Дмитрий Бавильский. Невозможность путешествий
Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 2014
Дмитрий Бавильский. Невозможность путешествий. — М.: НЛО (Письма русского путешественника), 2013.
Книга Дмитрия Бавильского — только по видимости о путешествиях (хотя без них, «невозможных», вполне вероятно, ничего бы как следует не получилось). На самом деле автор — честно выдавая собственные тексты за травелоги — предпринимает весьма нетривиальную попытку досюжетной прозы.
Казалось бы, травелог — вещь откровенно сюжетная. Причем сюжет там дается сам собой, даже выдумывать не надо: его задает само движение путешественника в пространстве, перемещение от точки к точке, от впечатления к впечатлению. Бавильский же берется написать о происходящем с человеком, внутри человека прежде всяких сюжетов, на уровне самой их возможности — а может быть, и предшествующем этой возможно-сти. Перемещения же в пространстве — не более чем повод и стимул к тому, чтобы об этом говорить. Чтобы это вообще заметить.
Тем более что речь — не всегда о перемещениях. Точнее — не всегда в пространстве.
Книга так и делится на три части: по направлениям предпринятых путешествий.
В первой — о чужих и внешних для автора городах, странах, местах: чистое Иное. Петербург, Париж, Бургундия, долгая-долгая дорога между Москвой и Алма-Атой и сам поезд, «место особого мироустройства»; наконец, едущая по Тель-Авиву, собирающая людей в себя и улицы — вокруг себя «шестнадцатая маршрутка».
Во второй части — и того интереснее: о странствиях по — вроде бы — своему (может ли быть что-то совсем свое для наблюдающего «я»?). Тут автор ведет нас по родному городу Челябинску (для этого города у него есть специальное, самоизобретенное название — «Чердачинск», домашнее, фамильярное имя, на которое город откликается, видимо, только ему).
Затем внимание совсем, казалось бы, сужается: мы отправляемся в путешествие по поселку АМЗ на окраине Челябинска, «романному пространству», где автор живет, видимо, с самого начала жизни — по местам, знакомым вслепую, на ощупь. Это его путешествие в собственную память, в собственное взросление, прочтение-перечитывание всего здесь пережитого по лицу поселка, как по карте. Движение в пределах тех самых изначально заданных своих координат, из которых «типовое» путешествие человека обыкновенно изымает; по пространству, которому привычнее исполнять роль не фигуры, а фона, которое так с этой ролью свыкается, что оказывается практически незаметным. Бавильский его из незаметности вызывает: проявляет, как фотопленку, — на каждом из кадров которой оказывается снято много-много просвечивающих друг сквозь друга изображений.
Но нет, автору мало и этого. Он движется еще глубже — внутрь собственного тела. Глава «Иглоукалывание. Поиск интонации» — подробно описанное путешествие в болезнь и прохождение довольно мучительного (проецируя все это на себя, читатель содрогается, съеживается) курса лечения иглоукалыванием. Это тоже путешествие, совершенно полноценное, и даже еще потруднее обыкновенных: выселение из своего привычного, обжитого состояния, которое, как ту самую «невозможность путешествий», повсюду возишь с собой. Положение-вне — и проживание его особенностей и подробностей, перипетий и изгибов, прохождение его как пути.
Оттуда — снова вовне, но опять недалеко: по челябинскому театру драмы, некогда имени Цвиллинга, а теперь — Наума Орлова, где Бавильский некоторое время работал. Посвященная театральным опытам автора глава «Смородина. Бал манекенов» отправляет его не просто в собственное прошлое, но и вообще — в иноорганизованное, отличное от внетеатрального место со своими особенностями — психологическими, антропологическими, топологическими: пространство в пространстве, мир в мире.
Третья часть, «Список кораблей», — путешествия по чужим путешествиям: заново-прочтение чужих путевых записок — «От Карамзина до Битова». Попытки понять, как они устроены, по каким принципам возникает мысль, толкующая чужое пространство, что ею движет. Субъективное, персональное литературоведение?
Так вот, в своих разноритмичных, разнофактурных, даже вроде бы разножанровых текстах он делает, по существу, одно и то же.
Да, во всех — от упруго-лаконичных «Индекса складчатости» Парижа, «Карты-схемы бургундского метрополитена», первой части тель-авивской «Шестнадцатой маршрутки» (списки-конспекты, своим сдержанным напряжением приближающиеся к верлибру) и рваных, неровных — то точечные уколы, то торопливое бормотание — «Складок на поверхности» Чердачинска до разбухшего, расползающегося от избытка подробностей описания пути в Алма-Ату; от коротких заметок-зарубок о своем — до въедливого всматривания в то, как проживают свои путешествия другие.
И жанр у всех собранных в книгу текстов, по существу, один. Собственно, все это — дневник, иногда до уязвимости откровенный: автор впрямую, от первого, единственного и незащищенного лица, рассказывает о своей личной жизни, о родителях, об отношениях с женщинами, о физиологических состояниях. (Третья часть — тоже дневник: хроника чтения, прохождения чужих путей по текстам-следам.) Иной раз даже — в случае давшей название всей книге «Невозможности путешествий» (та самая поездка в Алма-Ату) — часовик, а то и минутник: «Смотрю в окно. Мы пропускаем состав. Наш поезд медленно трогается, набирает скорость, но свет так и не включают. Приходится печатать вслепую, ошибаясь только на клавише с буквой «е». Снова хочется есть, я завариваю спагетти с говядиной в томатном соусе <…> Мусор на столе растет пропорционально преодоленным километрам. Сосед переворачивается на другой бок». Опись внутренних событий, включая мельчайшие, — в изобилии возникающих в ответ внешним стимулам. В полном соответствии с задачей.
Какова же задача?
Бавильский описывает дособытийную, досмысловую подоснову жизни: шершавую, влажную, бугристую. Точнее, тщательно, подробно реконструирует ее, вызывает из недоосознанности. Он занят разведыванием, картографированием того самого, почти (или вовсе?) не попадающего в фокус культурного внимания места, — широкой размытой границы, ничейной сумеречной зоны между телом и душой — между сном тела и явью души, — где зарождаются все внутренние, в том числе и интеллектуальные события. Но интеллектуальное тут — при всей внимательной, даже въедливой умственности прозы Бавильского — как ни удивительно, не самое главное. Важнее всего — пластика самого существования.
«Важно только, что места, то есть пространства, совсем не осталось, а то, что осталось, — оно, как магнитофонная пленка, оказывается каким-то заезженным и пыльным, сколько бы ты ни убирался. Там что-то особенное, значит, творится с этим пространством, изменяющимся под воздействием времени и всех этих растянутых и незаметных переходов.
Это же как в жару, от которой не скрыться и которая превращает тебя в колокол с огромным молчаливым языком внутри: есть вся эта летняя плывущая куда-то декорация, и есть ты, центр мира, внутри которого еще прохладно. Вот и теперь центр мира, похожий на рождественский вертеп или пещеру с парой-другой свечек, — это ты, лежащий с книжкой в огромном доме и сопоставляющий ощущения».
Это — о поселке АМЗ под падающим снегом. О человеке в этом поселке. Странная речь — почти сновидческая. Со сложной сновидческой логикой. Сны наяву. Образы лепятся друг к другу, как комья снега.
Он рассматривает пластику существования с разных сторон — затем и нужны три регистра описания, три направления путешествий: в чужое — в свое — в чужие тексты.
«Зона отчуждения — сама себе схема, сложное пространство, состоящее из многих параллельных и пересекающихся плоскостей. Ее сила в излишней подробности, множественности. Слоеное тесто, наполненное кислородом. Вертикали-горизонтали».
Это даже не (совсем) художественная проза: это проза исследовательская.
Бавильский работает с почти-докультурным в человеке, привлекая для этого изрядный арсенал культурных средств — арсенал разнообразный, несколько даже громоздкий (избыточный?), отчасти эклектичный, хаотический: все идет в дело, что в руку ложится. Собственно, ведь средств — лексики, метафорики, оптики… — для уловления и описания происходящего в этой зоне практически и нет, по крайней мере русскоязычная словесность ими точно небогата, — приходится пользоваться тем (всем!), что имеется. Когда-то — в «Пятнадцати мгновениях зимы» — он уже делал подобное с музыкой, точнее, с ее восприятием. Теперь делает то же самое с восприятием пространства: отслеживает и протоколирует его внутреннюю феноменологию.
«Ряды рельсов делают пространство многоступенчатым, где каждая ступень устроена иначе, со своим наполнением, режимом, агрегатным состоянием. Рельсы и то, что между ними; то, что между соседними железнодорожными путями, то, что на подходе к этому расчерченному полотну, затем хозяйственные постройки, дворы, какой-нибудь поселок, лес, горы, нищее небо над ними, все это наполнено, напоено перспективой что твой Брейгель».
Путешествия — тоже средства, и, пожалуй, даже привилегированные, эту подоснову нащупать, выщупать, сделать внятной (потому что — выводят человека из инерций; неспроста автор применяет к ним характерное словечко: «выпадание»). Если, конечно, внимание соответствующим образом, правильно направлено — внутрь.
То, чем создается «невозможность путешествий», — ядро, которое держит на себе все путешествия, позволяет им стать событиями в жизни одного и того же человека, вплес-тись — даже не в биографический его нарратив (хотя этого здесь очень много), — но в биографическое самочувствие.
Чтобы путешествия (перемещения с сопутствующими, по крайней мере — ожидаемыми переменами) были возможны, необходима — в качестве исходного условия — их невозможность: плоскость или хотя бы точка, на которую, перемещаясь и меняясь, можно было бы опереться.
И такая точка, показывает нам автор, есть: это точка самосознания.