Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 2014
Об авторе | Геннадий Александрович Русаков — поэт, переводчик. Автор семи книг стихотворений, среди которых «Длина дыхания», «Время птицы», «Оклик», «Разговоры с богом», «Стихи Татьяне». В «Знамени» печатается с конца 1980-х годов, здесь же состоялась самая ранняя публикация его будущей книги «Разговоры с богом» («Знамя», № 6 за 1997 год). С тех пор его стихи каждый год появляются на страницах нашего журнала. Отмечен премиями Аполлона Григорьева, «Венец». Живёт в Москве и Нью-Йорке.
Поздравляем Геннадия Русакова с присуждением национальной премии «Поэт», лауреатом которой он стал в апреле 2014 года.
* * *
В прибрежном
городе такой просторный ветер,
что в нём вмещаюсь я, и молодость моя,
и женщина в её оранжевом берете,
с накидкой из другого бытия.
В соседнем времени нам всем найдётся место.
Давайте встретимся, за рюмкой посидим.
Вон перед катером снимается невеста,
и фоном ей отяжелевший Крым.
Прощайте-здравствуйте, пройдём по эспланаде,
где в жирном пламени томятся шашлыки.
У яхт кучкуются чахоточные нади,
и к ним порой подходят моряки.
Давайте встретимся. А лучше бы не надо:
нарвёшься невзначай на пьянку и конфуз —
в прибрежном городе большая эспланада,
тут мигом подлетит какой любимец муз.
* * *
В ту пору я
был c временем врастык:
что ни скажу — не к месту и не к сроку.
Где прошептать — перехожу на крик.
Где заорать — от строчек нету проку.
А мне хотелось, чтобы всё не так:
чтоб мы дружили. Стали корешами.
Я был «ботаник», попросту — простак
из тех, кто вечно хлопают ушами.
А женщины не любят недотёп.
Им — чтоб летел, хотел и рвал подмётки…
Цветы, конфетки, беспардонный трёп —
и вот уже воркуют, лживо кротки.
А я не мог. Я недопонимал
и был, по сути, никому не нужен:
слегка косил, да и росточком мал.
Потом подрос — и стало только хуже.
* * *
…И снова
гневные цветы Ван-Гога,
неистовые гривы тополей,
осенний Крым, кремнистая дорога
и жизнь упрямей или просто злей.
Потом Кузнецкий, Гоголь по подписке,
ГКЧП, слюнявые сосиски,
последний поезд вышел в никуда.
Забвенье, опьянение развала,
«братки» шалят под гомон карнавала…
Такое время: горе — не беда.
Такая память: поросла коростой.
Такая жизнь: шибает наповал.
Мне было с ней тогда довольно просто:
я в ней проездом только ночевал.
Пугали темнота и расстоянья.
От немцев приходили подаянья.
По всем подъездам выросли замки.
И пёрли жлобы, и душила жаба.
Страна была — разъяренная баба
всего на расстоянии руки.
* * *
Заполошная
кровь оглушает виски…
Охлони, нам достанет тюремной тоски
в два окна с панорамою в рамке,
где кургузый слепень замирает, летя,
чтоб его рассмотрело чужое дитя —
без сачка и в помятой панамке.
Так и надо
любовно разглядывать мир.
Ну, а что если зренье истёрлось до дыр
и хрусталик почти не хрусталит?
Лишь поют соловьи на погостах родни,
и бомжи пропивают погожие дни…
Мой стакан, как положено, налит.
А глядения, в
общем-то, стали не те:
поглядишь — и глазами залез в декольте…
Или рожа соседского Вия.
Или стружками лета забросан верстак.
Или кто-то кого-то за что-то, да так!..
Но слепень! Но дитя… Но Россия.
* * *
Высокие дожди
пришли из-за Коломны,
совсем издалека, от самых Луховиц,
где ночи коротки, а зарева огромны
и местные ветра в хлеба ложатся ниц.
Учись, душа, учись покорности природы,
большим её дождям и медленности дней!
Ока уже полна, на пойму гонит воды
и топит лозняки, ныряющие в ней.
Пристрастие к стране, не знающей предела,
пометило меня своей дамгой-тавром.
Я так всю жизнь любил её большое тело
и думал про неё в разлуке за бугром!
Про копошенье сфер над приозёрским лесом
и полувнятных сёл размытые огни.
Про город, что я звал когда-то Мелекессом…*
Но больше нет его среди моей родни.
* * *
Последний из недожившего рода,
затоптанного временем в песок,
я был тогда воспитанник народа,
а помыслами честен и высок.
Трясли сезоны воробьиной сетью.
Апрель, капель, веснушчатые дни.
Срамная баба шлялась по столетью.
Сугробы где-то прятались в тени.
И ни о чём покуда не жалелось,
(как не жалелось после много лет),
а попросту лампасами алелось
и драилось ночами туалет.
Какое тут, к чертям, предначертанье?
Года гнались за нами по пятам.
Какая-то невспомненная Таня,
зачем-то оказавшаяся там,
грядущего громоздкая фрамуга,
подросткового знания балласт…
…И годы, налезая друг на друга,
плотнее утрамбовывают пласт.
* * *
Больно осень
многодумна.
Больно вёсны тяжелы.
Зимы долги. Лето шумно,
словно слово «Чердаклы».
Росы пали на покосы.
Стали ночи коротки.
Философские вопросы
ходят-бродят у реки.
Как здесь музыка кипела!
Как здесь музыка текла!
Всё умела, всё успела,
отшустрила-отцвела.
Ах вы, Гендели-Бартоки
с Пендерецкими вприклад!
Ах, лирические строки,
невостребованный клад!
Никому-то вас не надо,
вы прыщавы и малы,
словно ранняя рассада,
словно эти Чердаклы!
* * *
Накрыты
пластиком копёшки.
Денёк с утра плаксив и сер.
Глядят в окно коты и кошки…
Всё, как тогда, в СССР.
По сути, жизнь не изменилась
в масштабе местного села:
мы так же отданы на милость
метафизического зла —
дождей, сезонов, бормотухи,
горластых жён, бухих мужей.
К тому же снова ходят слухи
что ожидается хужей.
А в остальном всё, как и прежде —
всё, как при батюшке-царе.
Ну, есть различия в одежде..
И век сменился на дворе.
* * *
Господи Боже,
давай поживём.
Господи Боже, давай погуляем.
Рыбу половим, цветочки порвём.
Вместе с собакой хвостом повиляем.
Ветер повеет — перо пролетит.
В речке карась от восторга прогнётся.
Господи, к жизни возрос аппетит.
Воздух при носке почти что не мнётся.
Хочется важности слов или дел.
Просится малости, ждётся большого.
День крупнотелым шмелём прогудел.
Вечер слегка голубым подтушёван.
Близится время счастливых утрат,
лучших находок и ровного света.
…Господи Боже, сейчас, в аккурат,
самое лучшее в Редькине лето!
Переполох
Насекомые
заходят
в насекомные дома,
прямо в нашем огороде
открывают закрома.
Мыши тащат скарб-вещички,
разбирают паспорта.
Занимают в электричке
элитарные места.
А уж птицы, а уж птицы!
И куда их только деть?
Сверху всем не уместиться,
снизу всем не усидеть.
Щуки лезут прямо в руки,
чтобы палец отхватить.
Всё, как надо, по науке…
…Хватит, граждане, мутить!
Кто поверит этим бредням?
Если врать, так половчей.
…Таракан бредёт последним,
без поклажи и ничей.
* * *
Вот так
живёшь, а в пятницу усоп…
Спасибо всем. Когда меня не станет,
а вы меня среди других особ
припомните, то обращайтесь к Тане.
Она вам всё расскажет про меня:
про все мои грехи и заморочки,
кто был, кто есть и кто моя родня…
Покажет недоструганные строчки.
А я висел у жизни на поле,
простуд боялся, помирал от гриппа.
На этой удивительной земле
звал вас до поглупения, до хрипа.
И, не дождавшись, принял всё, как есть
и понял суть всеобщего расклада:
я жил, а это, собственно, и честь.
И больше ничего уже не надо.
* * *
На часах
четыре сорок.
Все ещё, понятно, спят.
День покуда без подпорок —
с ножкой, взятой у опят.
Две бессонные машины
проскочили по бугру.
В них серьёзные мужчины
жгут серьёзную махру.
На насесте дремлют куры,
закатив под лоб глаза.
Курам нужно физкультуры,
им без этого нельзя.
Всё сейчас вот-вот начнётся:
грянет, прянет и грядёт.
Грозно маятник качнётся,
ветер на воду падёт.
Шестерёнки застрекочут,
восьмерёнки запоют.
Заорёт с насеста кочет
и нарушит весь уют.
* * *
Всё сразу
зацвело: и женщины, и флора.
Ей-богу, хорошо. Да и давно пора:
то были холода с дождями без разбора,
то били по садам брутальные ветра.
Тяжёлая весна. Давно все жданки съели:
тепла, Творец, тепла! И, наконец, пришло.
Потерпим, переждём, душа обсохнет в теле.
И снова за своё — за дело-ремесло:
вымеривать строку, отчёркивать цезуры,
на маковки церквей нанизывать года.
Как всё-таки смелы и женщины, и куры,
и как земля
опять внезапно молода!
Теперь глазам глядеть и радоваться флоре.
И бабочке-душе подрагивать крылом,
на солнечном ветру, на высохшем заборе,
в раскрывшийся объём кидаясь напролом.
* * *
Дом загудел и
захрустел венцами:
наверно, пакля сделалась стара.
Но мы ещё глядимся молодцами,
у нас ещё мужчинская пора.
С утра ветра. Под вечер холодает.
За лето брёвна мохом поросли.
В сенях стекло из рамы выпадает.
И прелым сеном тянет от земли.
Я доживу. Я вытяну. Я сдюжу.
Опять шатнуло ближние леса.
И ветер заштриховывает лужу,
в которую глядятся небеса.
Не надо больше умного и злого.
Так трудно дорасти до простоты.
Пусть дом стоит. Летит с полей полова.
И по проулку мечутся кусты.
* * *
Девяностые
годы, прихватистый день с коготочком.
Ах, как правы шалавы — чего тут, подруга, мудрить?
Время надо судить по его болевым пищеточкам,
по колбасному духу в грядущее торы торить.
Заграница вещала про княжества или наделы.
Я опробовал годы, как царский червонец, на зуб.
Из любой подворотни разбойная рожа глядела.
В ЦДЛе по списку давали картофельный суп.
Но жилось и былось, и ночами глаза закрывалось:
нам разор не в новинку, пока до резни не дошло.
Только лишь иногда — впрочем, самую малую малость —
возникало желанье бежать из Москвы на село.
* * *
…И снова
глаз на небо не поднять
из-за свеченья облаков особых…
Вон белки не успели полинять,
шныряют мимо в несезонных робах.
Разор в садах, и опустелый день.
Аукнешь — отзываются Озёры.
Но эту осень малость приодень —
и не нужны заморские Азоры!
Творец, вокруг такая высота,
такое тяготение к простору,
что даже липа Шаховых, и та
с усилием карабкается в гору.
Оттуда близко видно Каблучки,
потом объём пространства над Окою.
А если, поискав, надеть очки —
до Редькина дотянешься рукою.
* * *
…А я гляжу
на мир с весёлым выраженьем —
болтун, олигофрен, ловец осенних мух —
поскольку я во всём согласен с окруженьем,
хотя и не могу понять его на слух.
В мои смурные дни мне хорошо живётся:
они мне в полный рост, на отступ в три шага.
Земля во все концы, дистанция не рвётся,
а всё же на Оке просели берега.
И закрошился мел в порожних птичьих норах.
Запели по ночам под ветром провода,
И видно далеко на пойменных просторах,
где медленно течёт усталая вода.
Земля во все концы, хватает места людям.
К чему её делить, распугивать зверьё?
Мы здесь не навсегда — мы так недолго будем…
Недолго звать, и петь, и покидать её.
* * *
Уже темно от
близкого дождя —
вон клёны растопыривают ветки.
Пожить бы мне немного погодя —
хотя б до окончанья пятилетки.
Сейчас польёт — и смеркнется на час.
Приди, благословенная морока,
по обмеревшим травам волочась
и сокращая время раньше срока!
Дожди всегда — конец одной поры.
За ними что-то важное случится:
скорей всего, уймутся комары.
И с жизнью тоже может получиться.
Хотя посмотрим, что произойдёт.
Хотя потерпим, поглядим-поглянем.
Что торопиться — нас никто не ждёт.
Мы скоро сами дождиками станем.
* * *
Завершилась
пора насекомых,
жаркой мяты и пряничных лун,
важных ценностей, редко искомых —
тяжелее навскид, чем колун.
Завершилась — и славно, ей-богу.
Будем в новой картошку копать,
выносить огурцы на дорогу
и ночами заслуженно спать.
Мелким бизнесом жён утешая,
станем дома отчётность вести:
пусть доходность совсем небольшая,
всё равно хоть копейка в горсти.
Всё равно отработано лето…
Рады-живы, в окошко глядим.
И у Шаховых куст бересклета
по-осеннему стал нелюдим.
Стр. 71
* Мелекесс, после 1972 года — Димитровград.