А.И. Рейтблат. Писать поперек: статьи по биографике, социологии и истории литературы
Опубликовано в журнале Знамя, номер 3, 2015
А.И.
Рейтблат. Писать поперек: статьи по биографике,
социологии и истории литературы. — М.: Новое литературное обозрение, 2014.
В
литературе нет незначимого, внимательному взгляду может
многое сказать, например, отсутствие некрологов в современных изданиях. По
некрологам можно судить о ценностях общества. По подсчету Рейтблата, в журнале «Нива» за 1900 год — шесть некрологов
государственных деятелей, пять — ученых, пять — писателей и журналистов, четыре
— деятелей искусства, два — духовных лиц, и только один посвящен коммерсанту.
После революции число некрологов уменьшается — их достойны только вожди. Соответственно, и набор заслуг умершего заимствовался из лексикона
пропаганды. Некролог был этим скомпрометирован и в постперестроечное
время практически исчез. Известные люди умирают, но общество не пытается
подвести итоги их деятельности. Это еще одно свидетельство отсутствия общих
ценностей, распада социальных связей.
Рейтблат напоминает, что, в отличие от Европы, в России книга
внедрялась «сверху» — правительством и церковью. Долгое время существовало
только государственное книгопечатание. Литература СССР с ее отсутствием
независимых от государства издателей, книготорговцев, критиков и рассмотрением
читателя только как объекта воздействия, оказалась возвратом в XVIII век.
Последствия продолжают сказываться.
В культуре важна фигура посредника
— например, между драматургами и театрами. Издатель конца XIX века С.Ф. Рассохин издавал пьесы тысячами — литографским способом,
малым тиражом, но очень оперативно. Он также принимал на комиссию чужие
издания, его библиотека выдавала пьесы (за плату), высылала их в провинцию,
представляла в цензуру. Рассохин занимался и
продвижением пьес на сцену, за что брал двадцать процентов гонорара. Громадные
современные издательства слишком неповоротливы.
Поскольку в России роль основного
преобразователя и просветителя взяло на себя государство, оно в первой половине
XIX века даже у тех, кто считал себя либералами, выступало основным двигателем
реформ. В этой ситуации Рейтблат обнаруживает, что
литературные антиподы Пушкин и Булгарин нередко
сходятся во взглядах: необходимо постепенное развитие, просвещение, движение к
законности и правосудию. Можно, конечно, отметить, что для Пушкина на положении
нуждающихся в отеческой опеке власти находились только
крестьяне, для Булгарина — все. И то, что для Пушкина
— программа развития, для правительства — лишь риторика самосохранения (Булгарин писал о необходимости промышленного развития
России, но как оно возможно под бюро-кратическим давлением, не задумывался). Но, видимо, судьба общества, где спектр допустимых к выражению
альтернатив крайне мал, трагична.
Общество блуждает в одних и тех же
мифах. Рейтблат обнаруживает начало произвольных
гипотез о древнем величии славян в 1829 году в работах Ю.И. Венелина,
связывавшего славян с гуннами. В 1854 году Е.Н. Классен
уже писал, что троянцы — это славяне, и древние персы — тоже. В Европе
националистические мифы начали расти после внешних поражений от Наполеона.
Похоже, что в России началом послужил разгром внутренний — николаевская
реакция. Новый расцвет этого мифа происходит в 1970-е годы, когда надежды на
«светлое будущее» в советском обществе окончательно исчезли. И наконец, 1990-е
— времена краха советской империи. Но это не просто попытки уйти в мечты от
неприглядной реальности, а готовая база для насилия. Как для государства с его
риторикой об особом пути России, так и для радикальных групп, полагающих, что
можно силой заставить всех жить одинаково и решить все проблемы.
Мифу можно противопоставить
рациональность, объективность, уважение к личности. Одна из статей в книге Рейтблата — о критике начала ХХ века Юлии Айхенвальде, «человеке мягкой души и твердых правил», по
характеристике Набокова. После революции Айхенвальд
говорил о большевиках: «Для нас правильнее было бы совсем не ходить к ним, не
просить, не принимать их унижающих подачек и до конца сохранить всю возможную в
нашем положении независимость. Лично для себя я всегда их милости предпочту их преследование и даже насилие».
В духе этой независимости — и
настояние на отсутствии запретных тем. Антисемит С.А. Нилус
— малоприятная персона, но он влиял на происходящее. Поэтому его отсутствие в
словаре «Русские писатели. 1800–1917» Рейтблат
воспринимает как «серьезное поражение редакции (и, шире, стоящего за ней
российского литературного сообщества)» — а также как вызов себе и пишет по
возможности объективную статью о нем. При ее чтении возникает впечатление, что
российское общество конца XIX века оказалось
переполнено непристроенными радикалами — и что при
чуть ином стечении обстоятельств из Нилуса мог бы получиться и пламенный доктринер-большевик.
Биография должна быть по
возможности независимой от состояния общества, и способ добиться этого —
вскрывать эту зависимость. Так, о Булгарине при его
жизни невозможно было говорить что-либо компрометирующее, разве что намеками,
понятными узкому кругу, а для широкой публики складывался образ дельного
литератора. Но после его смерти, совпавшей с изменением политической
обстановки, стало невозможным говорить о нем что-либо хорошее, а в советское
время он превратился в мифологизированного злодея. Можно было бы надеяться на
дальнейшие, более взвешенные исследования. Но вновь появляются романы с
панегириками Булгарину, положительный образ его дает
и Большая Советская Энциклопедия в 2006 году. Не связано ли это с окоснением общества, где доносы и прислуживание снова стали
повседневностью?
А омертвевший режим не умеет
договориться даже с сочувствующими. Рейтблат рассказывает о молодом авторе 1860-х годов Н.И.
Чернявском. Тот в своей пьесе «Гражданский брак» критически показывал
нигилистов и радикалов, противопоставляя либеральным фразам практическую
работу. Но опасения властей вызвало то, что в пьесе вообще приводились какие-то
аргументы в защиту перемен — то есть была нужна односторонняя агитка, без
дискуссий. Пьесу по особому разрешению все же поставили, она вы-звала большой
резонанс, но Чернявскому от этого лучше не стало. Вскоре его арестовали по делу
Нечаева. Одиночное заключение с запретом заниматься чтением и письмом. Потом
выяснилось, что это ошибка, Чернявского выпустили, но его здоровье было
окончательно подорвано, через год он умер. «Самостоятельная позиция, нежелание
поступиться своими убеждениями и примкнуть к какому-нибудь
из противоборствующих лагерей резко сужали возможности публикации и,
соответственно, литературной карьеры», — констатирует Рейтблат.
Но против забвения и работает исследователь.
Не забыть — «отца русского детектива»
А.А. Шкляревского. В отличие от Габорио, выявляющего
преступника в конце книги, у Шкляревского он часто известен уже в середине, а
основное — его психология, причины преступления. И рецензент, неспособный
отойти от клише о борьбе за народ, упрекая Шкляревского в безыдейности, все же
отмечал, что тот умеет поддерживать интерес читателя к рассказу. Не забытое —
живое в его реальности и противоречиях. Например — провинциальный интеллигент
первой половины XIX века, И.Н. Лобойко, профессор
русского языка и литературы Виленского университета.
Глубокий интерес к польской и белорусской культуре, знакомство с писателями,
сбор фольклорных материалов — одновременно с русификаторскими намерениями.
Университет все равно был разгромлен, многие студенты высланы в Россию, Лобойко отстранен от преподавания. Восставать в 1830 году
полякам было с чего. А Лобойко пришлось уже после
восстания писать работу по заказу военного губернатора Вильны,
что россияне когда-то были там в большинстве, и Вильна была таким же русским городом, как Киев и Чернигов.
Смотри миф о славянах-гуннах и этрусках.
Важны и разговор о механизмах
создания мифа, и внимание к деталям. Поэту Надсону нужно было прослыть гонимым
— и на роль губителя он взял известного резкостью оценок критика В. Буренина,
хотя именно тот содействовал изданию его книги. Буренин в долгу не остался, но
приверженцы «несчастного поэта идеала» в полемике сравнялись с ним в грубости.
С другой стороны, Буренин знаменит своими националистическими и охранительными
воззрениями, но оказывается, что в более молодом возрасте в книгах, выпущенных
под псевдонимом Иван Спиридонов, он не менее резко критиковал и консерваторов.
«Репутация В. Буренина в поздний период его деятельности не должна искажать
историко-литературную перспективу при рассмотрении ранних этапов его
литературной работы. Более того, именно процесс его эволюции, постепенного и
последовательного «дрейфа» вправо, должен стать предметом пристального
анализа».
Внимание необходимо и к авторской
дарственной надписи на книге, хотя она вроде бы даже в текст книги не входит.
Но, например, из около четырехсот надписей Блока только чуть более десяти
процентов не содержат фамилии того, кому книга дарится. Хотя адресат,
разумеется, и так знал, что книга предназначена ему. Получается, что надпись —
не столько для него, сколько для других возможных читателей, в том числе и
после смерти нового владельца. Еще одна попытка «войти в историю». Причем
надписи часто чрезвычайно стандартны: «на добрую память» дарят Короленко,
Надсон, Пяст. Возможно, потому, что дар часто —
обязанность, отказ от него был бы пренебрежением коллегами по литературной
среде. С другой стороны, дар предполагает отдаривание
рецензией, хорошим отношением. Рейтблат напоминает,
что дарственная надпись возникла из посвятительной,
которая делалась для вышестоящего, покровителя. В ХХ веке
покровительственные отношения уступают личным, но надпись осталась формальной.
Сможет ли она стать свободнее и содержательнее? Ведь книга — также и попытка
встречи с тем, к кому она обращена. Живое потому и живо, что меняется.