Роман Рубанов. Соучастник
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2015
Роман Рубанов. Соучастник. — М.: Воймега, 2014.
Если
вы, как и я, имеете странную привычку перед прочтением книги заглядывать в
предисловие, то короткая справка, которая в этой книге его заменяет, вас
заинтригует. Меня она не озадачила только потому, что я до того, как книга
попала ко мне в руки, с автором был уже знаком. Так вот, из короткой справки
явствует, что Роман Рубанов — дипломированный
богослов и при этом работает в театре. В справке не написано, но я-то знаю и
скажу вам, что автор — еще и профессиональный актер. Уже сочетание богослова и
поэта — достаточно конфликтная смесь, а богослов, поэт и актер в одном лице —
звучит и вовсе химерически. И чего ждать от книги
человека с таким бэкграундом? Экстазов в духе
символизма? Счастлив доложить, что в данном случае все
не так. Если в чем и может упрекнуть «Соучастника» поверхностный читатель, так
это в сугубой традиционности — размеров, тем и образов.
Стихотворение, открывающее книгу,
вроде бы и правда начинается хрестоматийной зарисовкой с натуры.
Провинция.
Сирень и соловьи,
обшарпанные стены автостанции.
Здесь
все друг друга знают, все свои,
встречают
песней, провожают танцами.
Здесь
с горя пьют, а в радости поют
Однако финал стиха взламывает
низкий «почвеннический» потолок, открывая ход для метафизики:
Сирень
— и та поет.
Сон
чуток, ночь перетекает в чудо:
заутреню
отслужат, и Господь
на
Пасху куличи разносит людям.
Стоит отметить еще и смену рифмовки
в заключительной строфе: на всем продолжении стихотворения рифмы совершенно
традиционны, назовем их функциональными. Они делают свое дело — подпирают
конструкцию, не привлекая внимания. А в финальном четверостишии в окончания
строк вбиты ключевые по смыслу слова, которые созвучны друг другу ровно
настолько, чтобы читатель не проехал строфу на гладком инерционном ходу, а еще
раз — внимательнее — вчитался. И, когда его проберет метафизиче-ский сквознячок,
согрелся по-хорошему лубочным изображением Господа, разносящего куличи по избам
(наверное, тем, кто не смог на пасхальную службу дойти до храма, — старикам и
больным).
Это стихотворение задает тон книге,
и ее лучшие стихотворения тоже вооружены такой двоящейся оптикой: одновременно
дают увидеть непритязатЫельный провинциальный
(деревенский) быт и то, что над ним, но неотделимо от него:
На
кладбище — там полдеревни,
на
памятниках имена,
а
сверху жизнь: листва, деревья.
Земля
и небо. Тишина.
И в
этой тишине загробной,
прислушиваясь,
не спеша,
обозревая
мир подробно,
на
свет рождается душа.
И
тишину, как море, брассом
переплывая
напрямик,
сосед
вовсю счастливым басом
кричит:
«Четыре сто! Мужик!»
(Медичка умерла от рака…)
Оцените, как естественно в
поэтическом зрении автора соединены тишина кладбища, которая уже в следующей
строчке оказывается надмирным местом рождения новой души, и, наконец,
простецкая радость, которая в эту тишину врывается, но не отменяет ее для
читателя.
Пожалуй, это ключ к поэтике Рубанова — в лучших стихотворениях ему удается, усыпив
читателя обыденными подробностями, вдруг (в лучших традициях учителя дзен) дать
ему в глаз и заставить «расширить сознание». И тогда, например, на коньячной
бутылке в пакете прохожего блеснет вифлеемская звезда
(«Январь укрылся шкурою овечьей…»). А Бог окажется соседом сверху (или наоборот) («В наш съемный быт под вечер входим мы…»).
Микрокосм постоянно оказывается макрокосмом, быт — мифом… Космос приближается
на расстояние руки, а рука вытягиается куда-то
«далеко-далеко, в другую галактику». Ощущения у читателя (говорю за себя) — как
у кэрроловской Алисы:
миска
неба надо мной покачивается,
яблоко,
зажатое в руке,
как
планета, медленно заканчивается
(Я
опять кудрявый мальчик, лет пяти…)
И,
покидая рай до петухов,
пусть
не Петру (тут беспокоить что его?),
предъявишь
ксерокопию грехов
стоящему
у врат ИП Сысоеву
(Сысоев канцтовары распродал…)
Но я пишу рецензию, а не панегирик
— конечно, в «Соучастнике» (это дебютная книга Рубанова)
есть и слабые места. Главным образом я говорю о декларативности, в которую на
поэтическом поле очень легко впадают прямые высказывания.
Больше всего эта особенность, по
понятным причинам, характерна для второй части книги, «Рыба, хлеб и вино», в
которой собраны стихи на евангельские и житийные темы. Технически эта часть не
уступает остальному корпусу «Соучастника», но в ней меньше — или совсем нет —
«почвы и судьбы», личного нерва, который одушевляет плоть лучших стихов Рубанова. Есть с разной степенью удачности зарифмованные
истории, которые и так всем известны. А личного отношения… не хочу сказать
«нет», но его не видно. И стихи — не работают… В самом
деле, зачем в десяти строфах пересказывать притчу, которая в оригинале состоит
из девяти сжатых предложений?
Книга Романа Рубанова,
две ее части, — показательный пример двух различных подходов к стихам, условно
скажем, «о божественном». Можно идти к теме окольным
путем, опосредованно, обиняками, через житейские мелочи и бытовые детали. А
можно попытаться срезать — через общеизвестное и,
казалось бы, близкое всем. И работает — почти всегда — окольный путь, потому
что он труднее, потому что именно на нем человек говорит от себя, о себе,
своими так трудно находимыми словами.
«Обменяться сигналами с Марсом»,
как говорил Мандельштам, можно только говоря от себя и за себя. А в стихах
только это и важно.