров вышла нестыковка:
Дрозофил считал по головам, а Мухлюэн — по
конечностям. Но в конце концов они договорились и
громко объявили результат:
— За — триста сорок шесть молчаний,
против — ни одного голоса.
Теперь Мурчавес
предложил голосовать котам.
— Да зачем! Мы за!
Понятно же, что за!
— Нет, дорогие мои. У нас ведь не
какая-нибудь тирания. Поэтому, кто за, давайте, поднимайте лапы. Отлично. Кто против? Нет. Кто воздержался?
Мокроусов поднял лапу. Сам не
понимая почему. Он не то чтобы был против изобилия. Наоборот! Но что-то
смущало, тревожило душу. А поскольку у поэтов чувство обгоняет размышления, он,
не раздумывая, воздержался.
Мурчавес тяжело взглянул в глаза бунтовщику. Терпению его пришел
конец. И настроение испортилось.
— Что же. Некоторые отрываются от
коллектива. Ладно, так и запишем. А вас, дорогие мои, поздравляю. Отныне этот
берег — наш. И все, что видите до горизонта, тоже наше. Объявляю массовые
заготовки: коллективно чистим рыбу, вялим осьминогов. Набиваем склады до
отказа, восполняем понесенные потери. Потом приказываю отдохнуть, набраться
сил, а вечером отметим праздник… пусть он будет
называться Ночь единства.
ДЕСЯТАЯ ГЛАВА. АРЕСТ
«Луна была большая и круглая.
Мерцали звезды, начинался прилив; море казалось черным, было страшно…».
Мокроусов заводил глаза, топорщил
молодецкие усы. Святые котцы терпеливо ему внимали.
Они бы предпочли рассказ попроще, без сравнений,
собеседник по-другому не умел.
«Вождь сильно опоздал. Явился он в
кольце телохранителей; в зубах Мурчавеса была дырявая
авоська; в ней глухо звякали какие-то пузырьки.
— Ну вот, — сказал он, — вроде, все
готово, можем начинать.
Торжественно взмурчали
гладиаторы. Вертихвостые коты исполнили старинный
танец: ходили взад-вперед восьмеркой, у помоста замирали, распушая хвост, и
мелко-мелко им трясли, пуская по шерсти волну».
Тут Мокроусов осекся. Потому что
подошел к сюжету, о котором было неприятно вспоминать и еще неприятней
рассказывать. Мурчавес объявил, что произвел в
придворные поэты сочинителя Подле┬ра. Вечного врага и конкурента Мокроусова. Подле┬р прочел стишки, посвященные
Ночи Единства. Ничего себе стишки, кудрявые, но Мокроусов написал бы лучше.
«Мда… В общем, пригласили нас к столу; коты себя ждать не
заставили, набросились на угощение; кое-где вспыхнули драки, раздались
истеричные вопли и шип.
— Стоп-стоп-стоп, — сказал первоверховный вождь. — Куда это годится. Безобррразие! Ну-ка, быстро привели себя в порядок, я тут
кое-что для вас надыбал.
Ссоры мигом прекратились.
Любопытство у котов сильней, чем жадность; это известно любому.
Мурчавес вынул из авоськи пузырек, зажал его передними лапами и
зубами сорвал с него крышку. В пузырьке плескалась жидкость, она пахла так
маняще, так волшебно, что коты зажмурили глаза и, раздувая ноздри, стали нюхать
воздух.
Вождь вылил содержимое в старую
пластмассовую миску и предложил:
— Угощайтесь! Каждый может сделать
два лизка! Не больше! Готикам и гладиаторам не
подходить! Им запрещаю пробовать под страхом смертной казни!
Служивые коты со вздохом
подчинились. Оно, конечно, хочется лизнуть, но тридцать два подхода к миске
против двух глотков — это довод. Остальные вы-строились в очередь. Приложившиеся к миске вели себя странно: пошатывались, громко
беззастенчиво мяукали и сигали с места в карьер. Некоторые забегали в
воду и барахтались в ледяных волнах, пытаясь схватить отражение белой луны.
Другие с разбегу взбирались на гору, третьи зависали на деревьях и почему-то
все истошно выли.
Я, — продолжал Мокроусов, — с
трудом дождался своей очереди. Лизнул два раза, как положено, и почувствовал,
что хвост наливается тяжестью, а лапы стали легче пуха! Божественный напиток
пах полынью, виноградом, морем; в общем, чем он только не пах! Нектар богов…
А Мурчавес
ласково шепнул:
— Хочу сделать тебе, Мокроусов,
подарок! За твой острый смелый язычок. Ты можешь сделать несколько глотков.
Ну, и я, конечно, соблазнился. Ни
один поэт не сможет удержаться от такого.
Меня повело в сторону, луна
растянулась и стала похожа на дыню, а море накренилось и хотело перелиться
через край! Стало и страшно, и весело. Мне казалось, я качаюсь на волнах, а
хвост меня держит, как якорь. Я зачем-то взлетел на скалу. Как не сорвался, не
знаю… Свесился вниз, заорал, а сердце колотится, а в
голове туман, а в душе перемешались радость с ужасом, а в глазах все вверх
ногами! Счастье!
Что было после, помню очень плохо.
Какими-то обрывками. Кусками.
Вот я просыпаюсь. Кто-то сильный,
черный, желтоглазый пытается схватить меня за шкирку. А другой меня тащит за
хвост.
Вот проваливаюсь в новый сон, а
когда пробуждаюсь от боли — понимаю, что лежу на каменном пороге, а надо мной
сплошные листья и колючки.
Соображаю туго, мыслей нет, в ушах
звенит. Засыпаю. Снова просыпаюсь, от удара. Чихаю: горько пахнет гарью. Меня
волокут по гладкому настилу, связывают водорослями лапы, оставляют лежать.
Опять я сплю. А когда открываю
глаза, передо мной на пыльном старом кресле восседает собственной персоной
вождь — и смотрит на меня с презрением и любопытством. Рядом с ним, по стойке
смирно, готики. Их желтые глаза сверкают злобой. Им же не дали попробовать. А гаденышу — пей не хочу.
— Что, Мокроусов, оклемался? А вот
не надо баловаться валерьянкой. Ты, брат Мокроусов, перебрал.
Что такое валерьянка, я не знаю, но
переспрашивать его не стал. Мурчавес продолжал:
— Вообще-то мог бы
и спросить, где ты и как тут оказался. Ну, и что с тобою будет. Неужели не
интересно?
Я опять промолчал.
— Ладно, не хочешь спрашивать — не
спрашивай. Так и быть, я сам скажу. Ты, брат, в Раю. Что, страшно? Страаашно, брат, я знаю. Я поначалу сам боялся».
Котриарх не выдержал, сглотнул слезу и уточнил:
— Что ты сказал? Это правда? Он
переступил порог святилища?
— Думаю, порога он не переступал.
Там же заперты двери и окна! Меня-то сбросили через трубу…
— Шайтан! — сурово буркнул Жрец.
— Сотона!
— поддержал его Котейший.
— Но продолжай, пожалуйста. Нам
интересно, что же было дальше, — добавил примирительно Папаша.
«…он уставился своими наглыми,
навыкате, глазами. И спросил:
— Ты догадался, Мокроусов, откуда у
меня сеть? Конечно, отсюда. И валерьянка. Ну, та магическая гадость, которой ты
напился? Знаешь, где она была? В Святилище. Точнее, в Алтаре, на верхней полке.
И, представь себе, не выдохлась, а только сильней настоялась!
— Ты что же, рылся в Алтаре?! — я
прервал молчание.
— Смотри-ка, он заговорил! —
осклабился Мурчавес. — А то на площади ты бойкий, а
здесь из тебя слова не вытащишь. Ладно, так и быть, отвечу. Что такое Алтарь,
как не склад? Я всего лишь похозяйничал на божьем складе. Не пропадать же
добру.
Я, — добавил Мокроусов, — в ужасе
закрыл глаза.
— Какие мы нежные. Но закрывай
глаза, не закрывай, а я решил тебя арестовать. Ты это… забыл, как называется…
смутьян. Посиди-ка ты, дружок, в пещере. И подумай, стоит ли переть
против нас. Эй, готики! Тащи его!
— Слушаем, господин генерал!
Желтоглазые взбодрились; похоже, им нравится мучить. Меня обвязали
веревкой, конец ее закинули наверх и дружно потянули. Я болтался в воздухе, как
куль, меня мотало из стороны в сторону, я выпачкался в саже! А потом отволокли сюда».
— Мда… Весьма печальная история, — заметил философски Котриарх.
— И поучительная,
— невесело подвел черту Папаша.
ОДИННАДЦАТАЯ ГЛАВА. ПРЕДЧУВСТВИЕ
МУРЧАВЕСА
Однажды в середине декабря Мурчавес возлежал в своей царской корзине, накрытой вонючей клеенкой. По клеенке звонко били капли и мешали как следует думать. А подумать ему было о чем.
С одной стороны, он добился всего.
Море — наше. Горы — наши. Берег — наш! Склады забиты. В дюнах, посреди
размокшего песка, воздвигается прекрасный Мехополис. Там не будет никакого хаоса, аляповатого
скопления корзинок. Посередине — дорога из гальки. Вдоль нее однообразные
плетеные строения. Строгая, воинственная красота. Все, как с детства нравится Мурчавесу.
Его иногда называют жестоким; он
это знает, тайная полиция ему доносит. Но по-другому с котами нельзя. Недавно
готики и гладиаторы перессорились из-за пайков, он не стал тянуть кота за хвост
и устроил массовую чистку. Самолично отыскал
зачинщиков, отвел их под конвоем в райский дом и включил хозяйский пылесос —
удивительно, но техника еще работала. При виде трубы, в которую засасывает
шерсть и кожу, бунтовщики заплакали, раскаялись и обещали больше никогда и
ничего. Ни-ни. Ну честное слово. Ну
правда!
Он их помиловал. Но сделал вывод:
нельзя никому доверять до конца. И нужно всегда демонстрировать силу. Поэтому
отныне гладиаторы с утра мурчали общий сбор, готики притаскивали очередную
жертву, и Мурчавес, возлежавший на камнях, лично
приговаривал врагов Котечества. (Как он выражался,
«каждому — свое».) Истинных злодеев заключал в пещеру, а членов их семей
переселял в дырявые корзины на окраине; хорошее жилье передавалось готикам. Жадины, не заплатившие налоги, отправлялись в трудовые
лагеря. Мягче всех наказывали драчунов: вождь питал к ним понятную слабость. Им
выносили порицание и отпускали восвояси. Пока они опять не попадутся.
А еще он учредил отдельный взвод мурпехов. Все морские котики как на подбор.
Короткошерстные. Носы приплюснуты, хвосты пружинистые, крепкие. Во взоре
суровая ясность. И как они тренировались! Загляденье. Взлетали на холмы,
скатывались кубарем на берег, подпрыгивали и переворачивались в воздухе, только
хвосты развевались! По команде рыжего сержанта забегали в море и плыли с
грозными приподнятыми мордами. Внезапно
разворачивались и гребли обратно. Выбегали на песок, брезгливо дергали задними
лапами — и отрабатывали прием психической атаки. Выгибались кренделем, смотрели
исподлобья и шипели.
Но летело время, портилась погода,
и чем сонливей становилось настроение кошачества, тем
Мурчавес чаще замечал расслабленную томность.
Дескать, ты великий вождь, и все такое, но че-то холодно сегодня, че-то мокро,
давай-ка мы пока поспим. Конечно, в декабре котам положено дремать. Но если так
пойдет и дальше, их героический энтузиазм угаснет; они впадут в привычную
анархию. Она же своеволие. Неподчинение любимому вождю.
И что тогда? Нетрудно догадаться.
Готики взбунтуются. Мол, не полезем в ледяную воду, не хотим, волны сильные,
улов тяжелый… Мурпехи разбредутся по домам. Охрана
потеряет бдительность. Заключенные отвалят камень, разбегутся. А все эти гуляйтеры с министрами — изменят. Пока все хорошо и можно
потихоньку красть, они с Мурчавесом. Как только
станет плохо, предадут.
Вождь перевернулся на спину, лапы
сложил на груди, уставился в вонючий потолок. Вечный
дождь! Ну сколько можно! Надоело!
Снаружи троекратно поцарапались.
Это был условный знак — пришли доверенные гости. Мурчавес
ответно царапнул ребристую стенку. Край клеенки приподнялся, показалась
пушистая морда с кулечком в зубах.
— Ох, Муфта, ты же вся промокла, —
сказал Мурчавес и подвинулся.
— Я быстро высохну! — пообещала
Муфта. — Вот, попробуй, я сама готовила.
Вкусно запахло кальмаром.
— Ммм…
Что, выдерживала в травах? — заинтересовался Мурчавес,
и Муфта расплылась от счастья.
— Да! Покушай, дорогой Мурчавес!
— Не покушай, а поешь. Так
выражаются культурные кошки, — наставительно сказал Мурчавес
и слопал вкусного кальмара в два укуса.
— Хорошо, я буду говорить, как ты
меня учишь.
— Ну, ты, кажется, просохла. Можешь
лечь на спинку, рядом, у меня есть несколько свободных минут, поболтаем.
Кошечка с готовностью пристроилась
ему под бок, сунула морду подмышку Мурчавесу,
лапу положила ему на живот и ласково затарахтела. О таких,
как Муфта, кошки говорили с некоторой завистью — ах, какой же прекрасный тарахтер!
— Как там поживает мой народ? —
благодушно поинтересовался Мурчавес.
— Ой, народ, такой народ, ему бы
только поворчать да побояться.
— А на что ему ворчать? —
насторожился генерал, чувствуя, что подтверждаются предчувствия. — У него же
все есть? И чего ему бояться? Он в полной безопасности. Не понимаю.
— Милый, ты не обращай внимания, —
сказала Муфта, разнежившись и поочередно выпуская коготки. — Поворчат, поворчат
— перестанут. А вот мы с тобой…
— Неет,
погоди про мы с тобой. Начала рассказывать — и
продолжай. Все равно уже не успокоюсь.
— Ох, — вздохнула кошечка, — как
хочешь, милый. Ворчат они, что скучно как-то стало, неинтерресно,
не нрравится. Вот раньше, говорят, дрругое дело. А что другое дело? Лучше и не спрашивать.
Выпучивают глаза, скачут скандибо┬бером: иди, иди
отсюда, знаем, на кого работаешь!
— Тааак,
— сурово произнес Мурчавес и еще раз мысленно
похвалил себя за проницательность. — Мурчавес услышал
тебя. Он будет делать выводы. Но чего же они в таком случае боятся?
Он резко повернулся набок и
уставился в глаза подруге. Выдержать этот пристальный взгляд не мог никто, все
отводили глаза.
А кошечка кляла себя за откровенность.
Нет бы, как мама учила, прикинуться трехцветной муркой, похлопать глазками,
сказать: «Народ тобой гордится!», после чего зевнуть и предложить: пойдем в
постельку? Теперь вот отвечай на неприятные вопросы.
— Войны они боятся, вот чего.
Мурчавес приподнялся и навис над Муфтой. Ей стало страшно.
— И ты боишься?
— И я.
— Тогда на сегодня все. Оставь меня
одного. Мурчавес будет принимать решения.
— А можно я полежу в уголочке? Я
ничего не буду говорить… Там, снаружи, мокро, холодно,
мне грустно без тебя…
— Нельзя.
Выпроводив Муфту, он стал ходить по
кругу. Доходил до стенки, поворачивался, шел обратно. И снова менял
направление. Внимательно смотрел на себя в большое зеркало, найденное там же,
где клеенка, — в райском шкафу изобилия. Принимал то строгий, то милостивый
вид, любовался своим отражением. И опять бродил — туда-сюда, туда-сюда.
Сердце его колотилось, голова
горела, он лихорадочно бормотал: скучно… как раньше… война…
Бог ты мой, он снова все предвидел!
Все рассчитал и продумал ходы!
ДВЕНАДЦАТАЯ ГЛАВА. СВЯЩЕННОЕ
ПРЕДАНИЕ СОБАК
Потому что никуда собаки не ушли, и
Мурчавес знал об этом с самого начала. Как знал он и
о том, что псы обосновались в небольшом ущелье возле перевала, в двух часах
трусцой отсюда. Построили себе удобное жилье: грудой навалили камни, сверху
накидали лапник, снизу постелили мох; получилась большая казарма, в которой
приятно дремать, привалившись боком к теплому соседу. (Собаки коллективные
животные; для них чем кучнее, тем лучше.) Снаружи
ночь, клубятся тяжелые тучи, льет дождь, пахнет плесенью, раскисшей глиной, а
ты зароешься в солому, закроешь лапой кожаный блестящий нос, и закемаришь.
Снился им один и тот же общий сон:
как будто бы они опять в Раю, где в мисках не кончается еда и у каждой собаки —
ошейник; бог склоняется, цепляет поводок и громко чмокает губами, как целует…
В этом сне им представали предки — основатели собачьей стаи. Дворовый Сидор жил
в отдельной будке и с утра до вечера утробно гавкал. Ризеншнауцер Алиса обитала
в доме, ей полагалась мягкая подстилка и завидный резиновый мячик, но за это
приходилось выносить причуды божиков. Они ее седлали,
дергали за хвост и щекотали ноздри перышком. Узкомордая борзая Ласка без устали
носилась по газону; с ней бог любил охотиться на зайцев и хвалил ее поимистость. Такса Люся ненавидела кротов и все время ходила с ободранным носом. Ее тоже брали
на охоту, поскольку таксы разрывают лисьи норы и мертвой хваткой держат рыжехвостых.
Собакам очень нравилось начало сна.
Они поскуливали, дергали хвостами и блаженно раздвигали пасти, улыбаясь. Сидор
аппетитно грыз баранью кость. Алиса спасалась от божиков,
но паркет был предательски скользкий, лапы расползались, божики
с гиканьем ее ловили и превращали в маленькую лошадь. Борзая бегала туда-сюда,
воображая, что охотится на дичь. А Люся завернулась в шерстяной, пропахший псиной плед, по-старушечьи надвинула его на лоб, выставила
кончик носа и храпела.
Тут собаки хмурились и клацали
зубами: сладкий сон завершался тяжелым кошмаром. В тесный двор заезжали большие
машины, с громким топотом вбегали люди в сапогах, брезентовых штанах и куртках.
Собаки называли их богхантеры. Сидор натягивал
цепь и хрипел; глаза его вываливались из орбит и наливались кровью. Люся
пыталась вцепиться пришельцу в сапог; Алиса прикрывала своим телом божиков и скалила большие зубы, а Ласка прыгала на
похитителей и пыталась их порвать. Тут из дула вырывалось пламя, из ружья
вылетала горячая гильза, и Ласка валилась на землю…
На этом месте все собаки
просыпались, задирали морды, поминально
выли — после чего опять укладывались спать, и тот же самый сон им снился с
самого начала. Он заменял им всякое предание, поэтому священники им были не
нужны, а нужно было только братское общение. Встречаясь, они говорили:
«брат, блохослови!», «блохослови,
сестра!», и мокро лизались.
Блох они вообще упоминали часто.
Каждый новоизбранный вожак обещал повысить блохосостояние
народа. И была даже грустная песня, которую собаки пели при луне:
Ваше блохородие,
Госпожа удача!
Для кого ты добрая,
А кому иначе…
Вплоть до теперешней осени собаки
жили за далеким перевалом, в богатой цветущей долине. Где, конечно, тоже был не
рай, но в общем и целом — неплохо. Летом горы
останавливали жаркий воздух, а зимой распарывали тучам брюхо, так что снег
вываливался на вершины. По горам туда-сюда скакала пища; в речке были запасы
вкуснейшей воды. Но как-то, минувшей весной, стая проснулась от страшного шума
— поперек божественного сна. Собаки начали метаться, громко гавкать.
Молодой вожак по прозвищу Псаревич, пегий пес с большими мятыми ушами, пролаял общую
тревогу: всем-всем-всем! Заслышав твердый голос командира, псы успокоились.
Молча и сосредоточенно выстроились перед вожаком.
Псаревич обратился к ним:
— Дорогие псоотечественники!
Гав!
— Гав! Гав! Гав! — раскатисто
ответили собаки.
— Сами чуете, что происходит.
— Чуем!
— Значит, так. Слушайте мою
команду: стройся! Объявляется военное положение. Я буду это… ваш гавком. И это… значит, я приказываю отступать.
Собаки изумленно заворчали.
Отступать! Это почему еще? А наши героические предки? А праматерь-мученица
Ласка? А славные военные традиции?
Но Псаревич
был непреклонен:
— Говорю вам, будем отступать.
Соблюдая боевой порядок. Значит, это… поднимаемся на горное плато. Занимаем,
так сказать, позицию слежения. Это… всем понятно?
— Всем!
— Прошу отвечать по уставу.
— Всем, товарищ гавком!
Гав-гав-гав.
— Вот и славно. Женский пол и
щенков попрошу в середину, я иду впереди. Построились? Песню запе-вай!
И собаки, дружно завывая,
выдвинулись в нелегкий путь.
Тропинка петляла, острые камни
кололись. Колонна добралась до цели только к середине дня. Рядовые псы
повалились в тенечек и тяжело дышали, вывалив наружу языки. А вожак пересилил
себя и продолжил работу. Он встал на самый край крутого склона и посмотрел с
тоскою вниз.
Внизу стояло множество машин, с
длинными прямоугольными телами. Мельтешили маленькие люди, напоминавшие ему богхантеров. Они вытаскивали всякие блестящие предметы,
бесконечные черные трубы, скручивали, свинчивали, собирали. Из машин
выдвигались железные челюсти и грызли, дробили, кусали породу.
В сумерках все вроде стихло. Псаревич понадеялся: ушли; не тут-то было. На рассвете
взревели моторы. В земле появились глубокие дыры, в эти дыры люди загружали
трубы, из труб вырывался удушливый запах, а над самой длинной полыхнуло пламя.
И на следующий день все было то же самое. И через день. И через два.
Вскоре местное зверье, напуганное
грохотом и вонью, начало великое переселение. Никто ни
на кого не нападал; все соблюдали вечную традицию: во
время вынужденного бегства — общий мир. Двигались отдельными колоннами. Рыжие
пружинистые лисы. Щетинистые черные кабанчики. Бестолковые зайцы. Тяжелые
беременные козы. С молчаливой обидой, сжав клювы, над беглецами нависали
коршуны; глупо каркали зловредные вороны; щебетали дураковатые
воробьи.
Псы никуда не пошли, и вскоре есть
им стало совершенно нечего. С голодухи они устроили
запруду в горной речке. Брезгливо заходили в воду и пытались захватить вертлявых рыб зубами. Рыбы ловко ускользали. Собака,
упустившая еду, сердилась, заносила над водою лапу и, прицелившись, била по
рыбе. А потом с недоумением смотрела то на воду, то на лапу, то на собственное
отражение, не понимая, как могла промазать.
Но это еще было полбеды. Настоящая
беда пришла позднее: к излету лета пересохло русло, а в сентябре начались
заморозки, по ночам зуб на зуб не попадал. Собаки потеряли всякую надежду на
спасение. У многих развилась болезнь острохандроз
— это когда исчезает надежда и собака впадает в хандру. Она лежит с утра до
вечера, полуприкрыв глаза, не ест, не пьет и думает
про всякое плохое.
И тут оно явилось. На
четырех коротких лапах. С пушистым хвостом и усами.
Собаки глухо зарычали, многие
сделали стойку, у некоторых шерсть на холке встала дыбом.
— Всех приветствую, — сказало им
спасение. — Спасибо, что решили не набрасываться сразу. А то могли бы и
порвать. Вполне могли бы. Обещаю: вы не пожалеете.
ТРИНАДЦАТАЯ ГЛАВА. ПРОТОКОЛ
ПСИОНСКИХ МУДРЕЦОВ
Спасение взглянуло исподлобья и
безошибочно определило вожака. Подошло к нему, мягко пружиня, и, не испытывая
ни малейшего смущения, спросило:
— Ты здесь, что ли, старшой? Как зовут?
— Псаревич,
— изумленно ответил вожак.
— Как-как? — осклабилось спасение.
— Правда, что ль? Ну ничего, бывает. А я — Мурчавес. Будущий объединитель всех котов. Уполномочен провести с тобой переговоры.
— Кем, этсамое,
уполномочен?
— Сам собой. Есть у меня до тебя
разговор. Отойдем?
Вожак растерянно кивнул. Он не
привык, чтобы ему грубили; с ним полагалось разговаривать почтительно. Но Мурчавес почему-то думал, что собаки по-другому не умеют.
Отойдя на некоторое расстояние и
убедившись в том, что их никто не слышит, Мурчавес
громко зашептал — прямо в обвислое ухо Псаревича:
— Предлагаю выгодную сделку!
— Ой, — хихикнул Псаревич, — щекотно. И немедленно поправился: — Прости.
Это… что ты имеешь в виду?
— То, что знаю, где жратвы от пуза. Чуешь?
— Чую что?
— Что тебе подфартило.
— В чем подфартило?
— Ты, брат, зануда.
Сам подумай. Дела у вас сплошная хренотень.
Холодрыга, жрачки нет и все
такое. И тут я. Типа, ребятааа! за мной!
— А откуда ты про нас узнал?
— Так, перетер с одним кабанчиком,
из местных.
Псаревич глубоко задумался. Во-первых, обнаглевший кот употреблял
помойные словечки, чтобы быть понятней и доступней; а значит, он не уважал
собак. Во-вторых, нарастали сомнения. Для чего Мурчавесу
им помогать? А вдруг он подослан ночными волками и хочет заманить собак в
ловушку?
— Гм… этсамое…
послушай.
— Че такое?
— Как сказать… Я — собачий вожак.
Ты — этот, как его, объединитель. Давай перейдем на нормальный язык?
— Ишь,
какие мы, — начал было Мурчавес, но осекся и продолжил
царственно: — Договорились. Мурчавес услышал тебя.
Продолжай.
— Большое, это самое, спасибо. Имею
вопрос.
— Что я хочу за это получить?
— Именно.
— Самую малость.
Чтобы стая по пути к еде немного попугала кошек. Совсем чуть-чуть, без
хулиганства и насилия.
— И все?
— И все.
— А для чего тебе?
— Ну, это, извини, не твое собачье
дело. То есть я хотел сказать, что это тайна. Нам, вождям народов, без нее
нельзя. Согласен?
— Согласен.
— Правда, у меня еще одно условие,
— как бы между делом уточнил Мурчавес.
— Какое? —
сделал брови домиком Псаревич.
— Ты никому заранее не говоришь
насчет котов. Точнее, вообще не говоришь.
— А как?
— Ну, как-нибудь устрой, не знаю.
Ты же умный. Натрави своих ребят, но только слегка, без особого зверства. А
потом их осади и уведи обратно.
— Ну, я даже, этсамое,
не знаааю, — проныл Псаревич. — Мы, собаки, врать не люююбим.
— Я научу. Потому что есть такая
поговорка: где кот прошел, собаке делать нечего.
— А как я это скрою? Вот вернусь я
сейчас, и собаки спросят: а о чем вы говорили? И что отвечать?
— Знаешь, уважаемый, что я тебе
скажу. Была бы собака, а камень найдется. Скажи, что бывают приличные кошки. Я,
например. Поэтому по доброте душевной решил спасти вас от голодной смерти. А вы
за это… ну, не знаю. Скажем, будете оборонять границу.
— От кого?
— Да какая разница! Скажем, от
чужих котов. Твоим четвероногим зиму зимовать, они во что хочешь
поверят, лишь бы выбраться отсюда. А мы с тобой, как старшие по званию,
согласуем, так сказать, секретный протокол. Протокол псионских
мудрецов, — подхихикнул непонятный кот.
Псаревич снова погрузился в глубокую задумчивость. Ему очень не
хотелось врать. Этому противилась его собачья натура, верная до обожания. Но
ведь собакам нужно есть. И пить. И спать. Мурчавес
обещает пищу и питье. А здесь их ждет невыносимая зима.
Он думал, думал. Не придумал ничего. И они ударили по лапам. Так собаки попали в кошачьи края; так они узнали, где склады и кто их охраняет; так они невольно помогли Мурчавесу добиться власти. А теперь им предстояло развязать реальную войну — хотя они об этом и не подозревали.
ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ ГЛАВА. ПОБЕГ
Арестованные прибывали каждый день.
Пещера не вмещала заключенных. Все вели себя примерно одинаково. В первые часы
держались отстраненно: вы, мол, враги, а мы-то что? Мы типа по ошибке. Мурчавес лично разберется и отпустит. При всяком звуке,
доносившемся снаружи, делали уши торчком и сухо сглатывали. В глазах загоралась
надежда: ну наконец-то? это же правда за мной? меня сейчас освободят? К вечеру
сникали и отказывались от еды. Ночью тихо плакали. К утру принимали реальность.
Озабоченно толкались в очереди за бурдой и, придерживая миску лапой, чавкали.
Отобедав, с удобством справляли нужду. Замирали в египетской позе, лапы в
землю, глаза в потолок, потом нерв-но вскакивали и долго заскребали.
Дышать в пещере было нечем; воздух
в ней протух, глаза слезились. Но это никого не волновало: кошки быстро
привыкают к обстоятельствам и не тратят лишних сил на сопротивление.
Не таков был поэт Мокроусов. Его
неугомонная душа нуждалась в действии; он совершенно извелся. Пока пещера не
набилась под завязку, он метался из конца в конец, бормоча под нос
бессмысленные строчки: «Иван тоскует о еде — Мурмяу!
Ты где?». Но серьезные стихи не сочинялись, и это вселяло печаль. А теперь уже
и не побродишь; заключенные лежали плотно, приходилось через них переступать,
они ворчали, Мокроусов нервничал.
В этом возбужденном состоянии,
оставшись без прогулок и стихов, он стал воображать себя главой вооруженного
отряда. Вот они с боями прорываются наружу… с ним молодые
крепкие герои… они освобождают побережье, Мурчавес
запирается в Раю, они берут его измором… предательские готики линяют… Мурчавес до смерти напуган, униженно молит его о пощаде, а
Мокроусов ложится на кресло, принимает удобную позу и покрикивает на
разгулявшихся бойцов. Прекратили разговорчики в Раю!
Мечтал он день, мечтал два — и в
одно мгновение решился. Принял равнодушный вид, стал протискиваться через
лежбище котов, по пути разглядывая каждого. Если прозревал в коте бойца, трогал
его растопыренной лапой и сквозь зубы говорил: встречаемся на том конце пещеры.
И с таинственной улыбкой удалялся.
В назначенное время собралось
десятка два котов. Остальные пребывали в полудреме; им было совершенно все
равно, что происходит.
— Открываем наше тайное собрание.
Всем задаю один-единственный вопрос. Прошу отвечать четко, не вихляясь. Вы желаете со мной войти в историю? — спросил
Мокроусов.
— Хотим, — за всех ответил тощий
парень с рыжими глазами; звали его Спиридон.
— А все согласны с тем, что генерал
Мурчавес узурпатор?
— Узур…
кто?
— Узурпатор. Похититель кошачьей
свободы. Презренный тиран!
— Согласны, — неуверенно сказали
все.
— Тогда давайте совершим переворот.
— Чего совершим? — поинтересовался рыжеглазый.
— Пе-ре-во-рот.
Пещерное восстание. Готов его поднять, — скромно добавил поэт.
Он ждал восторгов, одобрительных мурчаний, но ответом была тишина. Мокроусов решил
рассердиться.
— Что? Уже испугались? Позор! Наши
предки были рядом с богом! А вы — рядом с миской!
— Где миска? Почему не видим? —
стала озираться молодежь.
— Эх вы! — рассердился поэт. —
Стыдно! Ужасно! Кошмар!
— Нет, ну чего ты сразу сердишься,
давай поговорим! — исправились коты.
И Мокроусов, для порядка строго зыркнув, изложил свой план. Точней, сочинил его на ходу;
вперед он думать не умел, любое важное решение приходило к нему внезапно.
— Значит, так. Завтра утром
привезут еду. Да, еду! Прошу не отвлекаться. А это значит что?
— Что мы поедим!
— Неправильный ответ. Правильный
ответ: отвалят камень. И пока все будут радостно пихаться, мы устроим небольшую
потасовку.
— А зачем? — спросил все тот же
неуемный Спиридон.
Мокроусов должен был себе
признаться, что начинает понимать Мурчавеса, когда
тот злится на мешающие реплики. Он раздраженно продолжал:
— Затем, что все передерутся, и,
пока охрана будет разбираться, мы вырвемся на волю.
— Что, вот так и пойдем? Без обеда?
— переспросил рыжеглазый, но тут же осекся. — Нет, а
я-то что? Я ничего.
— Главное, успеть задвинуть камень,
чтобы охрана осталась внутри. И вперед!
— А как же остальные?
— Эти пусть еще немного посидят.
— Но кто же их будет кормить?
Охрана же останется внутри?
— Какой ты, — снова рассердился
Мокроусов. — Запомни: восстания требуют жертв. Эти коты пострадают, но зато
потом все будет хорошо.
— Ну лааадно. Если требует жертв, что же дееелать,
— предпочли согласиться ребята.
— Тогда немедленно ложимся спать!
Чтобы проснуться со свежими силами.
Ребята с удовольствием послушались;
вскоре они зафырчали во сне. А Мокроусов — тот никак не мог уснуть. Оказалось,
это так приятно — отдавать команды. Почти как сочинять стихи. Быстрый холод
пробегает по загривку, кончики усов напряжены, в животе приятная тревога… Ему
бы сотню-другую бойцов, он бы такие дела замутил! Но, к несчастью, у котов
пластилиновый норов. А? это вы меня на ручки взяли? фр-фр-фр? что, уже надоел? ну и ладно. Но зато уж, если у
кота характер, то крутой. Как у ненавистного Мурчавеса.
Или у него, у Мокроусова.
Проворочавшись полночи, Мокроусов
провалился в смутный сон; очнувшись, обнаружил, что проспал. Снаружи скрипели колеса и громко ругалась охрана — это значит,
привезли еду. Вскочив, он яростно махнул хвостом: внимание, готовимся к атаке.
Несколько вчерашних заговорщиков сдвинулись к выходу. Остальные словно не
заметили сигнала. Кто-то типа смотрит в потолок. Кто-то вообще охотится за
мухой. Цап ее цап, ой, куда улетела? Что? не было мухи… а я-то подумал.
Камень пошатнулся; освободился
узенький проход. Сквозь пещерный смрад повеяло веселым воздухом свободы. Десять
здоровых охранников встали у входа, двое закатили детскую коляску с огромным
молочным бидоном; толстый повар шел за ней, следя за тем, чтобы бидон не
расплескался. Заключенные бодро построились в очередь. Началась приятная
обеденная суета; гремели миски; привычно ругались соседи — я тут с вечера
занимал! а я всегда стою за Мурзиком, понятно? Повар
разливал бурду, напевая народную песню: «Я преступник! уголовник! Каши целый
съел половник! — и грозно приговаривал: — Будешь пихаться — не дам! Понял меня?
Так-то! Следующий, проходи!».
Выждав подходящую минуту, Мокроусов
подал новый знак хвостом. Пепельный кот Филофей,
пушистый потомок сибирского рода, стал ввинчиваться в жадную толпу; ему влепили по башке, утробно зарычали, он дал пинка в ответ;
завязалась маленькая драка, которая переросла в большую свару. Никто уже не
разбирал, кто прав, кто виноват. Коты орали, извивались и мутузили друг друга.
Все были против всех, и каждый — за себя.
— Ах, ты так? Ну, я тебя! — вопил сиамский кот-аристократ и рвал зубами ухо дикому
помойному коту.
Повар фехтовал половником, рослый потомок
мейнкуна с ревом падал на врага, прижимал его к земле
и бодро лупил задними лапами. Как на велосипеде ехал.
Пожилой благообразный перс мутузил юного самца, а синеглазый сиамец, нежно
глядя на противника, выставлял тонкокостную лапу и прицельно бил его по морде. Только Мурдыхай, котцы и Кришнамурка не
участвовали в общей потасовке; они молча молились о том, чтобы в пещере пахло
хорошо, кормили сытно, а коты между собой не враждовали. Но молитва их не очень
помогала.
Наконец, охранники покинули свой пост
и встряли в драку. Это значило, что путь на свободу открыт; бунтари прошмыгнули
наружу. Их оказалось пятеро, поистине смелых котов; остальные предпочли
сражение за миски. Впятером огромный камень не задвинуть. Ладно, оставим как
есть. И беглецы, разбрызгивая грязь, помчались в горы.
Когда охрана прекратила потасовку и
покинула опасную пещеру, мокро-усовцев и след
простыл. Поднатужившись, охранники закрыли вход и поплелись докладывать о
происшествии начальству.
Побега никто не заметил. Ведь котов не пересчитывают по головам.
В связи с решением правообладателя полная
электронная версия на сайте «Журнального зала» не будет доступна