Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2014
Язык
переводческой науки: Терминологический компендиум научной отрасли «транслатология». Составитель, ответственный редактор —
доктор филологических наук, профессор В.И. Шаповалов. — Бишкек, 2014.
Название этого «инновационного
проекта МОиНКР / КРСУ НИИ ИР № 0006982» звучит
устрашающе. И объем — 1228 страниц энциклопедического формата, более тысячи словарных статей с отсылками к тысячам опять же
источников на многих языках мира — повергает в почтительный трепет.
А между тем мало какая книга может
стать столь увлекательным чтением для филологов, теоретиков и практиков,
работающих в сфере межкультурных коммуникаций, как эта (назовем ее наконец по достоинству) «Энциклопедия перевода». Группа
ученых из Кыргызско-Российского Славянского университета под водительством
профессора В.И. Шаповалова не один, надо думать, год
работала над сбором и упорядочением, систематизацией разнородного материала,
вводила твердый терминологический костяк внутрь многоязыкой художественной плоти,
искала способы наиболее адекватно передать опыт, накопленный поколениями
переводчиков на всех континентах. Результатом и явилась эта книга, эпиграфом к
которой могли бы стать слова: «Все, что вы хотели узнать о художественном (как,
впрочем, и деловом) переводе, но не знали, у кого спросить».
Спросите теперь у профессора, поэта
и переводчика Вячеслава Шаповалова. Перед нами ведь и
коллективный труд, и, безусловно, авторский проект. Я в транслатологии,
как называется эта отрасль научного знания, почти ничего не понимаю. Но в
состоянии, как каждый из нас, читателей, оценить и отвагу исследователя,
взявшегося за неподъемное дело, и изящество, с каким он, максимально избегая
гелертерской сухомятки, проясняет самые темные места и излагает не только
общепринятые истины, но и собственный взгляд на профессию, связующую народы и
культуры.
Юлий Дубов. Лахезис:
Роман. — М.: Книжный Клуб Книговек, 2014.
Роман «Большая пайка» (М., 1999),
давший сюжетную основу нашумевшему фильму Павла Лунгина
«Олигарх», и повесть «Теория катастроф» («Знамя», 2000, № 9), наверное, и
посейчас остаются самым впечатляющим художественным исследованием российского
капитализма эпохи первоначальной мясорубки. Еще бы — ведь эти книги написал не
сторонний наблюдатель, а ближайший сотрудник Б.А. Березовского, один из
руководителей памятного «ЛогоВАЗа». И написал он эти книги так, как только и
должно: без плетения словес и без досужих экивоков, ясно, прозрачно, твердой
рукой, так что их и нынче смело можно рекомендовать новому поколению: прочтите —
и вы получите не только удовольствие, но и знания, а они всегда не лишни.
«Лахезис»
(так, если кто забыл, в греческой мифологии звали одну из трех богинь судьбы) —
совсем иное дело. Новые сведения о жизни, уникальный, штучный опыт, который
отличает именно этого автора от всех прочих, и в новом романе, конечно,
содержатся, но их приходится выковыривать, будто изюм из булки. Так что вздрогнешь иной раз от поразительно точных оценок
сегодняшней действительно-сти, порадуешься пластически выверенным сценам, обычно
связанным с детством и юностью героя-рассказчика, и вновь погружаешься в такой
спутанно-перепутанный клубок триллероподобных
страстей, психоложества и чернухи, фантасмагории и
мистики, что его, боюсь, никакая мойра, никакой Голливуд не разберут на нити
внятного повествования.
Помилуйте, мне возразят, но ведь
так замысловато вообще нынче пишут романы, когда хотят, чтобы они выглядели
современными. Я знаю. Оттого и грущу. То обращая и к
Юлию Дубову, и ко всем, кто романы пишет по-современному, раздраженную
пушкинскую реплику «Да говори просто — ты довольно умен для этого», а то и
вовсе извлекая из памяти совсем уж архетипическое: «Будь проще и народ к тебе
потянется…».
Я бы хотел, чтобы к Юлию Дубову,
писателю, вне сомнения, одаренному, потянулись. И поэтому жду, что последует
дальше — не похожее ни на «Большую пайку», ни на «Лахезис».
Андрей Турков. На последних
верстах: Книги. Судьбы. Споры. — М.: Новый ключ, 2014.
В девяносто лет, а эта книга вышла аккурат к юбилею, писатели, кто дожил, обычно подводят
предварительные итоги. Дело хорошее, но явно не по Андрею Михайловичу Туркову. Седой мальчик, он вновь «на
тысячу ладов» пускается в «не-оконченные споры» (словами, что в кавычках,
назывались, напомню, давние и сейчас, впрочем, не остывшие турковские
книги).
Газетные статьи, журнальные
рецензии, едкие реплики, некрологические заметки, комментарии — все то, что
сошлось в сборнике «На последних верстах», — движимы надеждой: «Все минет, а
правда останется». И движимы ясным знанием: для того
чтобы о былом осталась к завтрашнему дню именно правда, надо снова и снова
напоминать, уточнять, объяснять, осаживать профессиональных лгунов и
поддерживать тех, кто правду тоже ищет, хотя и по-своему.
Меня эта неустанная задиристость
восхищает. Как восхищает и удивительная, едва ли не одному Туркову
присущая интеллектуальная деликатность: говорить только то и только о том, в
чем он уверен, не втягиваясь (почти нигде) в толковище
о книгах и писателях, появившихся в последние два десятилетия. О героях нашего
времени пусть пишут другие — те, что моложе на поколения. На чужое поле Андрей
Михайлович не зайдет, но своего не оставит.
Совсем как герой классического
рассказа Леонида Пантелеева «Честное слово».
Я же ведь вам уже сказал: седой
мальчик.
Андрей Назаров. Прочерни. —
USA: Franc-Tireur, 2010.
Андрей Назаров печатается редко.
Так редко и такими коллекционными тиражами в таких обычно труднодоступных
местах, что его имя, боюсь, уже стали подзабывать. Я не о шир.
нар. массах, конечно, — их
любовью писатель, живущий послед-ние десятилетия в провинциальном Копенгагене,
сроду не дорожил и сроду к ним не адресовался.
Я — о знатоках, о гурманах. О тех,
кто выше сюжета, порою даже больше мас-штабности художественной задачи ценит
именно ф р а з у — ее летучую тяжесть, ее кичливое
благородство. Обеспечиваемое исключительно порядком
слов.
Николай Гумилев — вы, конечно,
помните — любил цитировать формулу Кольриджа, что поэзия — это лучшие слова в
лучшем порядке. Так и тут: замысел, тянущий, предположим, на повесть, спрессовывается
в новеллу — иногда на страничку, а часто и на один всего абзац. Короче, еще
короче. Правило о чередовании плотностей текста, обязательное для прозы,
уступает у Назарова первенство закону тесноты стихового ряда, такой тесноты,
что и шильце между слов не просунешь.
Наскоро эту маленькую книжечку не
пробежишь. Читать придется медленно, время от времени откладывая в сторону —
чтобы передохнуть. И чтобы вновь отправиться в увлекательное путешествие — от
слова к слову, от смысла к смыслу.
Аркадий Штыпель. Ибо небо. — М.:
ОГИ, 2014.
Поэта Аркадия Штыпеля знают, я
думаю, человек триста. Да и как большему числу узнать: в статусных журналах,
исключая «Арион», он со стихами появляется крайне редко, сборники выпускает еще
реже. Так что знаменит, скорее, как колоритная фигура
литературной Москвы и литературной Украины: берет, трубка, борода. То ли
артист, то ли ребе. Непременный завсегдатай того, что называют тусовками. И победитель, говорят, всевозможных
слэмов — это когда стихотворцы, сойдясь в круг, соревнуются
в декламации и жестикулировании.
А на бумаге?..
На бумаге стихи Штыпеля чаще всего
выглядят недотянутыми. Какие-то, прости Господи, экспромты —
обычно остроумные, блещущие находками — и рифменными, и метафорическими, и
смысловыми. Но все-таки экспромты, и, кажется, требуется всего одно,
последнее усилье, чтобы лирическая миниатюра превратилась в лирический chef-/d’oeuvre.
Прирожденный
версификатор, чуткий интерпретатор чужого слова (тут подтверждением вошедший в
книгу блистательный перевод пушкинского стихотворения «Мороз и солнце; день
чудесный!» на украинскую мову), Аркадий Штыпель, вне сомнения, мог бы совершить
это усилие. Но он его не делает.
Потому, рискну предположить, что бережет живую спонтанность стихоговорения
и осознанную небрежность (как бы, якобы небрежность) предпочитает тщательности
отделки. «Всяко разно», — выставлено в колонтитул
страниц, где русские стихи, и действительно — всяко разно.
Мне как читателю это не близко. Но
— если с умом и талантом — то и так можно. А ум и талант автора проявлены в стихах с несомненностью. Поэтому жаль, что и
после этой книги Аркадия Штыпеля запомнят человек триста. Во всяком случае,
тираж сборника именно таков: 300 экземпляров.