О стихотворном цикле Д.А. Пригова
Опубликовано в журнале Знамя, номер 10, 2015
Об авторе | Алексей Андреевич Конаков родился в 1985
году в Ленинграде. Живет в Санкт-Петербурге, работает в сфере гидроэнергетики.
Публикации в журналах «Вопросы литературы», «Новый мир», «Homo
Legens», на сайте Colta.ru. Премия журнала «Знамя». Предыдущая
публикация в «Знамени» — 2014, № 8.
В 2013 году издательством «Новое
литературное обозрение» был выпущен первый том неполного собрания сочинений
Д.А. Пригова «Монады». Вне всякого сомнения, одной из
наиболее ярких и хорошо знакомых читателю подборок стихотворений в этом томе
является цикл «Домашнее хозяйство», посвященный быту «маленького человека» в
СССР эпохи застоя1. С
рядом некоторых изменений данный цикл, включающий в себя шестьдесят небольших
текстов, наследует одноименному разделу из книги «Написанное с 1975 по 1989»,
выпущенной тем же издательством на шестнадцать лет раньше. Подборка
«Домашнее хозяйство» составлена из различных стихотворений Д.А. Пригова, писавшихся в более чем десятилетнем временном
диапазоне, но весьма убедительно объединенных темой повседневных бытовых
переживаний и практик, вроде покупки продуктов в магазине или выноса помойного
ведра. В приводимой здесь заметке нам хотелось бы подойти к «Домашнему
хозяйству» как к уже готовому «эпистемологическому объекту», который был
сформирован и предъявлен читающей публике редакторами упомянутого издательства
и который мы пытаемся по возможности внимательно рассмотреть. Разумеется,
следует сразу же отметить, что, не имея способов корректно отделить
художественные интенции самого Д.А. Пригова от работы
составителей анализируемой подборки, все наши выводы мы будем относить не к приговской поэзии того времени вообще, но только к
избранному нами «эпистемологическому объекту» — собственно к «Домашнему
хозяйству»2.
Вообще, чтение Д.А. Пригова является довольно сложной задачей — как правило, в
силу того, что почти все его стихотворные циклы снабжены специальными
предуведомлениями, заранее указывающими способ интерпретации этих циклов, и
повышающими, таким образом, их герметичность. Патовую ситуацию, в которой
невольно оказывается любой читатель, хорошо описывает Д. Голынко-Вольфсон: «Казалось, он сознательно стремился не оставить
грядущим филологам практически никакой самостоятельности в деле толкования его
изощренных и многослойных текстов. <…> Пригов-мифолог
предвосхитил и заранее исчерпал почти все возможные трактовки его поэтических
экспериментов. Он выступил собственным универсальным метакритиком, предложив прочтения своих текстов с точки
зрения семиотики, психоанализа, буддизма, ницшеанства и прочих излюбленных
научно-мировоззренческих концепций русской интеллигенции»3. Для
решения данной проблемы нам кажется плодотворным использовать метод, который в
конце восьмидесятых ввел в обращение сам Д.А. Пригов
— так называемое движение «боковым Гитлером», являющееся тактическим выражением
общих стратегий русского концептуализма, вроде «мерцательности»
и «незалипания». Знаменитый «Словарь терминов
московской концептуальной школы» дает нам следующее определение «бокового
Гитлера»: «способность аватары, эманационной
персонификации некой мощной субстанции благодаря низкой энергии взаимодействия
и почти нулевой валентности проходить касательным или капиллярным способом там
и туда, где и куда самой основной сущности благодаря ее мощи практически путь
заказан»4. При очевидной эзотеричности формулировки, — вообще типичной для
теоретиков Номы5, — кажется примерно понятным, о чем идет речь, а
потому мы и попытаемся прочитать «Домашнее хозяйство» Д.А. Пригова
«по-приговски», первым делом создав для этого «аватару с почти нулевой валентностью». Пусть такой «аватарой» будет для нас «наивный читатель».
Итак, «наивный читатель» открывает
книгу «Написанное с 1975 по 1989» на разделе «Домашнее хозяйство» и с
совершенно искренним удовольствием начинает читать «Я всю жизнь свою провел в
мытье посуды», «В полуфабрикатах купил я азу», «Килограмм салата рыбного»6
и многое другое. Однако что значит его «наивность»? Это вовсе не отсутствие познаний
в классической литературе, филологии или философии. Это, скорее, намеренный
отказ воспринимать приговские предуведомления перед
стихами, сознательное игнорирование собственно концептуалистских стратегий и
конвенций. Никто не назовет «наивным» столь мощного филолога, как А. Зорин, но
примерно похожий подход воплощал он в жизнь, когда «пробовал читать Пригова как бы “перпендикулярно” его художественному
проекту» и «интерпретировал его шедевры как образцы традиционной
сентиментальной лирики с соответствующими средствами поэтической экспрессии»7.
И теперь, пытаясь изо всех сил вжиться в шкуру такого
«наивного читателя», мы полагаем почти несомненным, что шестьдесят
стихотворений «Домашнего хозяйства», наполненные варкой, жаркой, мойкой,
добыванием дефицита, стоянием в очередях, и проч., и проч., скорее всего, будут
истолкованы как своего рода ироническая «энциклопедия советской жизни».
В этом нет совершенно ничего удивительного — стандартное понимание искусства
как «отражения реальности» и отсутствие в арсенале нашего читателя собственно
концептуалистских схем («инсталляция словесных объектов»8 и т.п.)
приводят к такой «самоочевидной» интерпретации почти неизбежно. И весьма
показательно, что даже искушенный аналитик А. Бараш в
посвященной памяти Д.А. Пригова статье довольно
быстро пришел к выводу о том, что приговские тексты
70-х и 80-х годов представляют собой, цитируем, «тезаурус житейских ситуаций
(улица, магазин, очередь, готовка еды, сидение у окошка)» и «Энциклопедию
Маленького Человека»9. Но о чем же говорит нам эта «энциклопедия»,
каково ее основное послание?
Последний вопрос вовсе не является
праздным: традиция чтения русской литературы до сих пор довольно твердо
настаивает, что из каждого произведения может быть извлечен некий позитивный «месседж» (примерами поиска таких «месседжей»
оказываются разговоры о «стоицизме» у И. Бродского, «критическом
сентиментализме» у С. Гандлевского и т.д.). И здесь
выясняется, что вывести какое-то однозначное послание («как надобно жить») из
«Домашнего хозяйства» не так-то просто. Пытающийся нащупать своего рода modus operandi приговского героя читатель обнаруживает перед собой
конгломерат практик, выводов и умозаключений, почти всегда противоречащих друг
другу: поэт вроде бы и любит мыть посуду («Я всю жизнь свою провел в мытье
посуды») и не любит мыть посуду («Только вымоешь посуду / Глядь
— уж новая лежит»), у природы нет для него воды («Ах, неужто ль у природы /
Нету для меня воды») и у природы есть для него вода («Вот бежит вода — ее я
постигаю»), он стоит в очереди долго («Полдня простоял меж чужими людьми») и он
стоит в очереди недолго («Но немножечко-то простоял / Рядом»),
ему не везет достать себе еду («А счастье живет вот с такими блядьми») и ему везет достать себе еду («Целу курицу сгубила / На меня страна»), он режет дефицитный
товар («Вот я курицу зажарю») и его режут как дефицитный товар («Нас мало — нас
двое! нас трое! / Нас завтра быть может убьют»), у него есть силы («Такая сила
есть во мне») и у него нет сил («А тут смотрю и нету больше силы»), он и понравится
женщине («Женщина вот поглядит / Скажет: экий вот
красивый») и не понравится женщине («И буду грязный неприличный я / И женщине
не приглянусь»), он вроде бы и хочет жить («А вытекает: надо жить / И сарафаны
шить из ситца») и вроде бы не хочет жить («И мне не стало мочи / И жить не захотел»), его жизнь вот-вот закончится («Наша
жизнь кончается / Вот у того столба») и его жизнь не заканчивается («Жизнь
идет. А ведь вчера / Думалось: Кончаемся! / <…>
Как мы ошибаемся / Однако»).
Таким образом, искомый
«наивным читателем» «месседж» («основная идея») приговского цикла как бы растворяется в предлагаемом
«разнообразии всего». Из мушиной суеты «Домашнего хозяйства» не выводится, увы, никакого позитивного умозаключения — уж больно
всеобъемлющ материал: сентенции явно противоречивы, каденции враждебны друг
другу, интенции притуплены взаимными столкновениями. Вполне отчетливые, чуть не
дидактические послания отдельных стихотворений, оказавшись вместе, внезапно
аннигилируют, оставляя после себя лишь пряное послевкусие — и минимум выводов.
Впрочем, здесь стоит особо отметить, что подобный эффект «безмесседжья»
вовсе не является результатом какой-либо специальной концептуалистской
стратегии; скорее, перед нами фундаментальное свойство любой честной
Энциклопедии как таковой. Представляя собой огромный свод данных об окружающем
мире, Энциклопедия не несет (во всяком случае, не должна бы нести) никакого
поучения, так как само физическое богатство этого мира в принципе не может быть
приведено к единому знаменателю. В некотором смысле, более всего Энциклопедия
похожа на Историю в трактовке П. Валери, которая, как извест-но, «ничему не
учит, ибо содержит в себе все и дает примеры всему». Подобным образом и
созданная Д.А. Приговым «Энциклопедия Маленького
Человека» принципиально не предлагает нам полезных уроков, извлечением каковых
из литературных текстов так или иначе привык заниматься «наивный читатель». (И
в этом смысле крах такого читателя после прихода «поэтики каталогов» становится
неизбежным.) Однако, если в «Домашнем хозяйстве» нет никакого послания, то что же в нем есть? Для ответа на данный вопрос будет
полезным обратить внимание на одну интересную особенность приговской
лексики в исследуемом нами цикле: повсеместное, почти навязчивое употребление
указательной частицы «вот». На что, прямо и опосредованно, указывает эта
частица «наивному читателю» «Домашнего хозяйства»?
По большому счету (и в соответствии
с той же энциклопедической логикой) — на все что угодно; выписываем подряд: «Вот течет вода — ее я постигаю», «Да вот тут приходят разные»,
«Вот что-то ничего не стало», «Вот и ряженка смолистая», «За что же такое им
вот», «За то вот на том белом свете», «Вот в очереди тихонько стою», «Вот
Пушкина бы в очередь сию», «А счастье живет вот с такими блядьми»,
«Вот из очереди, гады», «Вот я котлеточку зажарю»,
«Вот я курицу зажарю», «Вот поди ж ты — на», «С
этим вот я ел», «С этим вот сидел», «На пустом вот казалось бы месте», «Вот
плачет бедная стиральная машина», «Вот устроил постирушку», «Волю всю собравши,
вот», «Вот жене сапожок залатал», «Начинайте — вот мы и готовые», «Я думал: вот
— дитя, небось», «Вот детка человечая», «Вот так же
как и он теперь», «Так вот выйдешь в одном направленье», «Вот
я на метро сажуся», «Вот она и спит уж вся», «Вот это
вот его и сгубит», «Вот только спят тяжело, хотя и живые на вид», «А то б такие
вот мамаши», «Вот ведь холодно немыслимо», «А одни вот сплошь берцовые», «А
теперь вот чегой-то устал», «Вот я терпел всю зиму»,
«Женщина вот поглядит», «Скажет: экий вот красивый», «Вот стенами отградился», «Вот у того столба». Пожалуй, в первую очередь
«вот» прочитывается как жест торжествующей демонстрации — и кажется очень
соблазнительным связать его с социальными реалиями брежневской эпохи, всецело
поглощенной добыванием дефицита. Радость обывателя, в тяжелой борьбе доставшего
тот или иной продукт, фиксируется в восклицаниях типа «Вот и ряженка смолистая»
и хорошо корреспондирует со схожими мотивами у других авторов «второй
культуры», вспомним хоть Л. Богданова: «Рылись в шкафах и буфете, искали мою
шапку. Шапку не нашли, зато нашли пачку индийского чая за девяносто пять
копеек. Сколько радости! Вот, не напрасно искали. Будет что пить на Верочкины
именины»10. В таком контексте частица «вот» оказывается не чем иным,
как характерной лексической приметой времен всеобщего дефицита.
Но, пожалуй, куда более
продуктивной будет трактовка навязчивого пригов-ского
словоупотребления «вот» не в качестве констатации конкретной удачи
материального поиска, но как универсального жеста предъявления или жеста
наличия. Сформулируем иначе: не неся, как уже говорилось выше, никакого
учительского, дидактического послания, «Домашнее хозяйство» в то же время,
посредством обращения к частице «вот», постоянно демонстрирует читателю сам
факт наличия. Наличия вещи («Вот у того столба»), человека («Вот детка человечая»), процесса («Вот течет вода»), практики («Вот я
на метро сажуся»), состояния («Вот ведь холодно
немыслимо»), но прежде всего — наличия текста. Здесь уместно вспомнить о
знаменитом «писании в стол», столь распространенном среди советских авторов (в
диапазоне от «Града обреченного» братьев Стругацких до легендарных книг-«уклеек» П. Улитина). Очевидно, что главной целью такой
практики было утверждение автором именно факта наличия независимого,
неконъюнктурного текста где-то в недрах стола; и, поскольку малейшая надежда на
публикацию отсутствовала, собственно содержание произведения оказывалось в
некотором смысле неважным. Особенно ярко это проявилось в советском
андеграунде, где проблема простого присутствия текста зачастую затмевала собой
все остальные вопросы. И такая ситуация, надо сказать, была довольно хорошо
осознана и отрефлексирована — тем же Д.А. Приговым
или, например, Е. Харитоновым: «О, хотя бы один этот листок заполнить. Уж
думаешь, в свете поставленной задачи, не чем заполнить,
а только бы заполнить. Еще три пятых страницы осталось. И я ее не заполню.
Только словами, что не заполню. Вот какая слабость (геройская). <…> Уф.
Слава Богу. Нет, еще не слава Богу. Вот еще две
строчки допишем, тогда будет слава Богу. Теперь уже
одну. Теперь уже половину одной. Теперь уже неизвестно сколько. Теперь уже все»11.
Строки эти не сообщают читателю практически ничего, кроме собственного желания
наличествовать.
Таким образом,
многочисленные приговские «вот» в «Домашнем
хозяйстве» оказываются своего рода синекдохами, выражающими одно огромное
«вот», которым является сам текст — ничему не учащий, ни о чем не говорящий, но
просто присутствующий, или, лучше сказать, существующий. Рельефнее всего эта идея выражена в известном стихотворении:
«Я устал уже на первой строчке / Первого четверостишья. / Вот дотащился до
третьей строчки, / А вот до четвертой дотащился / Вот
дотащился до первой строчки, / Но уже второго четверостишья. / Вот дотащился до
третьей строчки, / А вот и до конца, Господи, дотащился», — простое
существование восьми строчек обеспечивается тяжким, физически ощутимым усилием
поэта. При этом произведенная нами смена термина (с «наличия» на
«существование») совсем не случайна — в семидесятые годы двадцатого века, когда
писались «бытовые» стихи Д.А. Пригова, единственной
актуальной философией, к которой имел доступ советский интеллигент, был
экзистенциализм. Из этого следуют весьма любопытные выводы: несмотря на то что проект Д.А. Пригова очень
удобно интерпретировать в рамках постструктуралистских теорий (вводя фигуру
«агента», с легкостью перемещающегося по социальным полям и применяющего самые
разнообразные практики для максимально быстрого наращивания своего
символического капитала) — в основе его «базового» цикла «Домашнее хозяйство»
обнаруживается старинная идея экзистенции,
озабоченности существованием, хотя и переведенная из человеческого в
текстуальный регистр. Иными словами, именно экзистенциализм
стал для Д.А. Пригова той надежной стартовой
площадкой, на которой он создал первые (самые популярные) циклы стихов и откуда
начал свою долгую эволюцию в сторону новейших художественных философий — в
итоге приведшую его и к рок-концертам со «Среднерусской возвышенностью», и к
арт-перформансам с «Поп-механикой», и к острому
интересу относительно зарождавшегося политического активизма
группы «Война».
P.S.: Напоследок зададимся немного странным вопросом: почему
советский философ М. Мамардашвили так ценил работы Р.
Декарта? Не потому ли, что ключевая ситуация картезианской философии в точности
соответствует самоощущению человека «эпохи дефицита» — мыслящий субъект, вокруг
которого ничего нет (все поставлено под сомнение)?! Вспомним про мясные туши из
папье-маше на витринах, про колбасу с разнообразными «наполнителями» и т.д.
Множество странных, зачастую несъедобных вещей только «объявляется»,
«назначается» продуктами, как в хрестоматийном отрывке про «вторую свежесть»
осетрины. И здесь самое время подумать о знаменитом «назначающем жесте»
концептуалистов, представляющем собой «назначение произведением искусства
явлений или объектов окружающей среды посредством перенесения их в выставочное
или журнально-книжное пространство»12. В рамках сугубо номиналистской философии позднего Д.А. Пригова
эта формулировка означает — отказ от поиска каких-либо объективных критериев,
по которым можно определить художественную ценность предмета, утверждение
полностью волюнтаристского характера верификации произведений искусства,
появляющихся в результате произвольного указания куратора, культуртрегера или
иного авторитета. И соблазнительно спросить: не произрастает ли столь
радикальная идея как раз из игнорирующей объективную реальность практики
«производства» продуктов в СССР? Более
того — не является ли повсеместное приговское «вот»
из «Домашнего хозяйства» как бы «предком», «праформой», в которой начинал свое,
еще неосознанное, существование концептуалистский «назначающий жест»?
Собственно, почему бы и нет: недаром живущий в беляевской
хрущевке Д.А. Пригов
производит указания и назначения среди продуктов кулинарии (вот курица, вот котлеточка, вот ряженка) так же уверенно, как потом он
будет производить их среди продуктов литературы! Разумеется, такая «кухонная»
генеалогия может казаться смешной и нелепой; но каждый раз, когда автор этих
строк сталкивается с очередным «назначающим жестом» в пространстве современной
культуры, он вдруг начинает отчетливо различать манящие запахи рыбных салатов,
куриных окороков и прочих и прочих азу…
Примечания:
1
Подробнее всего проблематика «маленького человека» у Д.А. Пригова
раскрыта в статье: М. Липовецкий. Как честный человек // «Знамя», 1999, №
3.
2
Соответственно, и автором нашего «эпистемологического объекта» мы считаем не
Д.А. Пригова, но коллектив «Д.А. Пригов
+ редакция НЛО».
3
Д. Голынко-Вольфсон.
Читая Пригова: неоднозначное и неочевидное // «Новое
литературное обозрение», 2007, № 87.
4
А. Монастырский. Словарь
терминов московской концептуальной школы. М.: Ad Marginem, 1999.
5 Термин, обозначающий круг людей, принадлежащих к московскому
концептуализму (введен П. Пепперштейном, см.: А.
Монастырский. Словарь терминов московской
концептуальной школы).
6 Все цитаты из
стихов Д.А. Пригова приводятся по книге: Д.А. Пригов. Написанное с 1975 по 1989.
М.: Новое литературное обозрение, 1997.
7
А. Зорин. Слушая Пригова (Записанное за четверть
века) // Неканонический классик: Дмитрий Александрович Пригов.
М.: Новое литературное обозрение, 2010.
8
Выражение Л. Зубовой, в книге: Л.
Зубова. Языки современной поэзии. М.: Новое литературное обозрение,
2010.
9
А. Бараш.
Пригов как деятель цивилизации // «Новое литературное
обозрение», 2007, № 87.
10
Л. Богданов. Заметки о
чаепитиях и землетрясениях. М.: Новое литературное обозрение, 2002.
11
Е. Харитонов. Под домашним
арестом. М.: Глагол, 2005.
12 А. Монастырский. Словарь
терминов московской концептуальной школы.