Опубликовано в журнале Знамя, номер 7, 2014
Властелины колес
Рассказ о Выксе надо начинать издалека — из Тулы. Даже и еще
дальше — из Санкт-Петербурга. Кабы императрица
Елизавета Петровна не запретила вырубать леса в радиусе двухсот верст от
Москвы, то никакой Выксы и не было бы. Так бы и подвозили
подмосковные дрова к тульским железоделательным заводам, так бы и дымили они во
все трубы, а мурома с мордвой так бы и жила себе в Нижнем Поочье
по берегам тихих речушек Выксуны и Железницы, так бы и пила железистую на вкус воду. Занималась бы мурома с мордвой охотой и рыболовством, ковала бы
наконечники для копий, стрел, ковала бы мечи и ножи из железа, которое
выплавляла бы в примитивных рудообжигательных печах —
сыродутных домницах со снесенным колошником, сильно
выгнутой лещадью, без шлаковыпуска, работавших на
принудительной тяге через керамические сопла, вставленные в полностью закрытое
устье печи. Нет, я не знаю, что такое колошник и чем он отличается от
кокошника. Про лещадь я даже боюсь догадываться. Я просто списал эти слова из
умной книги об истории Выксы. Ну, хорошо, хорошо. В металлургическом словаре
написано, что «лещадь» — это просто нижняя, донная часть футеровки печи и
ничего больше, но вы немедля спросите, что такое футеровка, и мы… никогда не
доберемся до Выксы.
Короче говоря, спустя одиннадцать лет после известного указа
тульские мастеровые и железного дела промышленники братья Андрей и Иван Баташевы основали первый Выксунский железорудный завод. Тут
надобно сказать о братьях Баташевых1 ,
этих русских Круппах2 восемнадцатого
века. С одной стороны, они, безусловно, были из «стаи славной екатерининских
орлов», о которых писал Александр Сергеевич, а с другой… Шиллер по ним плакал.
В том смысле, что пьеса «Братья-разбойники» — это тоже о них. Правдами и неправдами, коих было… и быльем поросло, а более всего
при помощи железной воли, изобретательности и деловой хватки братья построили
второй, третий, четвертый… десятый заводы, наладили выпуск сотен тысяч пудов
чугуна, отлили несметное количество ядер и пушек, из которых российский флот
изо всех сил палил по турецкому, получили вожделенное потомственное дворянство,
чины коллежских асессоров и… разделились. По условиям раздела Андрею
Родионовичу достались отцовские дома в Туле, Москве, дворцы в Петербурге и
половина заводов, в том числе и в окрестностях Гуся-Железного.
Остальные семь заводов и дом братьев в Выксе отошли Ивану Родионовичу.
Почему они разделились… Бог весть. Может быть, потому, что
были слишком разными. Андрей был своенравен, жесток. За упущения в деле мог работника и на дыбу… Цель у него всегда оправдывала
средства. Попробовала бы только не оправдать. И еще он был многоженцем. Иван
Родионович не любил всех этих, с позволения сказать, архитектурных излишеств.
Человек он был уравновешенный, скромный, семейный3 и
бережливый. Кроме дела у него была всего одна страсть — театр. Вернее, балет.
Который он и завел в Выксе, сначала в доме, который был построен еще на двоих
со старшим братом, а потом и в огромном парке. Тут бы и написать, что ставили в
баташевском театре оперы и балеты на
производственные, металлургические темы. Крепостные балерины, тонкие и гибкие,
как тростинки, собравшись в круг, извиванием рук изображали бы языки пламени в
доменной печи, а плечистые юноши на счет «раз» черпали бы из доменной печи
жидкий чугун, а на счет «два» лечились бы от ожогов… Нет,
Иван Родионович был не настолько передовых взглядов на балет. И в страшном сне
ему не могли присниться пьеса «Сталевары», опера «Сталевары» и балет «Стальной
скок». В его времена до них еще было, слава Богу, почти две сотни лет.
Шел я по улице «Красные Зори»4, которая проходит
через центр Выксы, и думал, что толстовское «Все счастливые семьи похожи друг
на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему» к нашим городам не
применить. Несчастливых городов в нашей провинции я видел множество — все в
них, увы, одинаково. Заводская труба, в которой уже
много лет вьют гнезда вороны, давно не метенные улицы
с разбитым асфальтом, краеведческий музей с протекающей крышей и заброшенный
храм вовсе без нее, дома с облупленной штукатуркой, такие же облупленные жители
и время, вытекающее по капле из остановившихся часов на фронтоне городского
вокзала. И все тебе, если ты, конечно, не иностранец, понятно — почему не
работает завод, почему протекает крыша в музее, почему ямы в асфальте, почему
облупилась штукатурка и жители. Да потому. Гораздо сложнее объяснить — почему
наоборот. Видишь чистые улицы Выксы и незаметно для самого себя начинаешь
озираться вокруг в поисках инопланетян с серебристыми мусороуборочными
летающими тарелками или, на худой конец, хотя бы приезжих из стран ближнего
зарубежья, славящихся своими трудолюбивыми дворниками, с метлами и не находишь
ни тех, ни других. Видишь дым из трубы завода и думаешь — ну, это ненадолго.
Прошлогодние листья жгут или разноцветные обертки от несбывшихся надежд. Видишь
свежевыкрашенное, тщательно отреставрированное здание музея и… не знаешь, что и
думать.
Музей истории Выксунского металлургического завода находится
в огромном усадебном доме, который построили себе еще братья Баташевы. За две с половиной сотни лет здание ушло в землю
более чем на полметра. Эти полметра убрали. Сотни кубометров твердой, как
камень, земли убрали, чтобы открыть полностью окна первого этажа. Когда мне
рассказал об этом экскурсовод в музее, я покивал головой и не поверил5.
То есть я бы поверил, конечно, если б мне сказали, что раньше дом Баташевых был о-го-го! Были ажурные чугунные балконы,
ажурные чугунные лестницы внутри, ажурные чугунные завитки украшали крыльцо, но
осталось все это великолепие только на старинных фотографиях. Деньги для
ремонта выделяли, но так давно и так мало, что никто и не заметил их
исчезновения. Так было всегда. И тут вдруг выясняется, что ты не в привычном
родном зазеркалье и перед твоими глазами, а не на старинных фотографиях ажурные
чугунные балконы, ажурные лест-ницы, ажурное крыльцо и даже львы у входа…
Рассказали мне и о том, что при уборке лишней земли вокруг
дворца более всего было найдено осколков цветного бутылочного стекла. Эка
невидаль — бутылочные осколки. Кабы нашли залежи
дирижерских палочек или несметное количество булавок для галстухов…
Находили самовар, оклад иконы, курительную трубку, монеты,
печные дверки, но Главной и, быть, может, Страшной Тайны, как сказал
экскурсовод, Дом еще не выдал, а ведь она есть. Ее просто не может не
быть. Лежит где-нибудь в бездонных баташевских
подвалах полуистлевший, написанный лично рукой одного из братьев рецепт чугуна,
из которого получаются самые меткие пушки и самые тяжелые сковородки, но,
может, это и не рецепт вовсе, а письмо Ивана к Андрею с настоятельной просьбой
разделить имущество или карта стен дворца с указанием мест, где замурованы
несметные сокровища, или чертеж мартеновской печи, до изобретения которой
было во времена Баташевых еще сто лет, или один из
потайных подземных ходов, до которых Иван был большой охотник. По этим ходам он незаметно приходил и в кухню, чтобы проверить —
доливают ли его любимому коту Чугунку сливок в блюдце, и в заводскую контору —
не обделяет ли себя зарплатой слишком честный приказчик, и в доменную печь с
ревизией — не отлил ли кто себе воровским манером чугуна на личную пушку или
сковородку. В таком подземном ходу запросто могло остаться какое-нибудь
привидение вроде Черного Металлурга. Вообще-то Черные Металлурги чаще всего
водятся на заброшенных металлургических заводах, и видеть их можно только по
ночам, но в Выксе нет заброшенного завода, а есть действующий. Такое у нас хоть
и не слишком часто, но случается. Мало того, он действует в три смены. Куда,
спрашивается, податься привидению, если и ночью все гремит, грохочет, пышет
огнем и паром?
Заводской цех, где делают колеса для железнодорожных вагонов,
напоминает чрево огромного кита. И то сказать — редкий кит вырастает до длины в
два с половиной километра. Каждый год этот исполин производит почти девятьсот
тысяч колес. Каждые двадцать пять секунд — колесо. Не всякая треска выметывает
столько икринок, каждая из которых, между прочим, более трех центнеров весом.
Огромный, с трехэтажный дом, чудовищной, невероятной силы
гидравличе-ский пресс в десять тысяч тонно-сил. Он
окутан змеиным шипением пара, в его внутренностях малиново светится раскаленное
новорожденное колесо, он ухает, грохочет, утробно урчит, протяжно стонет, он
медленно, могуче двигает блистающими машинным маслом цилиндрами, он шевелит
множеством трубок и трубочек на своих выкрашенных зеленой краской боках.
Красное от натуги, пышущее нестерпимым жаром колесо забирает черная железная
рука и кладет на стальной транспортер, который везет его к следующему прессу и
затем дальше, дальше в бесконечную даль цеха6.
Конечно, мне никто не говорил, да я бы и сам, если бы
спросили, ни за что не признался в том, что рабочие и инженеры поклоняются
прессам. Операторы прессов окропляют ароматическими маслами матрицы и пуансоны
каждый капремонт, никогда не поворачиваются к прессам спиной и не ругаются в их
присутствии. Да что говорить об операторах — не было случая, чтобы проходящий
мимо пресса рабочий или мастер не бросили бы хоть монетку на матрицу. У
железнодорожников такие колеса, с впечатанными в них рублями, считаются
счастливыми.
Кстати говоря, раскатываются выксунские колеса не только по
России. Покупают их у нас и в Соединенных Штатах, и в Канаде, и в Европе, и в
Индии, и даже на Тайване. Лишь одна страна не покупает у нас колес. Никто
вообще не видел, чтобы эта страна у кого-нибудь купила хотя бы дырку от
бублика. Только предложи им купить наши, как сразу же выяснится, что дырки от
китайских бубликов в полтора раза дешевле. И ахнуть не успеешь, как тебе
поставят первые два миллиона дырок на льготных условиях. Еще и будут уверять,
что торгуют себе в убыток, потому как их дырки не от простых бубликов, а с
маком.
После колесопрокатного цех, где
делают вилы, показался мне школьной мастерской. Мастерская эта, однако,
работает не сорок лет, как колесопрокатный, а сто пять. На выксунские вилы еще
в семнадцатом году крестьяне поднимали помещиков по наущению большевиков, а
потом, когда через несколько лет началась прод-разверстка, и самих большевиков.
С тех пор было произведено восемьсот миллионов вил. Это количество не то что прописью — даже цифрами в голове не умещается.
Технология производства вил, как, собственно, и сами вилы, за сто с лишним лет
практически не изменилась. Если описать ее в нескольких словах, то это грохот
беспрестанно вращающихся вальцов, в которых вытягивают раскаленные добела зубья
вил, беспрерывный стук молотков, красный огонь печей, металлический звон и…
сосредоточенное молчание. Рабочий не скажет, к примеру, другому рабочему:
«Зачем вы взяли мою кувалду? С вашей стороны это была ошибка». Мастер не
спросит: «Отчего заготовки лежат не там, куда я их велел положить? Положите их
туда как можно быстрее. Пожалуйста!». Начальник цеха, проходя мимо, не крикнет:
«Еще раз увижу хоть одного человека без каски — обижусь!». И все потому, что не
берут чужих кувалд, кладут заготовки в нужное место и не ходят без касок.
Тоска…
Начальник вилопрокатного цеха
провел в нем большую и лучшую часть своей жизни. Если быть точным, то тридцать
восемь лет из своих пятидесяти восьми. Такие люди, как он, не приходят с работы
домой. Работа и есть их дом. Дом — это вилы. Нет, диван — это вилы… Короче говоря, тут должна быть такая красивая, изящная
и немного грустная игра слов со значениями слова «вилы», но я запутался. Сами
доиграйте, а мне надо рассказывать дальше.
Последние десять лет цех все время хотят закрыть. Напирают на
нерентабельность. Что такое вилы по сравнению с железнодорожными колесами?
Чувствуете разницу в цене? Теперь напрягитесь и представьте себе разницу в цене
между колесами и бесконечными километрами полутораметровых в диаметре нефтяных
и газовых7 труб, которые
делают в трубоэлектросварочном цехе, построенном по японской технологии.
Напряглись? Расслабьтесь. Цену вил на фоне цены труб не увидеть даже в
электронный микроскоп. Раньше, в докапиталистическую эпоху, за одну смену
делали тридцать тысяч вил, а теперь сорок тысяч, но за месяц. И все равно вилы
нужны. Правда, нужны они крестьянам и дачникам в России, Германии, Италии и
даже Афганистане. Теперь напрягитесь еще раз и представьте себе разницу в силе
голосов тех, кому нужны вилы, и тех, кому нужны трубы. Уже расслабились? Быстро
же вы…
Раньше, в советское время, вилопрокатный
цех всегда был победителем социалистического соревнования на заводе наряду с колесопрокатным и трубоэлектро-сварочным. На первомайской
демонстрации всегда нес знамя победителя соревнования с вышитыми золотом вилами… Ну, хорошо, хорошо. Не вилами, а портретом Ильича. Разницы
все равно никакой.
Кстати, первомайская демонстрация в городе и сейчас проходит.
Правда, лозунгов на ней сильно поубавилось, да и вообще каждый несет тот
лозунг, который ему нравится. В прошлом году выходили с транспарантами «Здесь
могла бы быть ваша реклама» или вовсе «Don’t worry, be happy».
Можно возглавить колонну на трехколесном велосипеде, если ты подумал обо всем
заранее и пришел с родителями, которые потащат его вместе с тобой на веревочке,
когда ты устанешь крутить педали. Несут, конечно, и красные знамена с серпами,
молотками и пятиконечными звездами. Их есть еще кому
носить. Так, наверное, при Иване Грозном на парадах Великого княжества
Московского выносили знамена уже несуществующих Тверского, Смоленского или
Рязанского княжеств. Их несли сразу за царским штандартом с двуглавым орлом и
Георгием Победоносцем князья-ветераны перед полками стрельцов. И только знамена
Казанского, Астраханского и Сибирского ханств несли в самую последнюю очередь —
после прохода Царь-пушки и сводного оркестра гусельников.
Вернемся, однако, на завод. Рассказывая о нем, невозможно
пройти мимо водонапорной башни, сконструированной инженером Шуховым. Честно
говоря, я бы и прошел, тем более что рассказывать о башне после прессов
колесопрокатного цеха — все равно что пить пиво после
водки. Башня и башня. Ни тебе гидравлических цилиндров, ни облаков пара, ни
всполохов огня. Она теперь даже и не водонапорная. Давно сняли с нее огромный
резервуар для воды. Башню купил для завода на Нижегородской ярмарке еще в конце
девятнадцатого века последний из дореволюционных владельцев завода — Антон
Иванович Лессинг. Башня была так хороша, что Антон Иванович в нее влюбился.
Потом-то он, конечно, со всей немецкой педантичностью высчитал и всем
хвастался, что башня такой ажурной конструкции обошлась ему куда как дешевле,
чем обычная, но про себя знал — за такую красоту заплатил бы и больше, кабы Шухов умел торговаться. И в самом деле — на заводе все
муж-ское. И огромные прессы, и прокатные станы, и чугун, даже мартеновская печь
— мужик. В крайнем случае — бой-баба. И только башня —
девушка. Ажурная, воздушная, с тонкой, изящной
винтовой лестницей внутри. Что из того, что она не работает? «Не бывает
напрасным прекрасное» — это сказано и про нее. И еще. Московская башня на
Шаболовке — всего лишь несколько выксунских башен, поставленных одна на другую.
Если вам в Выксе, узнав, что вы приехали из Москвы, не скажут об этом с плохо
скрываемой гордостью — значит, вы разговариваете не с местным жителем, а с
понаехавшим.
Шухов оставил после себя на Выксунском заводе и другое чудо —
листопрокатный цех с первыми в мире стальными сетчатыми оболочками покрытия
двоякой кривизны. Проще говоря — это парусообразная
крыша. Цех уже давно вышел на пенсию. Я бродил по территории цеха между
стальными колоннами опор, фотографировал с разных сторон потемневшую от времени
надпись «Работать по-ударному!», время от времени поднимал голову вверх и
разглядывал сквозь сетчатые шуховские
перекрытия-паруса голубеющее весеннее небо. Среди осколков стекла, брошенных
кабелей и цветов мать-и-мачехи я наткнулся на ржавую трубу, с таким же ржавым
вентилем. Труба выползала из груды осколков битого кирпича и через несколько
метров уходила в землю. Из вентиля поднималась вверх тонкая струйка пара. Вдруг
мне показалось, что я внутри скелета исполинского диплодока, давно обглоданного
доисторическими муравьями дочиста, и он еле заметно шевелит самой последней,
маленькой косточкой многометрового хвоста.
В нескольких километрах от Выксы в рабочем поселке Досчатое стоит построенный еще братьями Баташевыми
охотничий домик. Несколько человек на автобусной остановке, расположенной на
выезде из города, про домик не знали. Только в магазине рядом с заправочной
станцией продавщица рассказала мне, как проехать в Досчатое,
предупредив, чтобы я по дороге не спрашивал про охотничий домик Баташевых.
— Про то, что этот домик принадлежал Баташевым,
не всякий знает. Да и про самих Баташевых… — сказала
мне продавщица. — Спрашивайте о том, как проехать в больницу. Теперь в нем
больница.
Так оно и оказалось. Первый же досчатинец,
спрошенный о больнице, указал к ней дорогу. Голое поле перед домом, на котором
во времена братьев рос парк, было завалено мусором. Домик, а на самом деле
удивительной красоты двухэтажный усадебный дом красного кирпича с круглыми и
стрельчатыми окнами, балконом и колоннами, был заколочен. Одни окна зияли
выбитыми стеклами, другие были заложены кирпичом, третьи забиты досками.
Чернели сгнившие рамы, лепнина облупилась… Двести с
лишним лет назад в этом доме умер от туберкулеза единственный сын Ивана Баташева. Вот и больница… После прибранной, живой Выксы
все выглядело заброшенным, грязным, мертвым, понятным и до зубной боли родным. «Добро пожаловать в…» — подумал я, вернулся в машину и поехал в
Москву8.
Сгущатель либиха
…и
в Египте насчет недоимок строго, и в Весьегонском уезде строго, а денег ни тут,
ни там — нет.
М.Е. Салтыков-Щедрин. «Современная идиллия»9.
Весенние кучевые облака на севере Тверского наместничества, —
писал в своем пятитомном труде «Облака Российской империи» академик Паллас, —
могут достигать огромных размеров при совершенно ничтожном содержании воды. К примеру,
облако, описанное в семьсот семидесятом году членом второй экспедиции Палласа
поручиком Костанжогло, по площади было равно двум с половиной Весьегонскам и, после сгущения оного (не Весьегонска, но
облака) сгущателем Либиха, содержало всего три с четвертью
ведра воды.
Старушка-попутчица, голосовавшая на дороге из Красного Холма
в Весьегонск, оказалась сельской учительницей. Ездила на кладбище и
возвращалась к себе домой, в деревню неподалеку от Весьегонска. Сорок лет
преподавала она химию, биологию, а потом и все, что можно преподавать в
сельской школе тем, кто в нее еще ходит. И сейчас преподает. И преподавать
будет, пока не… Пенсия восемь с половиной тысяч. Если бы не коза и огород… Правда, за сорокалетний стаж доплачивают пятьсот
рублей. Если не в рублях, то выходит примерно по полбуханки черного за год
стажа.
Дорога чем ближе к Весьегонску, тем более походила на
заброшенный артиллерийский полигон. Изредка из придорожных зарослей вдруг
вылезала на свет и тут же пряталась кривая и насквозь проржавевшая стела с
надписью «Колхоз им. Кирова», или «Дружба», или «Авангард» с приваренными к ним
такими же проржавевшими серпами, молотами, шестеренками и даже цветами
неизвестного вида. Или просто высовывался из кустов бетонный параллелепипед, из
которого торчала бетонная, но с железными рогами угрюмая коровья морда без слов. Наверное, так догнивали по обочинам
средневековых дорог пограничные столбы с названиями и гербами удельных княжеств
тогда, когда вся страна давно уже была под властью какого-нибудь Мамая.
Редкие деревни выглядели не столько полуживыми или хотя бы
чуть живыми, сколько полумертвыми или даже на три четверти мертвыми. Впрочем, в
тех окошках, что были не заколочены досками, подоконники были уставлены
пластиковыми стаканчиками с переросшей рассадой. Весна в этих краях поспешала
медленно и сугробы, усыпанные прошлогодними рыжими хвойными иголками, казалось,
не сдавались ей на милость, но отступали все дальше в лес, в заранее
подготовленные глубокие, темные и сырые овраги, чтобы там вести долгую и упорную
партизан-скую борьбу.
Автобусы из Твери приходят на Весьегонский автовокзал. Дальше
дороги нет. То есть она есть и по ней можно доехать до Вологодской области, но
это уже не дорога, а направление. Что-то вроде стиральной доски в буграх и
ямах, если вы, конечно, помните, что такое стиральные доски. Весьегонский
автовокзал находится на одной площади с железнодорожным вокзалом. По правде
говоря, при величине и того и другого им хватило бы и четверти площади.
На самом деле в Весьегонске не вокзал, а маленький
станционный домик. Вокзал давно сгорел. На обитой железом и закрытой на замок
двери домика написано, что зал ожидания работает с восьми утра до половины
четвертого. Если прийти в часы работы зала ожидания, то в дверь можно войти. Я
пришел и вошел. За дверью оказался крошечный коридорчик, а в нем еще одна,
выкрашенная суриком, деревянная дверь с табличками, на которых еще
церковно-советским шрифтом было написано «Касса» и «Зал ожидания». Дверь в
кассу и зал ожидания была заперта на замок.
Весьегонск является конечным пунктом Савеловского направления
Октябрь-ской железной дороги. Не Савеловск, как мог
бы подумать москвич, а Весьегонск. Дальше дороги нет, но… она есть. Рельсы, уже
не блестящие, а ржавые от редкого использования, выходят за пределы станции,
проходят мимо двух или трех одноэтажных деревянных домиков, перебираются по
старому железному мостику через небольшую речку и залезают, точно кот,
спасающийся от преследующей его собаки, в узкую щель между деревянным забором и
землей. Мне не пришлось перелезать через забор — в метре от того места, куда
нырнули рельсы, были широко распахнуты ворота. За забором рельсы уже не шли, но
с трудом пробирались сквозь кучи мусора, частые кусты, железные заросли
перепутанных тросов, завалы больших и малых берцовых костей каких-то
распавшихся на составляющие железнодорожных механизмов и, наконец, за
конструкцией из шпал, символизирующей не просто тупик, а полный тупик, уходили
в землю.
Я написал «уходили», но надо бы наоборот. Правду говоря, уже
и старожилы не припомнят, что Весьегонск, на самом деле, не конечная, а
начальная станция Савеловского направления. Именно начальная! Еще во времена
царствования Екатерины Великой, экспедициями того самого академика Палласа, на
территориях нескольких губерний были обнаружены природные источники железных
дорог. Такие источники располагались, как правило, на территориях железорудных
месторождений и представляли собой место, из которого выходил крошечный,
неразвитый рельс и шел в каком угодно направлении по пути наименьшего сопротивления
рельефа, избегая рек и озер. Зачастую, столкнувшись с непреодолимой горной или
водной преградой, рельс снова уходил в землю. Во времена Палласа и понятия не
имели, что делать с такими железнодорожными родниками. Ограничились их полным
обмером, описанием и занесением в примечания к последнему, секретному тому
отчета. Только при Николае Первом, насмотревшись на то, что делали с рельсом
англичане, научились мы его раздваивать и к диким железным путям прививать
культурные, со стрелками, и эти культурные пути вести не куда рельеф пошлет, а
туда, куда надо. Например, в Москву. В местах прививок стали строить станции.
Сначала простые, без туалетов, а потом со станционными
буфетами и кранами бесплатного кипятку. И только железная дорога из Петербурга
в Москву была полностью искусственной, поскольку выходила из каменного болота.
Вернемся, однако, в Весьегонск. В начале тридцатых годов
прошлого века от него повели ветку в сторону станции Суда и хотели вести ее
далее до Череповца, но этим планам помешало заполнение Рыбинского водохранилища
в сорок первом году. Оно помешало не только планам — оно затопило почти весь
старый Весьегонск. Переезжать на новое место не хотел никто. Надеялись, что
обойдется. Надеялись, что не хватит у властей воды. Мало того, по планам областных
начальников Весьегонск должны были переименовать в Ждановск. Власти велели
переехать за год — за год разобрать дома, мостовые и возвести на новом,
незатопляемом месте. И это при том, что среди весьегонцев
не было ни одного волшебника, ни одного владельца лампы Аладдина, способного не
то что дворец под золотой крышей на новом месте построить, а хотя бы перенести
одноэтажный или двухэтажный деревянный дом на новое место. И это при том, что
на весь город было полтора десятка лошадей и три машины, а по расчетам нужно
было двести пятьдесят подвод. Кто-то уехал в другие города, кто-то остался на
старом месте, надеясь… ни на что. Остальные стали переезжать. В суматохе и
неразберихе переезда власти, к счастью, забыли переименовать Весьегонск, но не
забыли лишить его статуса города и перевести в разряд поселков. К подобным
превратностям судьбы Весьегонску было не привыкать стать — в царствование Павла
Петровича его уже понижали в звании, переведя из уездных
в заштатные.
Переезд подвел черту и под существованием первого
краеведческого музея города, созданного еще в девятнадцатом году10,
— все его экспонаты, среди которых было две тысячи предметов быта из окрестных
дворянских усадеб, картин, икон, оружия и богатейшая библиотека11,
были отправлены в музеи Москвы. Как оказалось, навсегда. От этой экспозиции
чудом уцелело всего три предмета в нынешнем музее — кремневый пистолет, топорик
восемнадцатого века и траченное молью чучело снежного барса из усадьбы
какого-то помещика.
Когда разбирали на части первый музей, то, само собой, сами
себе говорили, что, как только окончательно переедут и устроятся, то тотчас же
откроют его снова. Даже и место в новом генеральном плане города предусмотрели.
Окончательно переехали как раз к концу июня сорок первого года.
Второе открытие музея состоялось в сентябре сорок пятого
года. Из того, что перед войной не увезли в Москву, часть сгнила от
ненадлежащих условий хранения, часть расхищена, а оставшаяся часть составила
ядро новой экспозиции. Музей просуществовал девять лет, и его теперь уже
небогатая коллекция успела даже пополниться новыми экспонатами, но… был снова
закрыт потому, что здание музея забрали для нужд весьегонской средней школы.
Закрывали его, как тогда думали, навсегда. Из Калинина приехали музейщики и
снова забрали все сколько-нибудь ценное из экспонатов. Все то, что посчитали
«ненужным», закапывали в землю. Некоторые экспонаты порубили (sic!), а заведующую музеем заставили сжечь протоколы
земских собраний, фотографии весьегонского купечества и фотографии членов
Государственной думы.
Признаюсь, на этом месте мне вдруг захотелось назвать второй
музей Весьегонска Вторым Музеем, и моему воображению живо представилась
деревянная стена весьегонской средней школы, в щели которой местные краеведы
засовывают свои записочки с просьбами… Но нет. Не
засовывают. Слава Богу, в истории Весьегонска есть и Третий Музей.
А.А. Виноградов, работавший в одной из сельских школ
Весьегонского района, как только узнал о закрытии музея, немедля приехал в
город и на подводе увез все то, что ему разрешили взять. Увез к себе, в деревню
Гора, и там устроил школьный краеведческий музей, который долгие годы был
единственным школьным музеем в области. Вместе с учениками он устраивал
археологические и этнографические экспедиции, собрал тысячи местных частушек и
без устали писал письма во все инстанции с требованием снова открыть в
Весьегонске музей. Ничего так и не добившись, вышел Александр Александрович на
пенсию и уехал жить к дочери, в Московскую область.
В шестьдесят седьмом году, в год пятидесятилетия советской
власти, надел Виноградов свой лучший костюм, галстук и отправился на прием к
тогдашнему министру культуры Фурцевой просить об открытии музея в Весьегонске.
Представился он Екатерине Третьей не заслуженным учителем РСФСР, не автором
многочисленных книг по истории и этнографии Весьегонского края, а ходоком к
Ленину. В год юбилея советской власти можно было отказать троцкисту, сталинисту, черту в ступе, но не ходоку к Ленину… Директор
Третьего Музея, Светлана Викторовна Зелова,
рассказавшая мне эту историю, предупредила, что за ее подлинность она не
ручается. Может, это и не история вовсе, а легенда. И я за подлинность не
поручусь, а за красоту — поручусь. В том же году открылся…
нет, возродился в третий раз в Весьегонске музей. Светлана Викторовна директором
в музее вот уже двадцать два года, а работает в нем еще с восемьдесят
четвертого. Сотрудников, кроме директора, в музее… один. На двоих им спущен из
области план — четыре тысячи посещений в год. Это на семь тысяч городского
населения и четыре тысячи жителей района. На помощь жителям города и района
летом приезжают туристы. Те, конечно, которых не пугает дорога до Весьегонска.
Правда, часть туристов, практически без отдыха на сон и еду, ловит рыбу и
охотится в местных лесах12. Все вместе мы план даем. С трудом, но
даем. Зимой план норовит завалиться, но тут на его спасение приходят местные
школьники.
Внутри здания музея, снаружи выкрашенного в нежно-фиолетовый
цвет, царит идеальная чистота. Там недавно покрасили полы, и посетителям
предлагают бахилы. Правда, бахил не так много, то есть всего две пары, и их
передают от посетителя к посетителю. Ну, да это ничего, поскольку посетителей
второго мая было как раз на эти две пары бахил.
Есть в экспозиции музея и уникальные экспонаты. Один из них —
полностью глиняный самовар, изготовленный местными умельцами в начале
двадцатых, когда с самоварами, чаем, сахаром и даже с кипятком были, мягко
говоря, перебои. Есть уникальные напольные гусли величиною с кабинетный рояль.
— Таких гуслей нет ни в одном музее, кроме как в музее
Пошехонья, — сказала Светлана Викторовна и вздохнула.
По тону ее, по вздоху я понял, что тяжело далось ей это
признание. Куда как приятнее было бы сказать, что таких гуслей нет нигде в
пределах солнечной системы. Между нами говоря, Антонина Петровна, директор
Пошехонского музея, в котором я был года два или три тому назад, так и сказала.
Зато весьегонские гусли принадлежали семье священника Присекова, который был десятая или даже пятнадцатая вода на
киселе самому Антону Ивановичу Дельвигу, который был
дружен с Пушкиным, который дружил с декабристами, которые разбудили Герцена,
который в Лондоне издавал с Огаревым «Колокол». Вот так можно из
Весьегонского музея буквально через несколько рукопожатий добраться до Лондона.
Да что Лондон! Разорившийся весьегонский помещик и уездный предводитель
дворянства в Тверской губернии Петр Алексеевич Дементьев и вовсе уехал в
Америку, после того как его стали обвинять в связях с народовольцами. В Штатах
дела у Питера Деменса пошли куда как веселее. Он
умудрился построить по своему проекту железную дорогу, пересекавшую полуостров
Флорида с востока на запад, и в том месте, где дорога достигла Мексиканского
залива, основал город Санкт-Петербург, в котором сейчас проживает триста тысяч
жителей. Это получается, если делить на семь тысяч весьегонцев
— почти сорок три Весьегонска… Почему-то невесело
получается. Бог знает почему.
Возле красивой фарфоровой спичечницы из дома купца Галунова
Светлана Викторовна вдруг произнесла, ни к кому не обращаясь:
— Мне пятьдесят восемь. Еще год-другой — и надо уходить.
Выдыхаюсь. Вчера весь день лежала. Правая рука вздулась и покраснела. Я ведь
никому не разрешаю к экспонатам прикасаться. Вчера все сама отгенералила… С содроганием думаю о том, кому передам музей. У меня
зарплата семь тысяч, но я не жалуюсь. За стаж платят еще три, и получается
целых десять. Я могу… Я вообще одноклеточная, и у меня в этой единственной
клеточке музей, который друг, товарищ, брат и ребенок. Кто придет на семь тысяч
сюда… Как представлю эту тридцатилетнюю… Как придет…
— Как придет, — подумал я, — как сноха приходит в дом матери,
у которой она отняла любимого сына. Потом, конечно, стерпится и слюбится. Вычистит она зубной щеткой, к примеру, напольные
гусли или натрет до нестерпимого блеска чугунного рака на гербе Весьегонска.
Глядишь, и наладятся взаимоотношения. Кстати сказать, коллекция фигурок раков и
их изображений на разных предметах утвари в Весьегонском музее занимает целый
зал, а все потому, что рак еще со времен Екатерины Второй украшает герб города.
Рассказывают, что в те времена, когда рак только готовился вползти на городской
герб, было его в Мологе видимо-невидимо. И какой был
рак! Это сейчас его ловят и не могут поймать, а тогда на него ходили как на
кабана или даже медведя. В уши затычки вставляли, чтобы не оглохнуть от его
свиста, и шли. Голыми метровыми усами мог удавить, а уж что он мог перекусить
клешней — страшно даже и представить. Академик Паллас писал, что агрессивные
весьегонские раки, в отличие от всех остальных, ползут не назад, а вперед, и
даже описал случай нападения рака на члена экспедиции поручика Костанжогло как
раз в тот момент, когда последний сгущателем Либиха…
В городском саду Весьегонска духовой оркестр не играл. Там,
среди голых еще кустов и деревьев, играли маленькие дети, стоял гипсовый пионер
с отломанной левой рукой, гипсовая пионерка с двумя руками и сидела гипсовая
женщина с мячом в руке. С одной стороны садик оканчивался заброшенным
кинотеатром «Родина», построенным, судя по всему, еще в сталинские времена, а с
другой — доской, на которой под большим гербом города висели фотографии
почетных граждан Весьегонска. Я пригляделся к ним и увидел, что в самом центре,
между портретами краеведа и врача-гинеколога, висит портрет первого секретаря
Весьегонского райкома КПСС.
Потайная кнопка
А
мне нравится здешний городок. Конечно, не так многолюдно — ну что ж? Ведь это
не столица.
Н.В. Гоголь. «Ревизор»
В Устюжну я ехал через Тверь, Бежецк, Красный Холм и
Весьегонск. Последний участок дороги от Весьегонска до Устюжны составляет всего
шестьдесят километров. Первые тридцать километров дорога идет от Весьегонска до
границы Вологод-ской области и вторые тридцать — от границы до Устюжны. Всякий
знает, что дороги районного значения между областями в нашем государстве… Если дорога от Красного Холма до Весьегонска имеет вид
убитой, то от Весьегонска до Устюжны она выглядит так, точно над трупом еще и
надругались. Деревень здесь совсем немного — все больше леса и болота. Места,
надо сказать, довольно глухие, но… нет-нет, да и промчится, вздымая облака
желтой пыли, огромный черный джип с московскими номерами, состоящими из
сплошных семерок, или заполнит собой всю дорогу чудовищных размеров трейлер, на
котором везут на берег Мологского залива аккуратно
завернутую в чехол белоснежную красавицу-яхту. Кто ее
владелец… неприметный ли чиновник жилищно-коммунального хозяйства, отказывавший
себе во всем все четыреста… нет, пятьсот лет своей беспорочной службы и
откладывавший всю до копейки зарплату и квартальные премии на покупку корабля,
или мэр какого-нибудь города, не имевший сил отказаться от подарка,
преподнесенного ему на юбилей благодарными предпринимателями, или депутат,
случайно нашедший эту яхту под дверью своей однокомнатной квартиры, или
прокурор, который, конечно, порядочный человек, да и тот, если сказать правду,
свинья.
На улице с названием «Торговая площадь» солнечно и пыльно.
Когда-то красивые купеческие особняки с растрескавшейся и частью обвалившейся
лепниной, магазин канцтоваров с оригинальным названием «Канцлер», Ленин в
двубортном пальто и с кепкой в руке. Рано он ее, конечно, снял. Ветер в начале
мая холодный. Голова-то у него выкрашена серебрянкой, а она защищает хорошо от
перегрева, но не от холода. Первый этаж двухэтажного дома, где располагается
«Пирожковая», выкрашен в ядовитый ярко-розовый цвет. Перед входом в заведение с
озабоченным, деловым видом ходила рыжая собака с белым, закрученным колечком,
хвостом. Я заметил, что провинциальные собаки, в отличие от
столичных, всегда при каких-то делах. Лежит себе где-нибудь у входа на станцию
метро «Тимирязевская» ленивая, безразличная ко всему
собака, и нос воротит от сосиски, заботливо подложенной кем-то из торговок
кроссвордами, или горячей выпечкой. Не то ее провинциальная сестра. Всегда-то
она занята, всегда или ожидает важного известия, или спешит поделиться этим
известием с другими собаками. И при такой занятости провинциальная собака
всегда выкроит минутку, чтобы подойти к тебе поздороваться за кусочком хлеба
или колбасы или колбасы с хлебом, всегда подождет, если ты колбасу вот-вот
купишь, или проводит туда, где эта колбаса продается. Почему она отказалась от
пирожка с докторской колбасой, который продавался в «Пирожковой» на углу улицы
Торговая площадь и Конного переулка, — понятия не имею. Взяла зубами пирожок и
отнесла его в кусты, в кучу какого-то сора. На всякий случай я из солидарности
с ней отказался еще от двух пирожков с капустой, купленных там же.
Внутри храма Рождества Богородицы, в котором находится устюженский краеведческий музей, еще холоднее, чем на
улице. Молодые девушки, работающие музейными старушками, сидят на своих стульях
в валенках, закутанные в толстые шерстяные кофты. Когда заходишь в зал, где
находится живопись и коллекция русского и западноевропейского фарфора, то,
честно говоря, чувствуешь себя неловко. Шел ты в гости к соседям по лестничной
площадке на чай и потому на тебе домашние тапочки и потертые джинсы, а они тебя
встречают во фраках, вечерних туалетах, подлинниками Айвазовского, Кустодиева и Верне. И ты стоишь в пропыленных туристических
ботинках и с рюкзаком за спиной перед огромным, в роскошной золоченой раме
«Видом Принцевых островов у Константинополя с высоты
птичьего полета на Мраморном море» и тебе хочется немедля выйти и если и не
переодеться во фрак, то хотя бы вычистить ботинки.
Айвазовский, Кустодиев, кузнецовский
и мейсенский фарфор в собрании провинциального музея объясняются просто.
Некоторое время, еще при советской власти, Устюжна относилась к Ленинградской
области, и ленинградские музейщики в качестве шефской помощи…
Вроде как в юрском периоде здесь было море, а потом оно отступило и
оставило после себя картины, фарфор и часы немецкой работы в корпусе из
золоченой бронзы.
Но и без Айвазовского с тонкими французскими кофейными
чашками есть что посмотреть в Устюженском
музее. И не только посмотреть, но даже и ограбить. В лихие девяностые вынесли
из музея шесть старинных икон. Таких икон, что уже через малое время одна икона
оказалась в частном немецком, а другая в таком же частном английском собрании.
У немца пришлось ее выкупать, англичанин же усовестился и вернул купленную у
воров икону даром. Теперь она в Москве, в храме Христа Спасителя. Там, сказало
начальство, сохраннее будет. Вот сделаете себе надежную охрану — тогда и вернем
ее в Устюжну. Начальство — оно ведь как замполит из известного советского
анекдота — ртом работает. Денег у него в этом рту на охрану нет. Хоть обыщись.
Пошли по наименее затратному пути — запретили фотографировать оставшиеся иконы.
Будь я директором музея — тоже бы, наверное, запретил от греха подальше. Я бы
даже смотреть запретил. Завязывал бы глаза посетителям в этом зале и водил бы
их за руку, останавливаясь перед той или иной иконой, и доверительным шепотом
сообщал бы: «Борис и Глеб». Пятнадцатый…». Впрочем, лучше и не говорить, какого
века. Нечего людей смущать. Сказать просто — старая. Даже очень.
По правде говоря, не за иконами и картинами ехал я в Устюжну,
которая была и есть город замечательных кузнецов, а не иконописцев. Железной
руды здесь было много, и выплавлять из нее металл стали еще две с половиной
тысячи лет тому назад. Потому, начиная со средних веков, к имени Устюжна всегда
прибавляли фамилию — Железопольская, а то и просто
назвали ее Железным Устюгом. Устюженские кузнецы были
так искусны в своем ремесле, что в начале семнадцатого века Москва заказала им
огромные кованые решетки для Спасских ворот в Китай-городе, к воротам Белого
государева города, к Петровским, Арбатским и Яузским
воротам. Тогда дешевые китайские решетки из хромированной пластмассы купить
было негде — приходилось ковать свои. Устюженские
мастера сделали пробную решетку и отправили ее в Москву с припиской, что хотят
оплату по полтора рубля за каждый пуд живого веса решетки. Московские приказные
крючки не соглашались и даже угрожали устюженским —
мол, кто не хочет ковать решетки к воротам за разумные деньги — будет стучать по тюремным бесплатно, но кузнецы,
не будь дураками, дозвонились на прямую линию накатали царю челобитную с
просьбой поддержать отечественного производителя. Царь Михаил Федорович с их
просьбой как бы согласился, но гривенничек с цены все же сбросил. Кузнецы с
новой ценой как бы тоже согласились, но обиду затаили и отковали всего две
решетки. Тут вдруг выяснилось, что решетки уж очень вышли
велики, чего никто ожидать не мог и на обычную крестьянскую подводу никак… и на
две тоже. С превеликим трудом их все же в столицу доставили, но больше уж
решеток в Устюжне не заказывали.
Впрочем, решетки эти были для устюженских
кузнецов, так сказать, непрофильным заказом. Профильным было оружие — сабли,
кинжалы, пищали, фузеи, осадные пушки, ядра. Качества все было отменного.
Ручная, во всех смыслах этого слова, работа. Мало кто знает, что местные
оружейники делали удивительные ружейные замки — их можно было открыть только одним-единственным на свете ключом, который выдавался
изготовителем. Неприятель, подобравши на поле брани такое ружье, не знал, что с
ним и делать — без ключа оно не открывалось. Что же касается наших фузилеров
или пищальников, то они имели секретную инструкцию —
при попадании в плен ружейные ключи проглатывать, каких бы размеров они ни
были. К концу восемнадцатого века, когда большую часть оружейных заказов
перетянула к себе Тула, устюжане придумали пистолеты с потайными курками. Вроде
популярных в то время бюро или секретеров с потайными ящичками. Нажал
неприметную кнопку в неприметном месте — он и открылся. В том смысле что
выстрелил. Ну, а пока не найдешь — хоть об голову им стучи. Говорят, что такой
пистолет с секретным курком Александр Первый подарил Наполеону после заключения
Тильзитского мира. Бонапарт его везде с собой возил.
Как улучит свободную минутку — так достанет пистолет и давай искать на нем
потайную кнопку. Маршал Ней вспоминал, что у императора даже был постоянный
синяк на правой руке — вот до чего часто колотил он кулаком по пистолету от
злости. Так он из него и не выстрелил ни разу. Даже после Ватерлоо, когда хотел… но так и не смог найти кнопки. Пришлось ему ехать
помирать своей смертью на остров Святой Елены.
И все же мало-помалу железоделательное производство и
оружейное дело в Устюженском крае умирало. Часть, и,
как водится, самую лучшую часть, оружейников перевели в Тулу и на Урал, а
оставшиеся кустари-одиночки делали лопаты, серпы, сковороды, ломы, подковы и
гвозди. В начале прошлого века череповецкий купец Носырин
построил в Устюженском уезде целый гвоздарный завод.
До этого он четыре года прожил в Америке, изучая тамошнее производство гвоздей.
Да так хорошо изучил, что смог придумать свои собственные машины для выделки подковочных гвоздей из нашего железа. Невелика важность,
скажете вы. Ан нет — велика! До Носырина
подковочные гвозди делали из более дорого шведского
железа. Стал купец добиваться подрядов в кавалерийские полки и артиллерийские
бригады, но… тогдашние Рособоронкавалерия и Рособоронартиллерия, прикинувши гвоздь к носу, то есть,
посчитавши прямую выгоду… то есть убытки… решили не
рисковать и переплатить шведам, чтобы уж точно не остаться внакладе. Так и
разорился передовой завод в десятом году, за четыре года до Первой мировой.
Потом, когда враг вступит в город, пленных не щадя, оттого, что в кузнице не
было гвоздя… Потом непременно нарядят следствие, и
тридцать шесть тысяч следователей следственного комитета допросят с плохо
скрываемым пристрастием тридцать шесть тысяч подозреваемых и тотчас же арестуют
тридцать шесть тысяч счетов на Кипре и на Сейшелах, с которых деньги будут
заблаговременно…
Ну да сколько можно о грустном.
Лучше о комическом. Как известно, Устюжна, ее чиновники и ее городничий
послужили прототипами гоголевскому «Ревизору». Увы, не
осталось ни гостиницы, в которой закусывали свежей семгой Добчинский
и Бобчинский на глазах у голодного Хлестакова, ни
дома городничего, ни богоугодных заведений*. Висит в одном из залов
музея портрет Ивана Александровича Макшеева, бывшего
городничим в Устюжне в том самом, тысяча восемьсот двадцать девятом году, когда
проехал через город некий Платон Волков и здорово обобрал местное начальство,
представляясь чиновником министерства. Все же Иван Александрович не был
полным Антоном Антоновичем. Герой войны двенадцатого года, участник
Бородинского сражения, награжденный золотой шпагой за храбрость… очень боялся
чиновников. Он был из тех русских военных, что «смело входили в чужие столицы,
но возвращались в страхе в свою». А кто у нас,
позвольте спросить, в этом смысле не военный? То-то и оно. Справедливости ради
надо сказать, что история устюженского городничего окончилась не так печально, как гоголевского. Макшеев еще семь лет благополучно исполнял свою должность.
Не потому, что… а по той причине, что приходился
дальним родственником всесильному графу Аракчееву. А как был бы ближним, то,
может статься, и на повышение пошел бы. Да и Платон Волков, мелкий вологодский
чиновник, в сущности, отделался легким испугом по той же самой причине. Нет, он
не был родственником Аракчеева, но его жена состояла в родстве с князьями
Бобринскими.
Понятное дело, что городские власти к двухсотлетнему юбилею
со дня рождения Гоголя решили… но передумали. На общий
памятник всем героям пьесы денег не хватило, а ставить памятник Ивану
Александровичу Макшееву в обнимку с Иваном
Александровичем Хлестаковым — так это получится насмешка и ничего больше. Над
кем мы, спрашивается, смеемся? Один умник, из числа местных европейцев и
либералов, и вовсе предложил изваять на постаменте унтер-офицерскую вдову в тот
самый момент, когда она сама себя сечет, но как только о такой, с позволения
сказать, идее узнало вологодское начальство… Думали,
думали и решили, что бюджетнее и безопаснее всего
изготовить памятник веревочке. Той самой, про которую слуга Хлестакова, Осип,
сказал «Что там? веревочка? давай и веревочку!». Призвали даже кузнеца, который
должен был, сообразуясь с художественным вкусом, выковать ее из железа… и
передумали. Оно, конечно, веревочка — тьфу. Ничего не
значит эта веревочка, но черт знает что может она означать…
«А ведь, однако ж, признайтесь, ведь и в маленьком городке
можно прожить счастливо?» — спрашивал Хлестаков у почтмейстера Шпекина. Можно. Отчего же нельзя. Бонтона, конечно,
столичного нет, и провинциальные гуси ходят по улицам. С другой стороны — где
же, спрашивается, ходить провинциальным гусям, как не у себя в провинции? В
столице им места нет — там ходят столичные гуси. Зато в Устюжне хватает места и
гусям, и курам, и сидящим на заборах кошкам, и собакам, гоняющим этих кошек, и
селезням, степенно плавающим в синей-пресиней воде речки с колдовским названием Ворожа, через которую перекинут изящный деревянный мостик,
увешанный разноцветными свадебными замочками. Можно прожить счастливо в
Устюжне. Только упаси вас Господь от местных пирожков с докторской колбасой. Да
и с капустой тоже.
1 У их отца, Родиона Баташева, была неполная с точки зрения нашего сказочного
смысла семья. Нет, он не был, упаси Господь, вдовец, но к двум умным сыновьям
для полного комплекта полагается третий — дурак.
Какой-нибудь артиллерийский секунд-поручик — мот,
картежник и пьяница. Он бы рано женился по страстной любви, наделал бы кучу
детишек, две или даже три кучи долгов, промотал бы свою долю отцовского
наследства, вогнал бы в гроб жену своими кутежами, и братья учредили бы над ним
опекунство. Для начала, конечно, высекли бы как следует на семейном совете, а
уж потом учредили. Но… нет. В семье Баташевых все
были умные. Андрей, правда, любил покутить, был охоч до женского полу, но
первым делом у него все равно были самолеты, до изобретения которых тогда
оставалось каких-нибудь полтораста лет.
Не
канули в Лету и те из Баташевых, что остались в Туле.
Конечно, они не стали чугунолитейными и стальными королями, как Андрей и Иван,
но… попробуйте прицениться к настоящему, с полной грудью медалей, баташевскому самовару и сразу почувствуете, как его цена не
только прокусит ваш кошелек насквозь, но и даже и брючный карман, в котором он
лежал. Еще и исхитрится больно укусить за ногу.
2 Удовольствия ради замечу, что Баташевы уже тогда были королями своей огромной
чугунолитейной империи и производили лучший в Европе чугун, когда Фридрих Крупп еще пешком под стол ходил в доме своей бабушки.
3 Семейный настолько,
что первым в России придумал лить из чугуна кухонные сковородки. Во времена,
когда ни Клара Цеткин, ни Роза Люксембург не могли привидеться даже в страшных
снах, чугунные сковородки способствовали много к сотрясениям мозга мужчин
защите прав женщин.
4 Прилагательного «красный» в названиях
выксунских улиц, как и в названиях улиц множества городских провинциальных
городков, более чем достаточно. Конечно, название улицы Красные Зори
проигрывает в неравной борьбе названию улицы Красных идей, что в городе Кашине,
Тверской губернии, но зато в Выксе есть улица Красная Площадь. Раньше, то есть
до двадцать седьмого года прошлого века, она была Базарной площадью, а к
десятилетию советской власти ее переименовали. Оно бы, может, и обошлось, если
бы к празднику у выксунских большевиков были другие подарки, но в двадцать седьмом
году было сложно с подарками. Особенно с трудовыми,
если с тринадцатого года не было никакой модернизации производства. Как ни
крути, а дешевле и сердитее переименования подарок найти трудно.
5 Справедливости ради надо сказать, что музей
заводской и находится на балансе металлургического завода. Будь он на попечении
государства — давным-давно бы лестницы протянул и врос в землю по самые балконы
второго этажа.
6 Над этим описанием
пресса длиной в один-единственный абзац я два дня ломал голову. И все равно… Если кто думает, что описывать цех металлургического
завода легко, то пусть сам попробует. Это вам не пляж на Багамах с силиконовыми
русалками изображать и не ледяную водку в запотевших графинах. Теперь уж и
поучиться этому не у кого. Теперь у какого хочешь современного писателя спроси:
что такое блюминг или мартен, не говоря о коксе? Ну, положим, про кокс
знают. Будут тебе талдычить про поток сознания,
про дискурс, про черта в ступе. Ни Фадеева с его «Черной металлургией», ни
Гладкова с «Цементом», ни Кочетова с «Журбиными», ни
Николаевой с «Битвой в пути». Как сказано Вийоном по совершенно другому поводу:
«Где ныне прошлогодний снег?». Случись, не приведи Господь, партийное задание
инженерам человеческих душ написать роман на производственную тему… Нечего и
говорить — не выполним. Впрочем, все зависит от размера Сталинской премии.
7 Там делают самые
прочные в мире трубы, которые прокладывают по дну Балтийского моря для
газопровода «Северный поток». Толщина стенки этих труб — почти пять сантиметров.
По такой трубе, в случае чего, и убежать в Германию можно, а не уходить в
женском платье по тонкому и неверному льду Финского залива.
8 Действующие лица и исполнители: экскурсовод в
музее — Елена Столярова; экскурсовод в
колесопрокатном цехе — Роман Голышков; экскурсовод в вилопрокатном
цехе и его начальник — Борис Иванович Облетов; сотрудник музея — Таня Агеева;
PR-менеджер — Катя Смирнова. В остальных ролях: жители Выксы, рабочие,
инженеры, прессы, станки, трубы и колеса Выксунского металлургического завода.
9 Сначала я решил не
приводить в качестве эпиграфа самое известное упоминание Весьегонска в
литературе — цитату из «Мертвых душ» о весьегонской тюрьме, но в процессе сбора
материалов к этому рассказу наткнулся в Сети на сайт нынешнего владельца здания
этого исправительного учреждения. Теперь оно давно не исправительное и стоит с
выбитыми стеклами и заколоченными горбылем окнами посреди города. Впрочем,
стены крепкие, да и как им такими не быть. Мечтает нынешний владелец сбыть
тюрьму с рук за какой-нибудь, без малого, миллион долларов. Обещает дать в
придачу три бутылки вина года рождения покупателя. Как принято теперь говорить:
купившему эту квартиру — бейсболку в подарок.
«Представляем вашему вниманию уникальный авторский антикварный объект недвижимости
«Весьегонская тюрьма». Несмотря на более чем стодвадцатилетнюю
историю здания тюрьмы (постройка — 1890 год), сегодня оно имеет превосходное
состояние — полная сохранность и готовность к внутренней отделке. Тюрьма
находится на берегу водохранилища в центре курортного города, стоящего на
середине водного пути из Санкт-Петербурга в Москву. Тюрьма имеет несомненные
антикварные достоинства — про нее упоминал Николай Васильевич Гоголь в «Мертвых
душах». Перед новым собственником открывается огромнейший потенциал возможного
дальнейшего использования, начиная от отеля в курортном городе и завершая
возможностью законсервировать и продать через семь лет в качестве антиквариата
в десять раз дороже. Атмосфера объекта — благостная, так как здание
проектировалось с учетом немецкого опыта и использовалось при царе как место
лишения свободы состоятельного сословия людей с целью наставления их на путь
истинный, а позже — как поликлиника». Воля ваша, а мне было
жалко выбросить даже и одно слово из такой рекламы, хоть и здание этой тюрьмы с
«благостной атмосферой» не имеет никакого отношения к тому, о котором писал
Николай Васильевич: «…а тот суд пишет опять: препроводить тебя в какой-нибудь
Весьегонск, и ты переезжаешь себе из тюрьмы в тюрьму и говоришь, осматривая новое
обиталище: «Нет, вот Весьегонская тюрьма будет почище:
там хоть и в бабки, так есть место, да и общества больше!».
10
Инициатором создания музея был Александр Александрович Виноградов — педагог,
экономист, историк, археолог и… ходок к Ленину. Место музею определили в
каменном особняке купца Богомазова. В создании музея
принимали участие все члены весьегонского исполкома, но более всех — Иван
Егорович Мокин — сын крестьянина, петербургский
переплетчик и председатель первого в уезде совета крестьянских депутатов. Сам
себя он называл «четырехэтажным комиссаром», поскольку отвечал за уездную
промышленность, торговлю, финансы и налогообложение. Кроме четырех этажей был у
Мокина и пятый, личный. Он был анархистом. На
демонстрации 1 мая 1919 года, в день открытия музея, было две колонны. В первой
под красным знаменем шли большевики, а во второй колонне под черным шел
один-единственный человек — Иван Егорович Мокин.
Товарищи советовали ему отдать знамя в музей. Тогда еще анархистам давали
советы. Как сложилась жизнь Ивана Егоровича дальше, а прожил он девяносто один
год, — отдельная история, и здесь… Впрочем, не
удержусь и расскажу всего один из нее эпизод.
Незадолго
до смерти его друзья решили оформить ему персональную пенсию. Сколько же можно,
в конце концов, получать двадцать три рубля. Вот только для оформления
персональной пенсии надо было прийти на бюро райкома известно
какой партии. Иван Егорович, хоть душа и не лежала к такому
походу, пришел, но, когда один из тех, кто хотел ему помочь, из уважения к
старику, сказал, что Мокин всегда работал вместе с
советской властью, а анархизм… ну, что анархизм — переболел им в детстве, как
многие, и вся недолга… вскочил, крикнул в сердцах, что своих убеждений как
перчатки не меняет, и, хлопнув дверью, вышел.
11
Основой библиотеки было книжное собрание Ф.И. Родичева — предводителя
весьегонского дворянства, депутата Государственной думы всех четырех созывов и
одного из основателей партии кадетов.
12
Весьегонск в смысле охоты и рыбалки просто Куршавель
и Лазурный Берег вместе взятые. В окрестностях города десятка полтора или два
охотничьих и рыболовных баз отдыха. В Мологском
заливе Рыбинского водохранилища, на берегу которого стоит город, можно поймать,
к примеру, такого судака или сома, которые не поместятся даже в рассказ об их
поимке. Даже в два рассказа. Можно завалить такого кабана, у которого один визг
будет с кабанью ногу толщиной. Можно… просто заказать и кабана и сома повару.
Поймают, завалят, зажарят на вертеле и подадут на блюде. Подадут со снайперской
точностью в крошечный промежуток времени между первой и второй. Правда, стоить
это будет столько, что семья убитого кабана локти будет друг другу грызть
оттого, что не потребовала у владельцев базы отдыха материальной компенсации за
потерю кормильца.
И
вот еще что. Если ты не турист, не охотник и не дачник, а житель Весьегонска,
то работать тебе, в сущности, негде. Вот и едут мужики на отхожий промысел в
Москву, в Питер, в Череповец,
как встарь, после отмены крепостного права. Правда, есть небольшой винзавод,
которому в следующем году сто лет. Поди еще устройся
на него. Работает он на привозном материале из Аргентины, Испании и даже Южной
Африки. Производил и производит всем известный портвейн «777» и другое такое же
плодово-выгодное. Дешево и сердито. Теперь еще и на вид приятно, в красивых
бутылках с красивыми этикетками. Вкус только не изменился. Лет тридцать назад
мне казалось, что портвейн «Три топора» на вкус отвратителен. Оказалось, что и
через тридцать лет…
Стр.
182
* Вот разве что к заборам, как и прежде, «черт их
знает откудова наносят всякой дряни».