фрагмент повести
Опубликовано в журнале Знамя, номер 4, 2015
Лауреат 2008 года за роман «ГенАцид» (№ 7)
— Доброе утро, Михаил Викторович.
Голос доносился издалека и в то же время был как будто совсем
рядом. Садовников оторвал от обслюнявленной подушки тяжелую похмельную голову
и, не открывая глаз, кивнул. Вышло так, как будто он поздоровался с подушкой.
— Да.
— Что «да»? — усмехнулся все тот же голос.
Садовников подумал, что отвечать не будет, пока не определит
местонахождения собеседника. Но для начала надо было определить местонахождение
собственного тела. Он медленно разлепил веки и, прошуршав небритой щекой по
подушке, повернул голову. Мебель, ободранные обои, гитара без трех струн (чертов
Ломакин — обещал же струны купить!), пыльные тюлевые занавески (однажды
Садовников нашел в них мертвого таракана — бедняга, видимо, задохнулся),
книжный шкаф без стекол…
Нет, все не так плохо — он явно находился в своей квартире.
Вот только рядом с кроватью кто-то сидел. Картинка была мутной, как в севшей
трубке телевизора. После бесплодных попыток «навести фокус» Садовников сдался и
уткнулся обратно в подушку. В повисшей паузе ему показалось, что он слышит
чье-то насвистывание. Кажется, это был вальс Штрауса.
— Вы меня слышите? — спросил все тот же голос.
Садовников хотел что-то ответить, но не было ни сил, ни
мыслей. Только невероятная тяжесть в голове — словно ему вчера вскрыли череп,
залили туда расплавленный свинец, а после плотно запаяли.
— Вы помните, что делали вчера? — терпеливо продолжил голос.
— Видимо, забыл запереть входную дверь, — сострил Садовников.
— Смешно, — безэмоционально сказал
голос. — Рад, что чувство юмора вас не покинуло. В отличие от чувства
собственного достоинства.
— Это вы… тоже неплохо, — великодушно оценил шутку
Садовников.
— Значит, не помните, как устроили вчера пьяный дебош в кафе «Ласточка», ударили официанта подносом по
голове, а после потребовали соблюдения Женевской конвенции о защите жертв
войны?
— Я? — искренне удивился Садовников, по-прежнему обращаясь к
подушке, не в силах поднять свое опухшее от многодневной пьянки
лицо. — А от кого потребовал? От официанта?!
— Видимо, да. Раз предварительно ударили его по голове.
— А зачем?
— Что «зачем»? Зачем ударили или зачем потребовали?
— Оба, — безграмотно отрезал Садовников.
— Ударили, потому что официант отказался признать писателя
Стаценко гением. А почему требовали, не знаю.
— А при чем тут конвенция о жертвах войны?
— Вы меня спрашиваете? Ну, видимо, вы считаете себя жертвой
какой-то войны.
— А Стаценко?
— Что Стаценко?
— Стаценко где?
— Наверное, отсыпается после вчерашнего.
— Ммм… — промычал Садовников.
Гость выждал пару секунд, но за мычанием ничего не
последовало. Видимо, в сей неопределенный звук Садовников вложил все, что хотел
сказать.
— Послушайте, Михаил Викторович, вы в состоянии воспринимать
информацию?
Садовников чмокнул пару раз губами, пытаясь размять язык,
который разварившимся пельменем катался по полости рта, не желая работать.
— Почему же не в состоянии? В состоянии… Только…
простите за бестактный вопрос… а вы вообще кто?
— Мое имя вам ничего не скажет. Считайте, что я тот, кто
желает вам добра.
— Всему желая зла?
— Перестаньте ерничать, Михаил Викторович. У вас не то
положение.
— Насчет положения это точно, — согласился беспомощно лежащий
Садовников и подумал, что с похмелья у него неплохо получается острить.
— Вы в курсе, что ваша жена подала на развод?
— Лиза?! — удивился Садовников. — А чего это она?
— А того это она, — неожиданно грубо отрезал голос.
Новость не то чтобы сильно потрясла Садовникова
— уход жены был вопросом времени, но все-таки было обидно.
— Это что же… она к этому Шпицбергену ушла?
— Швейцбергу, — поправил голос.
— А вы откуда знаете? — раздраженно буркнул Садовников. — И
почему это я узнаю от вас, а не от нее?
— Потому что, кроме нас, с вами никто и общаться уже не
хочет. Да и мы, знаете ли, желанием не горим. Должен сказать, что вы, Михаил
Викторович, у нас вот где уже.
Садовников хотел повернуть голову, чтобы посмотреть, где именно,
но сил по-прежнему не было, и он только спросил, продолжая вести диалог с
собственной подушкой:
— У кого это «у вас»?
— У советского народа.
— Всего? — почему-то удивился Садовников, как будто не мог
поверить в такое единодушное мнение относительно своей многогранной персоны.
— Всего, — устало заверил голос.
— А чем я ему так насолил?
— Народу? Своим антиобщественным, антисоциальным и аморальным
поведением. Своим тунеядством и нравственным
разложением. В общем, всем тем, что привело вас туда, куда привело.
— В мою квартиру?
— Не смешно, Садовников.
Неожиданное обращение по фамилии было дурным знаком. Хуже
могла быть только фамилия с приставкой «гражданин».
«Кажется, я влип, — подумал
Садовников, стремительно просыпаясь. — Вопрос только, кто именно ко мне
пожаловал: КГБ или милиция?»
Ответ на последний вопрос он получил незамедлительно.
— Значит, так, — продолжил голос. — Насколько я знаю, вы
хотели уехать на Запад. Так вот, мы решили частично удовлетворить вашу просьбу.
— Частично — это как? Я не совсем «уеду» или не совсем «на
Запад»? Или не совсем «я»?
Последний пассаж показался Садовникову
верхом остроумия, и он внутренне хихикнул.
— Не совсем на Запад.
— На Восток, что ли? — опешил Садовников и вдруг окончательно
проснулся, содрогнувшись от ужасной догадки: — На Север?!
— На Юго-Восток, — успокоил его голос и добавил так же безэмоционально: — В рязанскую психлечебницу.
Садовников резко приподнялся на локте и разлепил веки.
«Мефистофель» наконец материализовался и обрел человеческие черты — это был
мужчина лет сорока, в унылой рубашке невнятно-темного цвета и с галстуком
такого же невнятного цвета.
— А что я там буду делать?
— Отдыхать от трудов праведных, — съязвил мужчина. — От
неправедных трудов отдыхают в других учреждениях. Вы знаете, какое сегодня число?
— Июль, — на всякий случай уклончиво ответил Садовников —
вдруг в вопросе содержится подвох, по которому можно определить, болен ли он
психиче-ски, а стало быть, точно заслуживает отправки в дурдом.
— Десятое июля, — уточнил мужчина. — А девятнадцатого июля в
Москве начинается Олимпиада. Если вы не в курсе. Принято решение выслать за
101-й километр всех, состоящих на учете в психдиспансерах,
девиц легкого поведения, а также прочие сомнительные асоциальные элементы.
— Надеюсь, я отношусь к последним?
На этот раз шутка была действительно неудачной, и
«Мефистофель» пропустил ее мимо ушей.
— Могу вас успокоить — никто из вас политзаключенного делать
не собирается. Вас просто изолируют на время. До третьего августа. Потом можете
вернуться в свою квартиру. Это, однако, не означает, что вы и дальше можете дебоширить, тунеядствовать и якшаться с сомнительными
личностями. Вы — не такая крупная фигура в литературе, чтобы вас высылать за
рубеж. Будете продолжать себя вести, как ведете, отправитесь не на Юго-Восток,
а, как вы метко заметили, на Север. А теперь вставайте и собирайтесь. Можете
взять с собой нужные вам личные вещи, книги, одежду и что там вам еще
необходимо. Паспорт не забудьте.
— Крупность писателя определяет время, — с некоторым
опозданием обиженно заявил Садовников, пропустив мимо ушей все остальное.
— Как вы мне все надоели, — сквозь зубы процедил
«Мефистофель». — Ну, что лежите? Вставайте. Товарищ Лебедев вас сопроводит.
— Какой еще…?
Садовников осекся, только сейчас поняв, что вальс Штрауса ему
не померещился — из кухни вышел высокий мужчина в таком же сером костюме, как и
у «Мефистофеля». Это, видимо, и был товарищ Лебедев. Судя по белому пятну над
верхней губой, на кухне он пил садовниковский кефир.
Кефира было не жалко, но сам факт бесцеремонного потребления чужих продуктов
покоробил Садовникова. Мужчина перестал свистеть и
посмотрел на Садовникова немигающим и равнодушным
взглядом.
— Ну, что лежим, Михаил Викторович? Собираемся, собираемся.
— Всего хорошего, — тихо сказал «Мефистофель» и поднялся.
Садовников проследил одним глазом, как тот пружинистой
походкой покидает комнату. После чего повернулся к Лебедеву.
— Простите, а у вас нечем похмелиться?
Фамильярность вопроса явно задела оставшегося гэбиста — тот переменился в лице и сразу съехал на «ты».
— В дурдоме опохмелишься.
— Конечно, — быстро согласился Садовников.