Опубликовано в журнале Знамя, номер 4, 2015
Лауреат 2008 года за роман «Острый
нож для мягкого сердца» (№ 4)
В городе N. со мной произошел странный случай. После одной
маленькой неприятности (кому угодно она показалась бы пустяковой) я три дня
боялась выйти из дома. Мне казалось, что на улице меня ждет что-то ужасное,
чего я не могла ни назвать, ни представить себе, ни даже полностью поверить,
что опасность была настоящей. Тем не менее у меня не получалось пересилить этот
парализующий страх и покинуть квартиру.
Когда, наконец, приступ ужаса прошел
и я смогла выйти на улицу, я решила: проблема в том, что у меня слишком много
времени. Если занять все свободные от работы часы так плотно, чтобы
воображаемые страхи не могли просочиться, то, скорее всего, мне больше не
придется столь нелепым образом просидеть дома три дня. Я поставила себе целью
найти мужчину и заняться волонтерством на выходных —
на кухне для бездомных или в клубе для инвалидов (и главное — не оставаться
наедине сама с собой).
Оба желания исполнились в один день, совпав и оставив после
себя запутанные следы, как если бы провидение специально объединило их. Но я
знаю, что совпадение было случайностью; и то, что оба намерения продлились
всего один день, говорит только о моей неспособности совершить что-то солидное
и достойное уважения.
Я не верю, что инопланетяне построили египетские пирамиды.
Марк верил (когда я покупала у него мороженое, он спросил, видела ли я передачу
по телевизору про пирамиды и пришельцев). Марк не взял с меня денег за порцию
клубничного и дал мне карточку с номером своего телефона, когда я уходила из
его кафе. Наш разговор об инопланетянах послужил предлогом, чтобы позвонить ему
на следующий день и предложить одолжить книжку археолога, который доказывал,
что египтяне сами построили свои пирамиды с помощью канатов и деревянных
повозок, похожих на сани. Марк обрадовался. У него был выходной. Он предложил
пойти на море.
Марк мне понравился, потому что он был похож на быка (гораздо
больше, чем на человека), с его большой головой, толстой шеей и широкими
плечами. Но если бы я знала, что мне придется прождать его
сорок минут в душной забегаловке, где мы договорились встретиться, и что на мои
звонки по мобильному он будет отвечать сообщениями «Иду!», «Уже вышел!», «Буду
через десять минут» и, в конце концов, предложением встретить его «у кромки
моря, напротив третьей скамейки справа от причала», я бы осталась дома.
Но я уже приехала (сначала на автобусе до старого города, потом на другом
автобусе до пляжа), и потому, прождав почти час в кафе, я с облегчением вышла и
пошла на пляж навстречу Марку.
Когда я подошла и сняла одежду, он перевернулся на живот,
чтобы я не заметила эрекцию. Он был в забавных облегающих плавках, каких здесь
никто не носит. Я предложила натереть ему спину кремом от загара. У меня есть
время только до пяти, сказала я, потому что после пяти я пойду навещать
кого-то, кто скоро умрет.
За две недели до этого я записалась в группу добровольцев при
клинике для умирающих. Добровольцы должны были сидеть
с пациентами, беседовать или держать их за руку, если у них не было
родственников или если родственники хотели отдохнуть. Чтобы тебе дали посидеть с умирающим, надо было окончить
двухдневные курсы для волонтеров. Курсы начинались в половине восьмого утра, и
я полностью просыпалась только уже по дороге в клинику, когда шла мимо оврага с
сухими кустами. Тропинка, выложенная цветными плитками, вела
мимо клумбы к стеклянным дверям, а те, в свою очередь, открывались в коридор с
мохнатым, поглощавшим звук шагов ковром; коридор вел в актовый зал, и в актовом
зале, где проходили наши занятия, стояли парты, стулья и столик с кофе и
печеньем.
Сотрудники клиники рассказывали нам про пять стадий умирания
(отказ верить, гнев, торг, печаль, принятие) и про то, как лучше слушать людей
(кивать головой, повторять их слова, не зевать, не закатывать глаза). Нам объяснили, что, поскольку мы добровольцы начинающие, то
нам не дадут быть с пациентами в самый момент их смерти. Это разочаровывало.
Более того, мы будем посещать их не в клинике, а на дому (сказали нам), потому
что большая часть пациентов состоит на учете для домашних визитов. Через
несколько дней после курса мне позвонили из клиники и предложили посидеть три
часа с домашним пациентом в моем районе. Я согласилась, не зная, что день моего
волонтерства совпадет со свиданием на пляже.
Обняв бычью шею на горячем песке, я подумала было позвонить в
клинику и сказаться больной, чтобы не уходить с пляжа. Но
потом я решила этого не делать, потому что я уже больше недели ждала встречи с
умирающим, и кто знал, когда мне в следующий раз могла представиться такая
возможность. Марк проводил меня до остановки и спросил, не захочу ли я
после добровольного визита сходить с ним в бар. Он пообещал, что его любимый
бар мне понравится. Там бывают только очень счастливые люди, сказал он.
Три раза в детстве я говорила с отцом о смерти, и каждый раз
мне приходилось чувствовать стыд за собственную глупость. Однажды мы говорили о
самоубийстве. Я сказала, что нужно быть дураком, чтобы
покончить с собой. Отец возразил, что бывают ситуации, в которых смерть
предпочтительнее жизни, и что если мой ум не дозрел до понимания сложных вещей,
то мне лучше помолчать, вместо того чтобы обзывать людей дураками. В другой раз
я, начитавшись пересказов Библии, заявила, что ни один человек в своем уме не
предпочтет атеизм религии, потому что вера в загробную жизнь все же лучше, чем
отсутствие всякой надежды. Отец сказал, что можно прожить жизнь и без веры в
загробный мир, прожить ее как трагедию. Может быть, он даже сказал «высокую
трагедию»; в его словах жизнь без веры выглядела как-то красивее и благороднее,
чем жизнь верующих. А третий разговор? Третьего разговора не было: его
последним высказыванием была его собственная смерть. Мертвое лицо было
настолько неузнаваемо, что казалось, что хоронят другого, и много лет потом он
снился мне живым и обиженным на то, что я, ошибочно решив, что он умер, все
никак ему не позвоню (и во сне меня снова охватывал стыд за мою глупость).
Человек, впустивший меня в квартиру умирающего, кружился на
стройных ногах танцора по комнате и кричал: папа, девушка здесь! Потом
смутился, оттого что забыл мое имя (люди часто забывают, как меня зовут). Ему
было лет шесть-десят: в этот вечер он уходил на бальные танцы и обратился в
клинику, чтобы кто-нибудь посидел с его столетним родителем. Старик выехал на
инвалидном кресле и широко улыбнулся, а сын продолжал: папа плохо видит и плохо
слышит, так что приходится кричать, но соображает лучше молодых, правда, папа?
Старик кивал, не переставая улыбаться.
Когда сын ушел, старик рассказал мне, что служил в армии,
побывал во множестве стран, был два раза влюблен: один раз в покойную жену,
другой раз — три года назад (увы, без взаимности!) в
соседку. Сказал, что пишет философ-ский труд о смысле жизни и спросил, хочу ли
я послушать. Конечно, я согласилась. На инвалидном кресле он отправился в
другую комнату и вернулся с кипой листков. Я заметила, что он печатал на
машинке, не на компьютере, и подумала, что он, может быть, последний человек в
этом городе, который еще печатает на машинке. Старик улыбнулся мне опять (во
взгляде проскользнуло что-то хитрое) и, откашлявшись, начал читать. Поднося
бумагу очень близко к толстым линзам очков, он читал мне о том, что, «снедаемый
вселенским одиночеством», человек начинает отчаянно искать смысла в этой самой
вселенной. И чем больше человек понимает мир, тем больше он его любит. Любить —
значит понимать, понимать — значит любить. Я спросила, можно ли мне записать
эти слова на память. Он согласился. Ему было приятно. Мы пили чай, я
рассказывала ему о себе (неправду), он кивал.
Потом он извинился и сказал, что пойдет
подремлет в соседней комнате. Оставшись одна, когда его кресло исчезло за
дверью, я перечитала слова, которые мне так понравились полчаса тому назад, и
подумала, что в логической цепи не хватает звена: а именно почему понимание
обязательно должно вести к любви. Почему к любви, а не, например, к равнодушию?
Обещанный бар был больше похож на притон (мужчины с
татуировками, женщины с золотыми зубами, хриплый смех, взгляды исподлобья). Я
рассказала Марку, как прошла моя встреча с умирающим, который оказался совсем
не умирающим, а бодрым стариком, хотя и в инвалидном кресле. Восхищаюсь твоим
благородством, сказал Марк. Я не из благородства, я из любопытства. А еще
пойдешь? Если попросят (но на самом деле мне уже не хотелось
сидеть с умирающими, мне хотелось кататься с Марком в белой машине по ночному
городу, ходить в бар, целоваться).
Я обыграла его в бильярд. Он купил мне джин-тоник, и я
рассказала ему про день, когда поняла, что никогда больше не буду счастлива. Я
сидела в парке под самым старым деревом в городе, с детективом в одной руке и
бутербродом в другой, в ветвях гукал голубь, и туристы фотографировали друг
друга у дерева; и я, отложив книгу и бутерброд, поняла, что жизнь никогда не
станет лучше, и что, если я не счастлива сейчас (а я чувствовала себя
несчастной), я никогда уже не стану счастливее. Марк сказал, что это, наверное,
был просто временный приступ тоски и что в жизни будет еще много радостных
моментов; да, в жизни будет много радостных моментов, согласилась я.
Мы подъехали к моему дому часа в три ночи. Я сказала: смотри,
заря занимается. Нет, это не заря, это просто очень много огней в центре
города, поэтому отсюда кажется, будто там встает
солнце, объяснил Марк и украдкой взглянул на сообщение, пришедшее ему на
телефон. Я подумала, что ему хочется, чтобы я побыстрее
вышла из машины; что он торопится еще куда-то, где меня не ждут. Но, может
быть, мне просто показалось.
Вскоре клиника для умирающих закрылась, обанкротившись
(страховая компания обязала ее выплатить деньги, потраченные на тех, кто
числился умирающими, но десятилетиями все не умирал и не умирал). Всплыла какая-то нехорошая история с подделкой документов,
хотя непонятно было, кто от этого обогатился.
Через пару лет я проходила мимо здания, где проходили наши
курсы.
Окна были наглухо забиты, но синие и желтые цветы на
аккуратной клумбе по-прежнему цвели, и керамические плитки на тропе блестели, и
тяжелый замок на воротах ограды казался новым: на нем не было ржавчины.
Когда Марк в ту ночь уехал, а я поднялась к себе, я подумала,
что полюбила его (его бычью шею, широкие плечи, толстые пальцы, сжимавшие руль,
его манеру говорить, растягивая слова, его нелепые плавки, его красный свитер,
бар, в который он любит ходить, кафе-мороженое — плод его предприимчивости). На следующее утро я проснулась, протрезвев от этой любви,
как просыпаются после похмелья. Марк был смешным, обычным. Мы встречались еще
несколько раз, он оставался обычным, и я была обычной в его глазах, и мы скоро
забыли друг друга.
Но я помню, как играли в бильярд, и как пили джин-тоник, и
как утром на пляже мне не хотелось уходить к
умирающему, и как ночью я думала о Марке и любила каждую клетку его тела,
каждое слово, слетевшее с его губ. Что это было? Внезапное проникновение в суть
вещей, понимание, приведшее к любви (если верить старику)? Или, может быть,
просто страх смерти, заставляющий мысль цепляться за все, что еще не успело
исчезнуть: узор на ковре, керамическую плитку, белый шрам на груди у мужчины,
зарю электрического света на горизонте.