Опубликовано в журнале Знамя, номер 4, 2014
Поэтическая критика есть. Вначале опасался, что не наберется на обзор; даже думал написать в целом о критических статьях — вместе с теми, которые о прозе.
Набралось.
Что-то даже сознательно оставил за бортом. Не включены, например, рецензии на поэтические сборники и книги о поэзии. И так обзор критики — что-то вроде дюрренматтовского «наблюдения за наблюдателями». А тут пришлось бы говорить о книге, на которую писалась рецензия — которая сама рецензируется в обзоре; многовато гиперссылок.
Чтобы избежать умножения сущностей, воздержался и от комментариев по поводу тех поэтических имен, которые называются в обозреваемых статьях. Рыжий — пусть будет Рыжий; Аристов — Аристов; Степанова — Степанова; полет нормальный; заталкиваем полемические козыри поглубже в рукав.
Был соблазн включить еще материалы о состоянии самой поэтической критики. Тоже отказался. И материалы несколько фрагментарны (не статьи, а вы-сказывания1), и разговор о состоянии поэтической критики требует отдельного разговора.
В итоге — пять текстов. О влиянии метареализма. О визуализации. О поэтическом кризисе, поэтической вертикали и «реактивных контекстах».
Марина
Кузичева. Мир, где нет исчезновенья.
(О поэтике «метареализма»)
(Новое литературное обозрение, 2013, № 5 (123))
Метареализм (Парщиков, Еременко, Жданов) и его влияние на современную поэзию. В качестве современных представителей этого направления — Андрей Тавров и Владимир Аристов. О них и статья.
В стихах Таврова автор отмечает мифологичность, визуальность, «плавкость образов», близость к «градусу и ритму священной речи». У Аристова — урбанизм, особую пространственно-временную структуру. «Свет» как ключевой образ.
«Мы постарались показать на примере поэзии Андрея Таврова и Владимира Аристова то многообразие и подчас разительное отличие, которые могут быть объяты “контекстом и установкой”, сформировавшимися в 1980-е и до сих пор дающими побеги, ветви, листья».
Да, метареализм продолжает влиять — несмотря на общую тенденцию к прозаизации поэзии и отказу от метафорического изобилья. Немного, правда, удивляет выбор поэтов, которых Кузичева относит к «побегам» метареализма. И Тавров, и Аристов — ровесники Парщикова со товарищи. Стихотворцы со своим — и очень давно — устоявшимся стилем. Логичнее было бы поискать «побеги и листья» у поэтов помладше. У Иличевского, например, или Кабанова. У Алексея Дьячкова (список открытый).
Немного о форме: статья распадается на две части. Первая сплошь состоит из цитат. Эпштейн пишет, Вежлян констатирует, Кукулин отмечает. Конец цитаты, начало цитаты. Кавычки, кавычки.
Вторая — посвященная собственно Таврову и Аристову — написана иным, раскованно-эссеистическим языком. Временами — очень удачным. «Читаешь будто горячий оттиск, и воздух над шрифтом дрожит, как над асфальтом в июльский полдень…»
Ощущение, что первая часть цеплялась вдогонку. Ради вящей «научности», чтобы напечатали в умном журнале.
Вероника Зусева. Глаз и голос (Арион, 2013, № 4)
Тема статьи — «принцип визуальности, или живописности, в поэзии». Начиная с античности — через классицизм, символизм и Набокова — до наших дней. Амелин, Шульпяков, Галина, Салимон.
Любопытные переклички между стихами современных авторов и «визуальными» стихами поэтов начала прошлого века. «Прадо» Шульпякова — и «Улыбнись, ягненок гневный…» Мандельштама. «Фиолетовые грезы / видишь ходят по стене» из «Всё о Лизе» Галиной — и «Творчества» Брюсова («Фиолетовые руки / на эмалевой стене…»)2.
В визуальной поэзии Зусева предлагает различать живописность и графичность. «…Если первой свойственна установка на ценность тела, на вечно прекрасную телесность, то вторая скорее характерна для поэтики отчаяния, отвергающей земное и высвечивающей безобразие мира».
Деление интересное — хотя и далеко не единственное. Вэл Гор, например, разделяет визуальность и изобразительность3. В книге А. Житенева «Поэзия неомодернизма»4 визуальности посвящен целый раздел: иконическая и иллюзионист-ская визуальность, кинематографическая и фотографическая…
О визуальности в современной поэзии написано много; дискуссия бы только обогатила статью.
Сергей Огурцов. Кроме тел и языков (Транслит, 2013, № 13)5
Номер почти целиком посвящен американской поэтической «языковой школе» (Language School) и ее влиянию на современную русскую поэзию.
Идея полезная; о «языковой школе» и «языковой поэзии» даже в среде профессиональных литераторов в России знают немногие.
Название статьи Сергея Огурцова «Кроме тел и языков» является, как следует из текста, переиначенной цитатой из Алена Бадью — «нет ничего кроме тел и языков».
Поэзии, полагает Огурцов, в постиндустриальном пространстве нет места — все занято телами и языками. «“Век поэтов” сменяет эпоха языка». Поэзия находится в кризисе, не похожем ни на один из тех, которые она переживала прежде. Выражением этого кризиса и указанием выхода из него и является, по мысли автора, «языковая поэзия». Она позволяет осуществить «организацию самого языка поэзии на иных основаниях». Эти основания связаны «с новым пониманием языка в подчиненности грамматике истин, с непрерывной модификацией его структуры по моделям не-лингвистических языковых операций (прежде всего, визуального искусства)». Таков вывод.
Насчет визуализации поэзии (полупоклон Веронике Зусевой) — понятно; насчет «грамматики истин» и «моделей» — несколько более туманно.
Вообще вся статья написана терминологически кучеряво.
«Концепты архивируются в термины, множественное разворачивается как партикулярности, дезобъективацию подменяет десубъективация…».
И букет философских имен. Хайдеггер, Бадью, Лакан, Фуко.
«Доклад о собственной эрудиции», как говаривал Гаспаров.
Несколькими страницами далее помещены стихи самого Огурцова. Видимо, чтобы проиллюстрировать, как с помощью «языковой поэзии» следует выходить из кризиса.
«Заменяя по настоящему правилу буквы слова, / получишь то, что не требует дешифровки…»
Или: «Правила устной грамматики: рассказ / не складывается из рассказов / Или “распыление и сосредоточение” / не переводится “в этом всё”».
Что это языковая — понятно; что поэзия — не совсем.
Глоток свежего воздуха — помещенный в том же номере текст Мэрджори Перлофф (всегда читаю ее с удовольствием). Просто царство ясности по слогу и мысли. Прекрасно показано, как американская поэзия в 70-е раскололась на университетскую, «став доменом семинара Creative Writing», и на прочую, «полукустарную». Каким образом «языковая поэзия» возникла в конце 1970-х как попытка интеллектуализации этой последней. И во что это к началу 2000-х превратилось.
«Такое теоретическое жужжание — то, что я называю “Колледжем Больших Имен”, потому что большое количество нынешних теоретических эссе или даже стихов является не более чем крупицами Больших Имен Агамбена и Хайдеггера, Сиксу и Витгенштейна, Делеза и Адорно…».
Кстати, редактором перевода статьи Перлофф значится Сергей Огурцов. Это вселяет надежду: возможно, задумается над ней — вместе с другими любителями «партикулярностей» и «дезобъективаций». Или над этой фразой: «…Я начинаю надеяться, что поэты когда-нибудь снова начнут заниматься поэзией, а не производством такого количества “теоретической” прозы».
Владимир Козлов. Вертикаль современной поэзии (Эксперт, 2014, № 1—2)
Обобщающая статья о состоянии современной русской поэзии. Попытка выявить основные этапы ее развития.
Несколько интересных, продуктивных мыслей. Например, что «первыми крупными поэтами-семидесятниками стали Владимир Высоцкий и Иосиф Бродский». Фигуры, действительно, контрастные — но выраставшие из общей романтиче-ской традиции. Или другая пара, с которой Козлов связывает приход новой генерации поэтов, «ориентированных на традицию», — Рыжий и Амелин.
Справедлива, в целом, и оценка исчерпанности авангарда — в том виде, в каком он состоялся в первой трети прошлого столетия. «В роли мученика советского тоталитаризма авангард протянул гораздо дольше, чем на деле был способен».
Да и главная мысль статьи — о вертикальной, иерархической структуре поэзии — возражения не вызывает.
Смущает только, что картина современной поэзии получается у Козлова несколько упрощенной. И консервативной.
Упрощение, впрочем, можно объяснить издержками популяризации. Статья опубликована не в литжурнале, а в «Эксперте». Иногда стоит объяснять и на пальцах. Постмодернисты — традиционалисты. Иерархия — анархия.
Сложнее с консерватизмом.
«Главные герои» в современной поэзии — «семидесятники»6. «Переломный момент» — появление в 2005 году национальной премии «Поэт». Поколение родившихся в конце 60-х — начале 70-х «еще только входит в литературу».
Нет, я уважаю перечисленных Козловым поэтов старшего поколения. Они достойно занимают нишу поэтов-классиков. И премия «Поэт» — я об этом уже писал — важная и нужная премия. И достаточно хорошо эту нишу структурирует.
Но если б не знал, что Владимиру Козлову едва за тридцать, решил бы — какой-то дедушка писал.
Само назначение в «главные герои» поэтов по поколенческому признаку представляется ложным. Лет -надцать назад отдельные кураторы и критики активно «брендировали» стихотворный молодняк. И от этого тоже воротило.
В поэзию приходят поколениями — остаются поодиночке.
Еще больше сомнений вызывают оптимистические выводы статьи.
«Но магистральный путь, кажется, все-таки формируется. Для нового поколения поэтов, которые еще только входят в текущий литературный процесс, существует круг неоспоримых ценностей в сфере поэзии».
Боюсь, что любой «магистральный путь» в поэзии — путь, ведущий в тупик. Поэзия движется ответвлениями, отходами от любой торной тропы.
И «круг неоспоримых ценностей» — если такой вообще существует — это круг замкнутый; тот же тупик. Да, есть ценности традиционные — но традиционны они именно потому, что постоянно оспариваются, уточняются, рефлексируются — и только этим доказывают свое право на сохранение. Либо — отбрасываются. Традиция жива отрицанием не меньше, чем повтором.
Нет, поэзия не находится в кризисе — как это утверждалось в статье Огурцова. Отдельные ее составляющие — отдельные поэты, направления, институты поэзии — могут его переживать. Но холистический подход, приписывающий кризис (или расцвет, или еще что-то) всей современной поэзии, чреват слишком большими погрешностями. И интеллектуально подозрителен. Это как разговоры о всемирном экономическом кризисе: больше всего твердят о нем те, кто больше всего на нем спекулирует.
Так что не стоит переводить поэзию в аварийный режим и передавать в руки кризисных менеджеров.
Но и противоположный взгляд — бодрый, как доклад съезду (магистральная линия формируется… иерархия ценностей складывается…) — тоже далек от истины. Которая, возможно, находится посередине. А может — и нет.
Владимир Губайловский. Конец эстетической нейтральности (Новый мир, 2014, № 2)
Глубокий и интересный взгляд на состояние современной поэзии — с точки зрения соотношения «поэзии» и «информации».
«Поэт — это специализированный преобразователь информации: сначала ее “аккумулирует” (вдохновение), потом “изливает”». Соответственно, и от читателя требуется особый — информационный — настрой. «Ему нужно настраиваться на волну, на которой транслируется сигнал, у него должны быть специфические таланты. Но он вознагражден “сакральным” знанием».
Контексты, в которых должен двигаться читатель такой поэзии, преодолевая информационное сопротивление, Губайловский называет резистентными: «Как только усилие прекращается, читателя сразу выталкивает вовне».
Но сегодня, продолжает автор, скорость обмена информацией выросла в разы. «Фотография или видеоролик, не нуждаясь в переводе, разбегаются по всему информационному континууму». Все более важны контексты, связанные с потреблением информации, а не с сопротивлением ей. С отражением «тривиальной реальности». Они — в противоположность резистентным — названы реактивными.
«Современный поэт должен работать не только с традиционными резистентными контекстами, но и с реактивными. Пренебречь ими можно, но тогда есть риск просто утратить общее коммуникативное поле с читателем и — что гораздо хуже — со временем».
Остальная часть статьи посвящена анализу того, как работают с этими реактивными контекстами Елена Фанайлова, Сергей Круглов, Борис Херсонский, Мария Галина и Мария Степанова.
И с выводами статьи, и с выделением в поэзии двух контекстов можно согласиться. Хотелось бы лишь немного уточнить утверждение, что предыдущие два-три века «поэзия строилась почти исключительно на резистентных контекстах», а «сегодня… принуждена опираться на реактивные».
На мой взгляд, оба контекста — резистентный и реактивный — всегда сосуществовали в поэзии фактически на равных.
Бывали, разумеется, периоды, когда важность реактивных контекстов возрастала. Особенно во времена резкого роста количества информации и скорости ее обмена. Скажем, в России 1820—1830-х годов, во время первого книгоиздатель-ского бума7. У Пушкина можно обнаружить почти все реактивные контексты, которые Губайловский находит у современных поэтов. И политический отклик, и использование «жанровой прозы», и критические рефлексии на церковную и религиозную тему, и игра с «тривиальными формами массового мышления». И прочее. Другое дело, что многое, что тогда относилось к «злобе дня» — к реактивным, то есть, контекстам, — сегодня часто в качестве такового не воспринимается8.
Случались и периоды возрастания в поэзии резистентности. Последний раз — где-то с середины 1960-х. На волне неприятия советской «современности» поэзия все больше уходила в «культуру», «историю», «индивидуальную экзистенцию». Именно здесь, в этой поэтической линии, и возникали наиболее интересные явления: от позднего Тарковского и Самойлова — до уже упомянутых метареалистов9.
К середине нулевых эта линия не только отработала свой ресурс, но и — в ситуации новой информационной волны — утратила то «общее коммуникативное поле с читателем», о котором пишет Губайловский.
Речь, таким образом, не о «кризисе поэзии» (снова «кризис»!). И не о самом «радикальном изменении самого “искусства” и представления о “прекрасном”… за последние, как минимум, две тысячи лет». Речь о кризисе определенной, исторически ограниченной поэтической линии. Да, линии важной. И для Губайлов-ского, и для многих. Включая и автора этих строк. Потому что — выросли, литературно сформировались в ней. Потому что эта линия долго обеспечивала связь (реальную, воображаемую) со многим «неформатным» (тогда) в русской и мировой классике. С полупридуманным «серебряным веком», например. И исчерпание этой линии, потеря ею актуальности вполне может восприниматься в апокалиптических тонах. И все же рановато, повторюсь, лезть под сиденье за надувными жилетами.
Губайловский, правда, этого и не предлагает.
Статья заканчивается мерцающим мажором — на котором хотелось бы завершить и этот обзор.
«Мир меняется быстрее, чем мы можем даже предположить, и поэзия меняется вместе с ним. Этот процесс интересно наблюдать. Участвовать в нем еще интереснее. Поэзия жива».
Стр. 208
1 Речь о любопытном материале Татьяны Перцовой «Курят ли медведи в Европе, или проблемы поэтической критики в поэзии диаспоры» (Эмигрантская лира, 2013, № 4). О состоянии русской поэтической критики вне России высказываются Ю. Володар-ский, М. Гарбер, Л. Григорьева, А. Грицман, Р. Маркова, Л. Панн, А. Радашкевич, Н. Резник, М. Шерб. Интересные мысли о состоянии поэтической критики в целом высказал Борис Кутенков (О «порицании Гомеру», «змеином языке» и «опиуме чернил». Рассуждая о секретах ремесла литературного критика. Интервью главному редактору альманаха «Белый ворон» Сергею Слепухину // Белый Ворон, 2013, № 12).
Стр. 209
2 Могу добавить и от себя: другой отрывок из «Всё о Лизе», который цитирует Зусева. «Абрикос розов / смугл / разделен / на две половинки / точно женские ягодицы…». Это — умышленное или нет — эхо Олеши. «Леля достала из кулька абрикос, разорвала маленькие его ягодицы и выбросила косточку» («Любовь»).
3 Гор В. Классическое в неклассическую эпоху. Эстетические аспекты модификации языка изобразительного искусства. М.: Индрик, 2010.
4 Житенев А. Поэзия неомодернизма. СПб.: ИНАПРЕСС, 2012.
5 Этот, второй выпуск появился еще летом — но поскольку более выпусков в 2013 году не предполагалось, его вполне можно включать в этот обзор. Да и не так уж часто литературные журналы посвящают свои номера целиком современной поэзии.
Стр. 211
6 Хотя непонятно, почему, по Козлову, Евтушенко — «шестидесятник», а Кушнер и Рейн, которые его младше всего на два-три года, — «семидесятники». По этой же логике из «шестидесятников» придется исключить и Ахмадулину. Довольно искусственное деление.
Стр. 212
7 См.: Рейтблат А.И. Как Пушкин вышел в гении. М.: НЛО, 2001. Аналогичный информационный бум происходил и в 1910—1920 годы — с распространением телеграфа, телефона, радио.
8 Например, тройка: для современного читателя — что-то сугубо традиционное, а для читателя 1830-х — последнее слово техники (прежде лошадей запрягали цугом). То же можно сказать о множестве слов, выражений, намеков в поэтических текстах. В силу временной дистанции мы не всегда видим их «реактивность».
9 С реактивными контекстами позднесоветской реальности работали единицы и, как правило, лишь в одном — ироническом ключе (Пригов, позже — Иртеньев, Коркия, Друк).