Олег Чухонцев, Майя Кучерская, Григорий Кружков, Саша Филипенко, Владимир Орлов, Александр Кабаков, Екатерина Кюне, Сергей Чупринин
Опубликовано в журнале Знамя, номер 3, 2015
Говорят лауреаты «Знамени»
По традиции в Овальном зале Библиотеки иностранной литературы имени М.И. Рудомино состоялась ежегодная торжественная церемония вручения премий журнала «Знамя».
Орденами «Знамени» за постоянное и плодотворное сотрудничество с журналом награждены Олег Чухонцев и Майя Кучерская.
Премий «Знамени» по итогам 2014 года удостоены:
Григорий Кружков — «Кружащийся дервиш» (№ 9). Премия «Глобус», назначенная Всероссийской государственной библиотекой иностранной литературы имени М.И. Рудомино
Саша Филипенко — «Замыслы» (№ 12). Премия, назначенная издательством «Время»
Владимир Орлов — «Чудаков. Анатомия. Физиология. Гигиена» (№№ 10–11)
Александр Кабаков — «Частное слово» (№ 4). Премия, назначенная Советом по внешней и оборонной политике
Екатерина Кюне — «Итальянская шерсть» (№ 9). Премия «Дебют», назначенная Фондом социально-экономических и интеллектуальных программ
Сергей Чупринин — «Вот жизнь моя» (№№ 11–12). Премия, назначенная Фондом «Содействие»
Коллектив редакции журнала «Знамя» — «За веру и верность» (№№ 1–12). Премия, назначенная Фондом «Содействие»
Выступления, прозвучавшие на церемонии, в том числе вызывающие споры, публикуются в авторской редакции.
Олег Чухонцев
Получил первый в жизни орден, и не от властей, а от коллег, что дороже. Поскольку прийти не могу, прошу повесить мой орден на вашем «Знамени». И поставить пост.
Майя Кучерская
Около десяти лет назад я сидела с подружкой в кафе на Остоженке, мы поедали что-то незамысловатое, как вдруг раздался звонок.
— Здравствуйте, это Наталья Борисовна Иванова, журнал «Знамя», — раздалось в трубке. — Берем!
Я застыла. Подружка спрашивала меня глазами: что случилось? Все в порядке? Да, да, — кивала я, совершенно онемев, потому что звучавшая интонация убеждала в одном: «Берут!.. И это счастье!» Неважно куда, зачем и по какому поводу.
Наталья Борисовна тут же пояснила, что редакция журнала прочитала мой «Патерик», громко смеялась и принимает рукопись к публикации, но главным был, конечно, не смех, не сам текст, а вот это — «БЕРЕМ!» С тех пор я слышала еще не раз это фирменное знаменское «Берем!» и всякий раз понимала: брали не просто рукопись в журнал — брали, принимали в закрытый клуб, клуб профессиональных читателей и писателей.
И лишь совсем недавно, после того как Елена Сергеевна Холмогорова позвонила мне с новой ошеломительной вестью о награждении, я наконец поняла, что никакой это не клуб, а орден, орден! Неунывающий, открытый и прозрачный, в точности как это стеклянное сооружение, которое мне только что вручили, со своими неписаными правилами, дружескими ритуалами, и, как и полагается, с ироничным и мудрым магистром во главе.
Если же отложить шутки в сторону, то следует признать, что вручение ордена — это и большая ответственность. По старинным правилам, которые никто, между прочим, не отменял, дама, получившая орден, — таких называли тогда «кавалерственными дамами», — обязана была постоянно молиться, обращать неверных и «освободить хотя одного христианина из варварского плена». Не знаю, под силу ли мне такая ноша.
Григорий Кружков
От всей души благодарю журнал «Знамя» и Библиотеку иностранной литературы имени М.И. Рудомино за оказанную мне честь. Тем более неожиданную, если вспомнить историю появления подборки. Когда Ольга Юрьевна Ермолаева, с которой мы знакомы много-много лет, предложила мне дать новые стихи в «Знамя», я совершенно искренне ответил, что новых у меня нет, то немногое, что было, уже отдано. «А ты по амбару помети, по сусекам поскреби», — сказала Ольга. Ну, я поскреб по сусекам, и наскреблось не много и не мало, а целых четырнадцать стихо-творений. Почему я отправил их подальше на полку — на то для каждого была особая причина: одно слишком импрессионистично, другое прозаично, третье еще что-то, короче говоря, мне казалось, что они недотягивали.
И вот я, зажмурившись, передал это дело редактору. Ольга каким-то образом поколдовала над стихами, изменила порядок, что за чем, и неожиданно получилось что-то живое и даже интересное — да, разностильное, да, окрошка, но окрошка съедобная.
Единственная закавыка — все это не вмещалось в запланированный объем. Пришлось редакции как-то поджать строки, упростить графику, убрать архитектурные излишества — и все вжалось и влезло. Жалко, конечно, потерянного воздуха. Графическая аранжировка стихов, я считаю, все-таки очень важна. Хотя вкусы у меня простые. Люблю квадратики четверостиший, разделенные пробелами, чтобы не сплошная гусеница ползла, а поезд ехал из отдельных вагончиков. Люблю лесенку (когда она оправданна) — эти свисающие уступами, как лапы таежной ели, густые строки. А иной раз стихотворение вытягивается столбиком, где каждое слово — отдельный стих, и становится похожим на что-то японское или древнекитайское, например так:
туман
в запотевшем
стекле
ребенок
протирает его
ладошкой
и смотрит
в туман
за окном
Иногда можно позволить себе и порисовать буковками. Скажем, если в стихе говорится: «на другой горе, на обрыве, скамейка», или что на конце ветки висело яблоко, можно поместить «скамейку» в драматическое положение на обрыве или подвесить слово «яблоко» к строке.
Стихотворец — творец своего маленького мира, и то, что он строит с таким увлечением, — это его игра. Для каждого стихотворения — со своими особыми правилами и с головокружительным при этом ощущением свободы.
Здесь, пользуясь тем, что премия называется «Глобус», я хочу сказать пару слов о переводах. Следует ли из вышесказанного, что у переводчика стихов такой свободы нет и каждую минуту он связан волей автора оригинала? Здесь заложен глубокий парадокс. Да, автор свободен — но лишь до тех пор, пока он не услышит голос высшего начала, голос своей музы. И тогда он начинает писать под ее диктовку. В этом подчинении его высшая свобода.
Что такое перевод, по моему опыту? Это, во-первых, узнавание. Я хочу перевести иноязычное стихотворение тогда, когда узнаю в нем свою давнюю мысль, свой собственный дотоле неосознанный творческий посыл. Или мне так кажется, что узнаю; но это впечатление очень острое, и стремление его реализовать становится неодолимым. Конечно, переводить легче, чем писать самому: оригинал подсказывает композиционные ходы, образы и так далее. Но ведь и писать свое стихотворение легче, когда приходит вдохновение и муза дарит тебе образы и слова.
Вот почему для меня Джон Донн, Альфред Теннисон, Уильям Йейтс и так далее — имена разных муз, вернее, разные имена одной Музы, Подательницы музыки.
Впрочем, «Знамя» не печатает переводов. Такова традиция журнала, а традиции нужно соблюдать. Совершенно с этим согласен; здесь и сейчас — сама по себе огромная тема. Но есть ли такое сейчас, которое не включает в себя вчера и позавчера, и такое здесь, которое не связано неразрывно с где-то там, за тридевять земель?
В заключение, снова отталкиваясь от названия премии «Глобус» и в честь только что закончившегося Года Шекспира, я бы хотел прочесть одно стихотворение, написанное четыреста лет назад, в 1613 году, когда в Лондоне сгорел театр «Глобус».
Автор неизвестен.
Песенка о прискорбном
пожаре, приключившемся
в театре «Глобус» в Лондоне
Облекшись в траурный покров,
Поведай, Мельпомена,
Какая вышла в день Петров
Трагическая сцена.
Такого страха, господа,
Не видел «Глобус» никогда:
Вот горе, так уж горе! —
воистину беда.
О муза скорбная, пропой
Про этот день ужасный,
Как Смерть металась над толпой,
Вздымая факел красный, —
Вельмож испуганных презрев
И Генриха Восьмого гнев:
Вот горе, так уж горе! —
воистину беда.
Пожар тот начался вверху,
Таясь, как в норке мышь,
Должно быть, пламя на стреху
Занес горящий пыж —
И вспыхнул театральный дом,
Флаг, башня — все пошло огнем,
Вот горе, так уж горе! —
воистину беда.
Тут бабы начали визжать,
И начался бедлам:
Купцы и шлюхи, рвань и знать —
Все бросились к дверям.
Ну, подпалило там штанов,
И париков, и галунов!
Вот горе, так уж горе! —
воистину беда.
Стоял, к несчастью, летний зной,
Повяли все цветочки,
И даже не было пивной,
Чтоб жар залить из бочки.
Начнись пожар тот от земли,
Побрызгать на него б могли:
Вот горе, так уж горе! —
воистину беда.
Вот, лицедеи, вам урок,
Чтоб жить чуть-чуть потише,
В народе не плодить порок,
Не крыть соломой крыши.
А лучше, чем блудить и пить,
На черепицу подкопить:
Вот горе, так уж горе! —
воистину беда.
Лихая, знать, пришла пора:
Теперь вам нужно, братцы,
Как погорельцам, со двора
В дорогу собираться —
И представлять из разных драм,
Бродя с сумой по деревням:
Вот горе, так уж горе! —
воистину беда.
Саша Филипенко
Некоторое время назад журнал «Знамя» известил меня о намерении отметить мои скромные, едва прорезавшиеся литературные способности. Не скрою, я был взволнован и рад. Пожалуй, мои эмоции можно было бы сравнить с переживаниями юного футболиста, которого переводят из дубля в основной состав. Никаких гарантий, пока только тренировки, но уже одно то, что ты можешь находиться на одном поле с игроками, которые еще вчера поражали тебя своим мастерством,безусловно воодушевило меня.
Судьба мужчины — не всякого, но частого — нередко пересекается с футболом. В семь ты мечтаешь стать великим форвардом, в восемнадцать бранишь родителей за то, что они отдали тебя в лицей при консерватории. В двадцать пять ты замечаешь, что некоторые футболисты все еще старше тебя, и, значит, маленький шанс заиграть по-прежнему есть, но… но однажды тебе исполняется тридцать, и судьба натурально выталкивает тебя в литературу.
К счастью или сожалению, в начале своего пути ты остаешься совершенно один. Пустое поле, неочерченный центральный круг. У тебя нет ни тренера, ни партнеров по команде. Болельщики из числа семьи и друзей — не в счет. В этот момент ты не уверен даже в том, что правильно стоишь на ногах. Сутки напролет ты чеканишь слова, отвлекаясь лишь на изучение техники великих. Подобно Набокову, некогда защищавшему ворота Тринити-колледжа, ты продолжаешь упорные тренировки, и однажды тебя замечают. Несколько тренеров намекают, что при определенных обстоятельствах ты мог бы заиграть…
Сегодня я бы хотел выразить слова благодарности этим тренерам. Сказать спасибо журналу «Знамя» и издательству «Время», сказать искренне, потому что в литературе, как и в футболе, как и в любом другом виде искусства, автору важно чувствовать уверенность в собственных силах.
Пользуясь случаем, я бы хотел не только поблагодарить тренерский штаб, но и кое-что пообещать. Я хочу заверить вас, что сделаю все от себя зависящее, чтобы никогда и ни при каких обстоятельствах не нарушать литературный режим. Я обещаю не расслабляться после побед и не опускать руки после поражений. Обещаю быть готовым ко всякому испытанию, будь то испытание собственным текстом или произвол судьи; и, несмотря на то что с арбитром не принято спорить, перед лицом своих болельщиков я обещаю возражать всякому судье, который позволит себе превратно трактовать правила игры. Я обещаю не принимать приглашений от команд, за которые болеют тираны, и никогда, ни при каких обстоятельствах не участвовать в договорных матчах. Более того, кто бы ни был рулевым сборной, и как бы долго он ни сидел у руля, превращаясь из самого себя в памятник самому себе, даже если это будет стоить мне места в основе, я обещаю бороться с отжившими свой век схемами и тактиками восьмидесятых. Мир изменился. Мы больше не можем позволить себе играть в атакующий футбол лишь потому, что это тешит самолюбие одного человека и его оголтелых болельщиков, которые, вероятно, не осознают, что игра с десятью нападающими, игра без мысли и уважения к сопернику, в конце концов неминуемо приводит к болезненному поражению и падению на дно турнирной таблицы. Всеми возможными способами я буду бороться за то, чтобы мы не вернулись в те времена, когда матчи проходили на полях книг Стругацких, Солженицына и Шаламова. И вне зависимости от того, в каком амплуа мне придется выступать, я обещаю занимать позицию правды, свободы и здравого смысла, ибо события последних недель в очередной раз убедили нас, что позиция эта чрезвычайно слаба и требует усиления. Спасибо.
Владимир Орлов
Поскольку я не писатель, считаю премией уже сам факт публикации моего текста в таком журнале, как «Знамя». Надо сказать, что, когда я посчитал возможным предъявить текст для сторонней оценки, у меня не было сомнений, куда его нести. Однако была и проблема — как бы это правильнее выразиться? Не то чтобы я никого не знал в «Знамени» — это было бы странно, — но вот меня там точно не знали. Поэтому я с определенным внутренним трепетом отослал свой опус «самотеком» на электронный адрес Ольги Юрьевны Ермолаевой, сопроводив свое письмо сентенцией о том, что если эта проза про поэта не будет интересна ей, то вряд ли она будет интересна остальным членам редакционной коллегии. Тем более я был впечатлен, как отнеслись к моему — тогда еще довольно сырому — материалу в журнале, почти сразу пригласив в редакцию и дав понять, что рассчитывают его опубликовать в сокращенном виде в осенних номерах. Повествование действительно нуждалось в сокращении и правке, и эта пауза в несколько месяцев определенно пошла на пользу — я учился отделять важное от несущественного. Так что если какие писательские навыки я все-таки и получил — то только благодаря «Знамени».
Все мои издательские проекты последних лет так или иначе связаны с работой по составлению антологии русских стихов второй половины ХХ века, которую мы ведем вместе с Иваном Ахметьевым, Германом Лукомниковым и Андреем Урицким. В этом смысле подготовка биографии Сергея Чудакова — не исключение. Всем известно, что Иван Ахметьев был составителем первой книги Чудакова «Колер локаль», а рецензию на нее Андрея Урицкого я считаю наиболее точной попыткой определить феномен поэзии Чудакова. Позволю себе цитату из этой статьи: «Чудаков, сталкивавший в одной строке бога и черта, остро переживал отсутствие в расфокусированном, распадающемся мире смыслового центра. А что есть человек в этом мире? — “живой упругий прах”, экзистенциально одинокий, стоящий вне социума, один на один с богом, которого нет…»
В попытке развить эту мысль скажу, что если Бродский (без упоминания которого не обойтись — настолько он связал с собой Чудакова своим стихотворением) в Нобелевской лекции, следуя гуманистической традиции, комментирует высказывание Мэтью Арнольда «нас спасет поэзия» в том духе, что «мир, вероятно, спасти уже не удастся, но отдельного человека всегда можно», то принципиально стоящий вне социума Чудаков словно задался целью всей своей жизнью опровергнуть и этот тезис.
После выхода журнального варианта книги в одном из ее обсуждений у моего собеседника проскользнул вопрос: «Бродский уже входит в школьную программу. А Чудакова в школе будут когда-нибудь изучать? Чем он интересен?». Мой спонтанный ответ заключался в том, что в школе Чудакова изучать, конечно, не будут, но вот представить себе университетский курс по русской поэзии ХХ века без Чудакова уже невозможно. Поэт интересен тем, что объясняет нам самих себя, а в каждом из нас есть частица Чудакова, резонирующая в ответ на его стихи. Хотя однозначно ответить на вопрос, чем же интересен Чудаков, вряд ли возможно; разве что попытаться… Этой попыткой и является составленное мной коллективное воспоминание о нем.
Александр Кабаков
All you need is Love
(песня группы Тhe Beatles)
Они часто не совпадали со своими стихами, но стихи были хороши сами по себе. Так бывает с поэтами и стихами.
Увы, наш рок не любит любовь. Русский рок любит борьбу. В борьбе побеждает не всегда сильнейший, но всегда злейший — если такого русского слова нет, это ошибка, оно необходимо.
С того времени, как я написал маленькое эссе «Частное слово» — вернее, издал очередной вопль отчаяния и отвращения, вопреки зароку не вмешиваться в текущую дискуссию, — прошел год. Стало ясно, что я радикально ошибался в оценках: дела обстоят не так плохо, как я думал, а гораздо хуже. За год я почувствовал, что такое быть отщепенцем не при коммунистической власти (это я знал с детства), а среди свободных людей. Люди, утверждающие, что любят свободу больше всего на свете, могут простить себе подобным многое — не слишком щепетильные отношения с деньгами вплоть до воровства, дурные манеры вплоть до хамства, неразборчивость в знакомствах вплоть до рукопожатия с заведомым подонком… Но другого, чем у них, представления о свободе они не прощают никому и никогда.
Те мои заметки были опубликованы, когда гражданская война в соседнем государстве, странная война, в которой стороны связаны торговыми отношениями, а танки заправляются горючим, которое поставляет противник, война, беспощадная к мирным людям и обходящая убийц, только начиналась… И только начиналась оправдываемая ею травля России всем некогда христианским миром… И гуманнейшие интеллектуалы вместе с благороднейшими политиками еще не обсуждали открытым текстом, как бы принести максимальный вред стране, где мы с вами живем и гражданами которой — многие формально, но все же — являемся…
И хлопцы с сомнительными эмблемами на рукавах и касках еще не превратили в руины шахтерский край, и тамошние старики еще получали пенсии, а не умирали от голода и холода… Но уже были предчувствия, а с такими предчувствиями в порядочном обществе не место. Рынок все устроит, говорили мне, либерализм универсален, а патриотизм архаичен и постыден для культурного человека.
И до бойни, устроенной в похабном журнальчике обезумевшими дикарями, еще было далеко. Хотя вообще-то ее следовало предвидеть: схватка между бессовестными провокаторами и оголтелыми параноиками не могла обойтись без крови. Миллионное шествие с президентами во главе недвусмысленно продемонстрировало: сочувствие современного общества на стороне того, кто плюет в лицо оппоненту или измывается над изображением его отца. Свобода слова есть свобода оскорблений.Нагадить в алтаре — художественный акт, гонорар за это в виде пощечины — почти терроризм.
За этот год я окончательно утвердился в том, что знал давно: ни с кем и ни о чем нельзя договориться словами. Можно только заставить — силой или любовью. Силой многие — и я в том числе — не хотят, да и не могут. Остается любовь. Причем одной твоей любви мало — нужна взаимная, встречная. Значит, надо научиться ее вызывать. Это хлопотно, мучительно, почти невозможно. Но если бы мы хотя бы пытались! Если бы старались… Вызвать любовь тех, кто не хочет нас любить — в этом чистый прагматический расчет: можно было бы достичь своих целей без единого выстрела. Стекла были бы целы в окнах, мальчишке дошкольных лет не оторвало бы обе ноги, и ажана не увезли бы с обычного дежурства в морг…
Есть целая наука возбуждать любовь.
Прямолинейные, как штыковые лопаты, принципиальные, как начинающие инквизиторы, борцы называют ее лицемерием. А это просто готовность любить. Или хотя бы притворяться, что любишь.
Неискренняя любовь лучше искренней ненависти.
Все, что вам нужно, — это любовь. Здорово сформулировал тот парень в нелепых круглых очках. А его убили.
Проблема не в том, что мы не умеем любить, а в том, что не хотим учиться.
Гранатомет ведь устроен проще любви.
Екатерина Кюне
Меня всегда привлекали обычные, на первый взгляд ничем не замечательные люди. Иногда чудаковатые, странные, но все же не выдающиеся. Ни писатели, ни художники, ни музыканты, ни философы. Их истории, их жизни, их характеры, их драмы. В детстве мне нравилось наблюдать за ними со стороны. Прислушиваться, пытаться встать на их место, представить себя другим человеком с другим прошлым, с другими впечатлениями и воспоминаниями. Меня чрезвычайно интересовало, кем бы я выросла, если бы каждый день наблюдала за своим окном не две облезлые лиственницы и сломанные детские качели, а, скажем, Останкинскую башню или, наоборот, раскатистое зеленое поле до горизонта. Потом меня стала пугать и завораживать мысль об этом бесконечном потоке людей, рождающихся и умирающих, после которых остается могильный памятник со скупой табличкой и больше никакой памяти. То есть в лучшем случае сначала, на первые десять-двадцать-тридцать лет, память родственников и знакомых, а потом уже никакой памяти. Мне хотелось выхватить эти жизни, как пачку писем из огня, и не дать им полностью сгореть во времени.
Но долгое время я сама не знала, что именно такие, невыдающиеся герои меня больше всего и привлекают и что писать о них мне всего интереснее. И впервые я задумалась о том, почему одни истории мне хочется написать, а другие нет, после мастер-класса журнала «Знамя». На этом мастер-классе Елена Сергеевна Холмогорова сказала, что мой рассказ продолжает традиционную для русской литературы тему «маленького человека». Ничего такого вроде бы, но это запустило целый круговорот размышлений, в котором из моего бессистемного хаоса подняла голову одна важная мысль. И она подталкивала меня писать дальше. Собственно, после этого мастер-класса меня впервые опубликовали в «Знамени». Поэтому я благодарна журналу и Елене Сергеевне лично вдвойне. За подсказку обо мне самой, за радость увидеть, как мои «маленькие люди» прогуливаются между настоящих печатных страниц и заводят новые приятные знакомства, а теперь еще и за эту совершенно для меня неожиданную премию, известие о которой вообще пришлось на период серьезных изменений и важных событий в моей жизни.
Сергей Чупринин
Есть что-то комичное в том, что главный редактор получает премию за собственную публикацию в журнале, которым он же и руководит. Так что первый мой порыв был — отклонить эту честь с благодарностью.
И, видит Бог, я бы так и поступил, иди речь о статье или другой литературно-критической работе. Я в критике уже лет сорок как чувствую себя уверенно, и подтверждение своего профессионализма тут необязательно.
Но фейсбучный роман «Вот жизнь моя» я понимаю как автобиографическую прозу — может быть, неудачную, дурную, но все-таки прозу. И чувствую себя начинающим писателем. Даже разделил, стыдно признаться, все человечество на две части: первую, меньшую, составляют те, кто мой роман уже прочитал, и гораздо, несравненно более обширную — те, кто никогда читать его не будет.
Это смешное чувство уж точно пройдет. И скоро. Но пока… признание Фонда «Содействие» для меня и лестно, и своевременно.
Коллектив редакции журнала «Знамя»
Редакция сердечно поблагодарила Фонд «Содействие» и пригласила собравшихся к накрытым на премиальные деньги столам.
