Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2014
Об авторе | Константин Лазаревич Гадаев (1967). Предыдущая публикация в «Знамени» — № 9, 2013.
Вокшатсо*
*
* *
…если слепой ведет слепого, то оба упадут в яму.
Мф. гл. 15, ст. 14
Глаза имеешь — прячь их!
Опасно зрячим быть.
Незрячие незрячих
ведут глазастых бить.
А приподымешь веки —
останешься без глаз.
Ни Бог, ни Питер Брейгель
героям не указ!
Дорожкою любимой,
проторенной тропой
слепых ведут слепые…
До ямы выгребной.
Осташковская элегия
Здесь ничего не изменить.
Чем путь прямее, тем окольней.
Здесь солнце продевает нить
в ушко облезлой колокольни.
Здесь с окружающей среды
давно уж снята вся охрана.
У тех, кто с вечера горды,
по утру — ни рубля, ни грамма.
Наволгший крошится кирпич.
Курятся по субботам бани.
Оставлен обтекать Ильич,
чья плешь любима голубями.
Упорно сдерживает он
безжалостных времён осаду,
где слушать вынужден шансон,
хоть любит Аппассионату.
Здесь после дождичка в четверг
всё ждёт чего-то человек.
Туда-сюда зачем-то ходит.
Но ничего не происходит.
Играет солнце на пустых
бутылках… Ни рубля, ни грамма.
Фонтан — два пупса золотых —
на месте взорванного храма.
Здесь ничего не изменить.
Всё вкривь и вкось и как попало…
А вкруг — чтоб жизнь оборонить,
синеет Господа зерцало.
О бесплодной смоковнице
…придя к ней, ничего не нашёл, кроме листьев,
ибо ещё не время было собирания смокв.
Мк.
11:13
Потом когда-нибудь
(так думаем годами)
успеем долг вернуть —
созревшими плодами.
Пока же, на пути
Господь, увы, не смог бы
меж листьев обрести
хотя бы две-три смоквы.
Немыслимо уму
терпение Господне,
но именно сегодня —
они нужны ему.
Он древо иссушил
невинное по сути,
чтоб, кто бы как ни жил,
переменились люди.
Чтоб мы себя спасти
от гибели смогли бы…
Смоковница, прости.
Смоковница, спасибо.
Два вечера
1. Живая тишина. Стрижи
высоко
попискивают. Дальний-дальний гром
доходит слабым эхом. Ястреб?.. Сокол?..
Но кто-то наблюдает хищным оком
за нашим дотлевающим костром.
Живая тишина… Уставший Коля
тишайшим блюзом мошки не спугнёт.
А в небе световых эффектов сколько!
Не начал бы орать Дениска только
Егора Летова. Из космоса моргнёт
звезда неяркая, из первых. Чёрным
из алого становится закат.
И, в общем-то, не надо ничего нам,
как написал Тимур. Живём пока…
Ну, разве что картошечки печёной.
2. Ну, и лунища выползла в просвет
меж чёрных туч, желтея в ореоле.
Есть кратеры на ней, а жизни нет —
ни водки, ни тем более котлет…
Ни музыки. А за плетнём, у Коли,
в саду ещё не стихли голоса,
они с луны как будто долетают.
И слушают ночные небеса,
как там Дениска бродит по басам,
как пьют, поют и дурака валяют.
Там копошатся люди у костра —
в избыточной, по меркам их, вселенной.
Закономерный ощущая страх
в прогретых жизнью докрасна сердцах,
не избежать которым тьмы и тлена.
Да, суета сует. Но нам нельзя
надменно повторять Екклесиаста…
Уходят с дымом наши голоса,
и дым тот щиплет ангелам глаза,
что звёздами падучими слезятся.
*
* *
Потоком времени несом,
я в нём почти что невесом,
хотя весьма увесист.
Вот тут стою на берегу
и настояться не могу,
как будто соткан весь из
песка, и блеска зыбких вод,
и шелестов, и этих вот
комариков и мошек,
поклёвки ждущих рыбаков,
легко летящих облаков…
И музыки, быть может.
А время крутит и несёт
из глуби в синеву высот,
в полёт необычайный,
где света горнего игра…
И жизнь — лишь капля серебра
с крыла озёрной чайки.
Петру Петровичу
Зря ты, Петя, стишки-то мои хаешь
из «Июля». Мол, на что и читать нам,
как ты там чудесненько отдыхаешь,
как под звёздным небом плаваешь, как там
водомерки мерят, нырки ныряют…
Ничему такому давно уж люди
просвещённейшие не доверяют.
А иные — и ненавидят люто.
Это так. Боец я другого стана.
Не про отдых, вовсе, писал я, Петя.
А про что писал — объяснять не стану.
Перечёл бы лучше стишки ты эти.
*
* *
Уже и здесь шагают, как солдаты,
на стройку гастарбайтеры с утра,
сухие загорелые ребята —
и видят, как по глади рябоватой
прочиркивают белым катера.
За апогей перевалило лето.
На фоне пышно взбитых облаков,
неуследимых переливов цвета —
сутуло цепенеют силуэты
традиционных, тихих рыбаков.
Лишь две тряпички — бонус к наготе,
да листик на носу придавлен дужкой
у девушки, следящей равнодушно,
как пацанёнок с выцветшей макушкой,
в глубь озера бредёт по мелкоте.
Бородача впустить в себя готова
красивая и нежная вода.
А он всё медлит, подбирая слово,
переминается, покуривает… Словно,
всё так должно и может быть всегда.
Но он обязан будет пробудиться
и вынырнуть из радужного сна.
В столичные одежды нарядиться,
чтоб, в ноут свой уставясь,
убедиться,
что жизнь его тут на фиг не нужна.
Памяти матери
С тобой в единстве прожитое детство,
хотя бы фотовспышками вернуть.
На берег выйти, донага раздеться
и в ласковые воды занырнуть.
Там, в глубине (как некогда в утробе)
свернувшись, повторять: прости, прости…
Достойный способ проявленья скорби.
И сырость невозможно развести.
*
* *
Сам сознаю, что жалок и смешон,
когда прошу: стихи, не уходите!
Ещё хоть раз в себе соедините
крик чайки и на вилке корнишон,
из нержавейки стопочки и небо
вечернее, другое каждый день…
Ещё хоть раз полюбоваться мне бы
от камушка кругами по воде —
к вам применительно. Не уходите!
Для вас дозрели вишня и любовь…
Я потеснюсь — живите, где хотите,
в любом просвете, в мелочи любой.
*
* *
Того и гляди, всё кончится.
Всё реже до слёз хохочется.
А плакать всё чаще хочется.
И жить не вперёд, а вспять.
Вот был человек — и нет его.
Кончилась жизнь человекова.
И спрашивать больше некого.
Можно лишь вспоминать.
О ком это я, ребятушки?
О тех, кто прилипли к радужке.
О тех, кто на фотках рядышком,
с улыбками на лице.
О тех, кто любили, плакали,
трудились, махали флагами,
в глазах кто — солёной влагою…
О матери… об отце…
*
* *
Пройдя колоннаду сосен,
врасти в изумрудный мох…
С рожденья в себе мы носим
короткое слово Бог.
Но здесь, на краю озёрной
распахнутой красоты,
ввиду широты обзора,
виднее Его черты.
Точнее, в воде отражённый
такой то ли цвет, то ли свет,
когда от песком гружённой
баржи расходится след —
что можно в Него и не верить,
а попросту, видеть и знать,
всей кожею в атмосфере
присутствие осязать.
Ленинский проспект на рассвете
Под принудительный шансон
катить ещё незрячим утром
сквозь полупьяный полусон,
бомбиле с каменным лицом
жизнь доверяя почему-то.
Не то что бы не дорога —
катастрофически прекрасна,
непозволительно легка,
фьюить — и вся-то недолга…
И мы опять летим на красный.
Брось, командир, не гоношись!
Успеем, видит Бог, успеем.
Сбавь обороты, отдышись.
Давай продолжим эту жизнь,
состаримся и поглупеем.
Пускай продлится дивный сон,
где пьют, поют и плачут люди,
пусть даже и под твой шансон…
Ещё всё будет ВОКШАТСО,
всё ВОКШАТСО, приятель, будет!
* Над главной пристанью в
Осташкове — надпись большими бетонными буквами с названием города. Прочесть ее возможно только
со стороны озера, подплывая на теплоходе. Из города же прочитывается как
ВОКШАТСО. Слово запомнилось автору, как символ весёлой и роковой
противоречивости нашей жизни.