М.Н. Эпштейн. Религия после атеизма. Новые возможности теологии
Опубликовано в журнале Знамя, номер 4, 2014
М.Н. Эпштейн. Религия после атеизма. Новые возможности теологии. — М.: АСТ-Пресс книга, 2013.
Вызвавшая большой резонанс монография Михаила Эпштейна «Религия после атеизма. Новые возможности теологии» — это попытка не только проследить пути адаптации религиозной идеи к меняющимся условиям, но и помочь ей в этом. Для описания того состояния, в котором находится религия сегодня, автор вводит понятие «бедная вера». То есть «просто вера», «просто в Бога», которая, будучи шире любого известного вероисповедания, не стеснена и, можно сказать, не испорчена догмами и ритуально-обрядовой стороной.
В этой связи период атеизма Михаил Эпштейн предлагает рассматривать не как нечто внеположное или противоположное вере, а как этап ее жизненного цикла. Атеизм — ее временное угасание, умирание, предвосхищающее возрождение в очищенном виде. Распространенная сегодня «бедная вера» и есть результат такого умирания-очищения-воскресения.
Выстраивая и развивая эту концепцию, автор привлекает обширнейший материал, подвергая детальному рассмотрению советский атеизм, авангардное искусство, философию Даниила Андреева, творчество Чехова, работы британского биолога Ричарда Докинза, Книгу Иова и «Песнь песней»… Едва ли не на каждой странице автору удается поразить читателя абсолютно свежей и нестандартной мыслью, выявить доселе неизвест-ную причину того или иного явления, сделать совершенно неожиданные сопоставления, предложить новый аналитический подход. Начинает казаться, что еще совсем чуть-чуть — и стремительный полет за смелой и вдохновенной авторской идеей приведет тебя к разгадке всех тайн мироздания.
Правда, время от времени картина начинает слегка разъезжаться, распадаясь на отдельные фрагменты, связь между которыми перестает быть очевидной. А некоторые из положений нуждаются в существенных дополнениях. Например, рассматривая воинствующий атеизм сквозь призму психоанализа, автор приходит к выводу о том, что это явление тесным образом связано с эдиповым комплексом: «Материализм-атеизм устраняет Бога-Отца вовсе не ради торжества матери-природы, а ради торжества над нею. Сын становится хозяином и супругом. Умыкнуть мать-природу, чтобы самому вторгаться в породившее его лоно, — таков кровосмесительный смысл материалистической цивилизации». Об этом свидетельствуют подземные дворцы метрополитена, которые, помимо прочего, выполняли функцию «святилищ новой веры», а также культ шахтеров, занимавших, по мнению Михаила Эпштейна, первое место в советской пролетарской иерархии. Но здесь хочется спросить: а как же московские высотки, возводившиеся параллельно с подземными дворцами, как же «Все выше, выше и выше», «сталинские соколы», Чкалов и Гагарин? К чему отнести «поднимаясь в небесную высь, опускаясь в глубины морские»? Конечно, и высотки, и самолеты с ракетами, с точки зрения Фрейда, интерпретируются просто-таки на ура, только эта интерпретация уже выходит за рамки той идеи, которую развивает Михаил Эпштейн. Освоение пространства в годы строительства Советской империи шло по всем направлениям: и вверх, и вглубь, и вширь, и вдаль… Осваивались и суша, и море, и воздух. Поэтому вряд ли корректно сосредотачиваться именно на метро и на шахтерах, уподобляя СССР толкиеновской Мории.
Михаил Эпштейн выделяет в качестве самостоятельного культурного явления ангелизм. Ангелы оказались чрезвычайно востребованы в условиях, когда доминирует полурелигиозное сознание, как фигуры, занимающие срединное положение между небом и землей, Богом и человеком. О пристальном внимании публики к ангелам говорит успех многочисленных кинопроизведений на данную тему, образцы массовой литературы, а также свидетельства аж восьми миллионов американцев, которым посчастливилось встретиться с ангелами лично. Здесь тоже возникает вопрос: не является ли ангелизм частью более широкого явления? Современная массовая культура характеризуется интересом не только к ангелам, но и в еще гораздо большей степени — к полупотусторонним существам из другого лагеря: демонам, оборотням, вампирам, зомби, колдунам и прочим. Их на экранах намного больше, чем ангелов. Не составляют ли они все вместе некий единый тренд, который в качестве такового и нужно рассматривать?
Автор придерживается того мнения, что человек является венцом мироздания. Но что если эволюция сделает следующий шаг, поднимется еще на одну ступеньку? Появится новый венец, и у нас возникнут большие проблемы с самооценкой.
Много страниц своего труда Михаил Эпштейн посвящает полемике с Ричардом Докинзом, автором широко известной книги «Бог как иллюзия». Один из главных упреков в адрес британского биолога состоит в том, что тот составил себе искаженное представление о Боге: «Бога он (Докинз) понимает в качестве Сверхобъекта, отвечающего за поведение всех объектов. <…> Сначала соорудив себе, пользуясь оплошностями некоторых теологов, модель Бога как «простого» существа… Докинз затем успешно ее развенчивает». Но такую модель соорудил вовсе не Докинз. По крайней мере слова о том, что «ни один волос не упадет с головы человека, если на то не будет воли Божьей», принадлежат никак не ему. Тот вариант Бога, который раскритиковал Докинз, действительно перестает вызывать былое доверие, и теперь перед теологами встает задача создать обновленную версию, более соответствующую современному состоянию общества. Этому во многом и посвящена монография Михаила Эпштейна.
Главная проблема, которую никак не удается преодолеть теологам и которую совершенно невозможно игнорировать, — теодицея. Как же все-таки соединить в своем сознании представление о всеблагом и всесильном Боге с присутствием зла в мире, особенно зла, не связанного с человеческой волей? В этом вопросе Михаил Эпштейн опирается на известный тезис «о непознаваемости Божьих путей», из которого следует, что «Его путь к нам остается неведомым, и непонятно, достигает ли цели наш путь к Нему». Но в том-то и проблема, в том-то и источник сомнений, что подозрительно часто в ответ на самые болезненные вопросы приходится слышать вариации на тему о неисповедимости путей Господних. «Я не понимаю — и никто из людей не понимает, — как устроена Вселенная и для чего она существует. Мы не понимаем, почему происходят несчастные случаи, в которых гибнут неповинные люди. Мы не понимаем, почему некоторые дети рождаются больными и умирают». Увы, не понимаем. И нужно признать, что, если мы не понимаем этого, значит, мы не понимаем ничего. Есть Бог или нет, один Он или богов много, свойственны Ему / им противоречия или нет… Все эти и множество других во-просов остаются открытыми.
Создать видимость того, что нестыковки отсутствуют, помогает также эвфемизм «попустил». Если оставить в стороне лицемерие, то это не очень приятное на слух слово означает попросту «дал погибнуть», «оставил без помощи». К сожалению, Михаил Эп-штейн тоже не раз прибегает к оборотам с этим глаголом: «речь вовсе не о том, что Господь ставит своей целью научить нас на примере чужих несчастий и попускает одним умереть, чтобы другие раскаялись и просветлились. Этакий безжалостный нравоучитель. Нет, мы так же мало знаем о целях, как и о причинах гибели именно этих людей. Речь о том, чтобы каждый воспринял эти страшные происшествия как поучения себе». Но позвольте, если мы мало знаем о причинах и целях, то как же мы вообще можем делать выводы? На основании чего? И почему мы должны априори исключить безжалостного нравоучителя? Получается не очень прочная конструкция: по сути, мы ничего не знаем, но в целом речь идет о том-то и том-то. Так не получится. Мы ничего не знаем, и на этом, к сожалению, приходится поставить точку.
Чтобы упрочить позиции Абсолюта, автор к эпитетам «всеблагой» и «всесильный» добавляет еще один — «всехитрый». Припоминается дед Щукарь, ну да бог с ним. Именно хитростью Бога, помноженной на свободную волю человека, по предположению М. Эп-штейна, можно объяснить проявления зла. Подобно родителям, которые в воспитательных целях прибегают к разного рода хитростям, Господь Бог проявляет хитрость по отношению к взрослым людям: «Если родители хитрят с нами, несмышленышами, для нашего же блага, то легко допустить, что Небесный Отец еще дальновиднее, а значит, и хитрее». Прошу прощения за прямоту, но означает ли это, что, когда одни люди, например, сбрасывают на головы других атомную бомбу, это является результатом сложения доброй воли человека и педагогической хитрости Всевышнего? А потом, что будет, если продолжить ряд аналогий: если некоторые родители бьют своих детей, то… Если многим родителям вообще нет дела до детей, то… Может, эти модели тоже имеют некий прообраз?
Мы создаем искусственный разум, значит, кто-то создал и нас. Это одно из главных доказательств бытия Бога, предложенных Михаилом Эпштейном. Может быть. Более того, не-обязательно даже обращаться к компьютерным технологиям. Достаточно вспомнить о таком древнем явлении, как кукла и кукольный театр. Действительно, откуда в нас эта потребность создавать копии человеческих существ, их одушевлять и наделять характером? Кому мы подражаем, с кем соревнуемся? Но даже если согласиться, что духовная жизнь человека, а также искусственный разум и прочее, косвенно подтверждают существование Бога, то следующий вопрос — какой Он? — заставляет только развести руками. «Просто вера. Просто в Бога». Но какого Бога? Михаил Эпштейн предлагает расширить понятия «всесильный» и «всеблагой». Надо сказать, что это отчасти застает читателя врасплох, поскольку происходит ближе к финалу книги. До этого «всеблагой» и «всесильный» трактуются в традицион-ном ключе. А непосредственно перед Послесловием читаем: «Бог не всесилен, ибо Он есть само усилие, которое продолжает творить мир и находит в нас свое продолжение и подмогу. … И точно так же Бог не всеблаг, но стремится к наибольшему благу — стремится через нас, через нашу волю к добру, каким бы злом оно ни оборачивалось в мире». Итак, Бог не есть некое застывшее совершенство, а представляет собой постоянно развивающееся творческое начало, меняющееся вместе со своим творением. Это и в самом деле перспективный и многообещающий подход, открывающий перед теологией новые возможности. Более того, наверное, это единственный путь, который отодвигает тупик и предполагает возможность обходных маневров. Однако проблему теодицеи он, к сожалению, тоже не решает, а значит, рано или поздно в тупик мы все-таки придем. Во-первых, остается не до конца ясным, почему автор так уверен, что все стремится к благу. А кроме того, каким образом это всеобщее стремление вдруг оборачивается злом, достигающим подчас вселенских масштабов?
Рассуждать о всеблагом, всемогущем, всехитром и так далее Боге можно ровно до тех пор, пока, например, от удара цунами в одночасье не погибнет больше двухсот тысяч человек. После этого все рассуждения, увы, полностью обессмысливаются. Остается лишь недоумение.
Теология — красивое многоэтажное здание со всевозможными украшениями как внутри, так и снаружи. Михаил Эпштейн пристроил к нему еще один изящный балкон с чарующим видом на райский сад. Однако фундамент этого сооружения настолько шаток, что всему строению постоянно угрожает обрушение.