Михаил Бару. Повесть о двух головах, или Провинциальный записки
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2015
Михаил Бару. Повесть о
двух головах, или Провинциальные записки. — М.: Livebook,
2014.
Во вступлении к сборнику путевых
очерков и лирических миниатюр Михаила Бару «Повесть о двух головах, или
Провинциальные записки» Андрей Пермяков пишет: «И кто-нибудь
непременно сочинит термин (к этим «запискам». — В.К.) “краеведческое
фэнтези”». Не сомневаюсь, сочинит. Но к истине не
приблизится, поскольку фэнтези — продукт
развлекательный, а проза Бару — интеллектуальный. Конечно, присутствуют
элементы сказки: дракон, умирающий от перепоя, русалки всех видов и мастей и
собаки, хохочущие, когда хозяин-охотник начинает заливать вспоминать,
как одним выстрелом трех медведей на шампур…
Только это антураж, виньетки,
добавляющие замысловатости и волшебства, и к фэнтези
они относятся тем же боком, как соцреализм к фантастике. Пермяков, впрочем, и
сам оговаривается, что только скрепы мира, канатики от одного сюжета к другому
здесь фэнтезийные. Чтобы не загнуться от тоски,
трясясь по дорогам, в сравнении с которыми стиральные доски — автобаны. Чтобы
не заскучал и читатель, проглатывая страницы с перечислением промыслов того или
иного заштатного городка. Сотни костей мамонта словно мощи святых
распространились по расейским весям, а с ними
огурцы/пастила/стерлядь/беляши/икра, подаваемые неизменно «из того самого» к
самому что ни на есть царскому столу.
Метод Бару приоткрывает ближе к
середине книги: «красивая, изящная и немного грустная игра»*. Все
зиждется на этой основе, и поднимается тесто текста, и катит вдаль дорога, и
родная сердцу разруха привычно ласкает взгляд… В
общем, «немного грустная» — это, скорее, оправдание грусти большой — скрытой
между строк, забутафоренной драконами и русалками,
замаскированной под кокетство/подмигивание с бытописателями XIX века: если
абзацы на страницу еще встречаются в «интеллектуальной прозе», то
абзацы-предложения — изощренная игра с нервами читателя и… перекличка с
«Мертвыми душами». Намеки на поэму, помимо описанной
выше «микроархитектоники», разбросаны по книге. Вот
реакция Гоголя на оценку шестой главы: «Поверьте, что и другие не хуже». Вот
упоминание о весьегонской тюрьме, также запечатленной в поэме. Вот, в самом
конце: «Куда бежишь ты? Хотя б намекни… Молчит.
Петляет. Уходит от ответа. Может, его и вовсе нет. Да и так ли он нужен, этот
ответ…» Речь о дороге, ибо нынешние пути в провинции такие, что тройка гикнулась бы у первого придорожного…
И все-таки давайте признаемся, что
любим мы Михаила Бару не за путевые заметки, описи музеев и нравов, вернее, не
совсем за это. Больше — за умение замечать в обыденном
необычное. За неявные находки. За трансформации прозы в поэзию.
Пермяков пытается выискать сюжет,
но дело это бесполезное, и русалки не в счет: две головы повести Бару — это,
собственно, путевые заметки и лирические зарисовки. Первые объединены (не
всегда) маршрутом движения, вторые — временами года. Можно насчитать сколько
угодно пересечений, общих героев и самоповторов
(хохочущие собаки — общее место для Бару),
но сюжет у каждого очерка/миниатюры один (но тоже о двух головах). Это вкратце
переложенная история населенного пункта с акцентированным вниманием на градо— и душеобразующих элементах и — лирические всполохи. А
поскольку последние представлены в объеме более трех строк (см. поэтические
подборки Бару в литературных «толстяках»), то они, эта поэзия, ошибочно названы
прозой. Точнее было бы их назвать стихотворениями в прозе.
Провинциальные записки Михаила Бару
я прочитал, к сожалению, запоем. Хотя читать их правильнее как хороший сборник
стихов — по нескольку стихотворений в день, смакуя каждое на вкус и давая
отстояться, а не смешивая в какофонию образов.
Цитировать же из
Бару дело неблагодарное, как для футбольного тренера
выбирать из нескольких равносильных форвардов — и так хорошо, и эдак. Выписать
афоризмы — отдельный (пусть и тоненький) сборничек
получился бы. Вырванный из контекста. Но сплошь из
красивой, изящной и немного грустной игры. Бару в одном комментарии
проговорился: «С точки зрения нашего сказочного смысла…». Вот и появляются
зовущие в сказку и из сказки выдернутые персонажи.
Вот только небольшая доля цитат,
отмеченных мною:
«Бабье лето — это последний шанс
для тех лягушек, которые еще не стали царевнами»; «торговки упаковывали свой
товар, среди которого я углядел сувенирные подковы с
приклеенными для верности крошечными образами Богоматери» (позже подобный образ
возникнет и в контексте автомобильного иконостаса, мол, на себя надейся…); «две строгих старушки прибирают огарки свечей и так строго
посматривают по сторонам, что даже святые на иконах отводят в сторону глаза»;
«если высунуть язык, то на него упадет одно или два мгновения» (это уже чистый Павич); «продать даже зубчик чеснока, не говоря о целой
челюсти»; «мобильный телефон “Сименс”, такой древний, что на нем еще есть
кнопка с ятем»; «варенье из такой земляники вызывает зависимость уже
после второй чайной ложки»; «молодые девушки, работающие музейными старушками»;
«утром проснешься, а трава уже поседела, и луна вся засахарена инеем»…
К городам подход
нетривиальный. Все-таки, если перед нами краеведение, то это краеведческая
проза. На основе, так сказать, реальных событий. Только фикшн
появляется исключительно в тех местах, когда собака грозится захохотать или
поддатый дракон на бреющем полногрудую русалку
пронесет.
Бару обладает редким умением
заинтересовать с первых строк, делать зачин «вкусным». Вот, например, как
начинается глава «Юрьевец»: «В начале мая в Юрьевце мужики озабочены одним —
плотва идет. На муравья идет так, что только успевай вытаскивать. Я сам видел
рыжую с белыми лапами кошку, которая бежала на берег реки с удочкой, сделанной
из хворостины».
И хотя понятно, что будет дальше —
развитие поселения с грозновско-петровских времен,
расцвет/затухание, нерадостное настоящее, — читать продолжаешь. Потому что
важно, как это сделано. Автор оправдывает ожидания. Вмонтирует ли
сказочный эпизод, споет ли на прежний (но иначе поданный) красиво-грустный
мотив, поднесет ли эстетствующему гурману блюдо с забавной интертекстуальной
или иной игрой — а играть автор любит! — это будет сделано мастерски.
Этим самым Бару отходит от прежних
поколений бытописателей (с нынешними и не думаю
сравнивать, тут можно до краеведения в постмодернистском ключе докопаться). Ему
скучно в привычных рамках перечислений богатств того или иного Богом забытого
места. Он хирург по душеобразующей части. Собственно,
поэтому большинство краеведов «старой школы» будут воротить носы от «Повести о
двух головах». Ну что это, скажите, за анамнез приокского
Белева: «От Одоева до Белева сорок три километра сплошного Левитана»? Или
констатация извечной проблемы: «Если дорога от Красного Холма до Весьегонска
имеет вид убитой, то от Весьегонска до Устюжны она выглядит так, точно над
трупом еще и надругались»?
Особняком стоит Южа. Полуразвалившимся, конечно, если в реальности (что
просматривается на подкорке записок Бару), но уникальным в смысле метода
описания. Диалогизм в околокраеведческих
трудах — это смешение точек зрения: гетеростереотипной
(со стороны) и автостереотипной (изнутри). Южа
уникальна в композиционном аспекте — традиционное повествование Бару (гетеростереотип) в самых неожиданных местах прерывается
голосами местных жителей (автостереотип). Возникает
картинка, объем. Свидетельства изнутри, может быть, и более пристрастные, но и
приближенные к месту. Тогда как взгляд со стороны в глубь веков
если и может заглянуть, так только с подсказки дежурного экскурсовода или
последнего представителя отряда вымирающих кикимор — этой проблемой автор также
озаботился в своем бестиарии…
Параллельно с описаниями у Бару
происходит духовное осмысление населенных пунктов, что, учитывая моду на
локальные тексты, предстает перспективным и с научной
точки зрения. Особенно это касается незначительных локусов. Подход Бару пусть и
зиждется на художественной основе, сквозь него проглядывает и методика
профессиональных «текстуализаторов» пространства.
М.Л. Лурье в статье «Элементы локального текста: методика контекстного анализа»
выделял два основных принципа описания: «В одном случае исследователи пытаются,
анализируя материал, прежде всего обнаружить общие
идеи (или мотивы), доминирующие в городском самосознании и формирующие его
специфичность. <…> Другой путь состоит в выявлении максимального
репрезентативного ряда единичных объектов (напр., район города, прославленный
земляк, изображение на гербе, эпизод городской истории и т.п.), которые в
данном локальном тексте становятся предметом семантизации
и фактором текстопорождения». Но это относится к
научной работе. У Михаила Бару задача несколько иная: не отходя далеко от
канонов краеведения (нон-фикшн в основе), развлекать читателя. Как сказано в
отзыве на обложке: «Краеведения в этих записках не больше, чем в щедринских городских летописях». Добавим: но у книги
краеведческая основа. У одной ее головы. Вторая, понятно, — чистая лирика: с
элементами иронии и трагики.
Практическую пользу от работ Бару
несложно доказать на собственном примере. Разрабатывая тему «Кимрского
локального текста», я не мог пройти мимо «записок» Бару «Кольчуга из рыбьей
чешуи» («Волга», № 3, 2010), в которых он сделал слепок с этого небольшого
городка. Стереоскопия удивляла: были намечены (почти незаметно!) ключевые
кимрские культурные константы: бывшее дворцовое село, обувная столица, развитая
торговля, речная принадлежность, деревянный модерн… Даже
элементы парадигматиче-ского анализа введены: в дореволюционное время
обувщиками Кимры славились, а в наше благословенное только и вздыхают о былом
величии…
Очевидно, с течением лет, когда
старатели локальных текстов доберутся до самых незначительных городов и весей,
удельный вес трудов Бару будет возрастать.
О недостатках книги и метода тоже
можно написать. Даже повесть. Хотя головы у нее будут хилыми и субъективными.
Остальное — крохи. Ну, не прописан Радищев в описании Торжка — велика ли беда?
Не проставлены даты написания очерков — тоже не смертельно. Хотя и выглядит
печальным анахронизмом: «Крыма тоже нет» — в составе страны. А на дворе (дата
подписания книги в печать) лето 2014-го и доллар только готовится к ритуальным
пляскам… В других местах, когда говорится о юбилеях
тех или иных селений, датировка тоже не помешала бы. Некий скепсис по отношению
к совет-скому прошлому — также общее место. Но дело, разумеется, не в этих
мелочах.
Осталось сказать о симптомах
времени. Для кого-то — разрушенных надежд, для иных — больших возможностей.
Бару собирает анамнез российской провинции. Вот какая картина получается:
«<практически любой населенный пункт> мало изменился за последние
несколько сотен лет — те же добротные купеческие каменные дома, те же храмы, та
же Ока… только все обветшавшее донельзя». А если сотни лет сузить до послед-них
двадцати — тридцати, предстанет такая картин(к)а:
«Словно в одночасье исчезли тушенка со шпротами (это о местных заводах. —
В.К.), а за ними пропала и зарплата. Люди ждали, ждали… и стали охотиться
на птицу, зверей, ловить рыбу, собирать грибы и ягоды. Не все, конечно. Многие,
чтобы скрасить ожидание, запили». И, конечно, родственное
выражению «Пожрала саранча»: «Купили москвичи». И: «Кто не пьет — тот едет в
Москву на заработки». Ничего не напоминает?
Конечно, жизнь в крупных городах и
столицах нашей одной седьмой отличается диаметрально. И в провинции бывают
уголки счастья (ключевое тут: «бывают»). Но чаще наоборот. Работая в течение
десяти лет журналистом районки, я не раз выбирался в
сельскую глушь. Был я свидетелем и такой сцены. В одном достаточно крупном селе
глава района оптимистично спросил у местных школьников: «Кто хочет после
окончания школы остаться в районе и трудиться на благо его процветания?».
Тишина висела вплоть до следующего — осторожного — вопроса главы: «А кто
собирается уехать?». Поднялся лес рук…
Однако заканчивать на минорной ноте
рецензию о действительно хорошей книжке Михаила Бару — неправильно. Вылавливаю
одну из помеченных мною цитат: «в <тут тоже можно вставить название города,
но далеко не каждого> нет заброшенного завода, а есть действующий. Такое у
нас, хоть и не слишком часто, но случается». И, любя свою страну, итожу: дай
Бог, чтобы случалось почаще. И становилось правилом, а
не исключением из него.
*
Здесь хочу извиниться за недосмотр: увлекшись внешним,
я не заметил внутреннего. В письме от 19 сентября 2015 года,
полученном мною уже после написания этой рецензии, Михаил Бару сделал очень
точное замечание: «…это для меня (поездки по провинции. —
В.К.) чистой воды кладоискательство. Детское
что-то. Всякий мальчишка любит искать клады. Я каждый раз еду в провинциальную
глушь с надеждой найти там какую-нибудь замечательную историю…» Кладоискательством и детским началом объясняется многое: и
сказочный флер, и периферийность краеведения (притом что она, как скелетик, соединяет все), и колоритность местечковых
образов… А книжка — карта этих сокровищ.