Повесть
Опубликовано в журнале Знамя, номер 9, 2013
Об авторе | Роман Сенчин — постоянный автор
«Знамени». Предыдущая публикация — «Знамя» 2012, № 6.
Колосов выплывал из сна медленно. Будто он нырнул с
аквалангом на предельную глубину, покачался там, держась за ветки кораллов, а
потом стал подниматься, помня, что торопиться нельзя, опасно… Дайвингом Колосов никогда всерьез не занимался, несколько
раз пробовал в Египте, но воспоминания об этом приходили и приходили. В
основном во сне.
Открыл глаза. Шевелиться не спешил — прощался с этим
ощущением подъема… Обычно так вот лежать не позволял какой-то моторчик внутри,
благодаря которому Колосов скорее вскакивал с кровати, быстро ел, быстро
одевался, ехал, превышая скорость; благодаря ему он
вел трудные переговоры, спорил, ругался, подписывал рискованные контракты. И
вот моторчик заглох и исчез. Тишина там, внутри, неживой покой. Не полная
пустота, конечно, но неприятный, жутковатый простор, который уже не будет ничем
заполнен, приспособлен для дела. Всё.
Да, всё. Теперь можно лежать и лежать. Весь день. Дождаться
жену с детьми, побыть с ними, а потом одеться и не позже восьми вечера выйти из
квартиры. Последнее важное дело — выйти из квартиры не позже восьми.
Так, всплыл, снял маску, вынул загубник. Выбрался на сушу
реальности. И голова заполнилась мыслями. Нехорошими, давящими сильнее, чем
толща воды, мыслями. Нужно отвлечься, заняться чем-нибудь, какими-нибудь
мелочами, ерундой… Нельзя, чтобы мысли раздавили.
Посмотрел на электронный будильник. Восемь тридцать две. До
восьми вечера — одиннадцать с половиной часов. Последние одиннадцать с
половиной часов.
Кровать широкая, почти квадратная, занимает с треть спальни.
Удобный матрац… Матрац недавно поменяли — в прошлом появились углубления,
бугорки, мешали телу хорошо отдыхать…
Колосов поднял и встряхнул одеяло, опустил на простыню.
Дальний угол лег неровно, загнулся. Пришлось подползти, поправить… Потом на одеяло опустил бордовое покрывало.
По пути в ванную захватил с тумбочки бутылку с виски, бокал,
тарелку, форму для льда. Перед сном немного выпил. Чтобы уснуть…
Нужно было уснуть, но долго не получалось. Пришлось выпить.
Поставил посуду на стол на кухне, пошел умываться. Хотел
принять душ, подумал и не стал. Взял из стакана свою щетку, новую, с крепкими,
колючими волосками, выдавил на нее пасту. Прежде чем сунуть щетку в рот,
постоял над раковиной. Посмотрел на себя в зеркало… Душ не душ, а побриться
необходимо.
Да, побриться необходимо, но попозже — ближе к вечеру. За
день щетина успеет отрасти… Ближе к вечеру.
Стал чистить зубы, как обычно, как тысячи раз до этого — механически-энергично водил щеткой вверх-вниз, влево-вправо, — а затем мозг прошило, как иглой, понимание,
что больше он зубы чистить не будет. Никогда. Что это в последний раз.
«Сегодня я в последний раз побрился», — зазвучала в голове
давняя, любимая им в юности песня. Даже разучил ее на гитаре и исполнял во
дворе. Так манерно пел, подражая блатным. И лишь сейчас по-настоящему осознал
смысл. Не умом, а тем, наверное, что называют душой… Где-то
в глубине груди сжалось… Только сейчас ощутил то же, что ощущает герой этой
песни, которого сегодня ночью не станет.
Сегодня ж выведут на
темный двор солдат,
И старшина скомандует им: «Целься!».
Затошнило, и Колосов швырнул щетку в раковину, стал кидать в
рот пригоршни воды, полоскать горло. Отхаркнул какой-то темный комок. Плеснул
на него, но комок, как живой, вцепился в эмаль, не хотел исчезать в темном
отверстии слива.
Такие сгустки довольно часто отхаркивались по утрам, особенно
если накануне он выпивал. Вроде бы, обычное дело, но сейчас Колосову стало
омерзительно и страшно. Что там у него внутри? Сколько подобной слизи налипло в
горле, пищеводе, желудке? Как забиты легкие табачной смолой…
На кладбище раньше он бывал часто — хоронил и поминал своих, — а морг,
патологоанатомы всегда представлялись Колосову чем-то почти нереальным,
потусторонним.
И вот, застыв над раковиной и глядя на темно-коричневый комок
на ее голубоватой боковине, он словно бы увидел высокий стол, яркий свет лампы,
бьющий ему в глаза. Но глазам не больно — они больше
ни на что не реагируют. И мужчина в перчатках из толстой резины
— в каких женщины в телерекламе чистят канализацию — режет его, Женю Колосова.
Режет уверенно, смело, не боясь причинить боль и вред. Боль и вред уже причинены.
— Тьфу, черт! — отплюнулся Колосов, снова прополоскал рот.
Щетку бросил в стаканчик. Пальцем столкнул комок в слив.
Вытерся полотенцем…
Термопот на кухне был
горячий. Забыл вчера выключить… Надо его помыть, а то
вода начинает попахивать, да и вредно это, когда она несколько дней постоянно
на грани кипения…
Сделал чашку кофе, отключил термопот.
Присел за стол. Огляделся. Кухня выглядит просторной, хотя по метражу совсем
небольшая — десять квадратов. Но умно здесь все стоит — холодильник, стол,
мойка, тумбочки, плита, — и оставалось еще много свободного места. И вообще их
трехкомнатная квартира имела вид грамотно устроенного жилья…
Да, жилья, устроенного для долгой и здоровой жизни.
Колосов усмехнулся… Долгой и
здоровой…
Кофе показался горьким и едким, как какая-то кислота. Жгло не
язык, а глубже. В груди булькало, шла отрыжка; на лбу выступил пот… Психологически можно настроить себя на хоть какой позитив,
заставить быть спокойным, уравновешенным, а организм не обманешь.
Поставил чашку на стол. Поднялся, подошел к окну.
Тут же отшатнулся — показалось, что там только и ждут, когда
он появится, чтобы влепить…
Нет, не влепят. Сейчас не влепят. Сейчас они ждут его звонка. И будут ждать до восьми
вечера. Терпеливо и дисциплинированно. А потом… Потом…
Еще одиннадцать часов — не стоит снова прокручивать то, что случится потом… У
него есть еще одиннадцать часов.
За окном был Матисов остров.
Когда Колосов выбрал эту квартиру на набережной Пряжки,
знакомые кривились: «Нашел Женя и в центре медвежий угол. А видок-то
— склады и свалки».
Но вскоре острову стали придавать цивилизованный вид, и, хоть
пока особой красоты нет, все же это уже не медвежий
угол со свалками и руинами.
А главное, тихо здесь, малолюдно. Просторно. Можно гулять и
не бояться на каждом шагу сталкиваться со встречными-поперечными.
Хоть Питер чувствуется. Настоящий Петербург.
Те, кто покупал в девяностых квартиры на Васильевском,
на Петроград-ской, Литейном, теперь чуть не рыдают: «Круглосуточная толчея! Из
двора не вырулить — каша людская!». А у них здесь и с выездом довольно легко.
Хоть в центр, хоть за город… В Скачках у них дача.
Если движение свободное, меньше часа пути.
Небольшой дом, участок… Колосов планировал построить
двухэтажный коттедж, прикупить соседние шесть соток и устроить сад…
Главное, чтобы жена с детьми появились вовремя. Не застряли в
пробках. Попрощаться и выйти за дверь.
От возвращения этой мысли — мысли, что скоро все для него
закончится, Колосова снова затошнило горьким. Пальцы заскребли пластик
подоконника, будто старались найти выход, путь спасения, прорыть нору… Мозг
смирился, а пальцы, желудок, сердце боролись. Сердце билось и рвалось изнутри,
тоже хотело бежать, спастись.
«Чему ты тут радуешься? Тихий, спокойный район, легкий выезд
из центра, просторная квартира… Какое это имеет значение?
Теперь!.. — кричало там, в груди, за оградой ребер. — Через несколько часов для
тебя ничего этого не будет. Бескрайняя чернота. И семье вряд ли жить здесь —
выдавят, запугают, за-ставят продать. Делай что-нибудь, мчись на дачу, хватай
жену, детей. Бегите куда-нибудь. Земля огромная!..»
Колосов стоял и слушал эти восклицания. То есть мозг слушал,
что делается в груди… Такое и раньше случалось с ним в моменты опасности, но
тогда мозг подхватывал сигналы других органов — всех этих селезенок, —
заряжался ими, начинал действовать. А сейчас слушал равнодушно, отстраненно.
Ведь все испытано, пройдено. Позади десятки попыток достать денег, собрать.
Погасить этот долг. Огромный долг, непомерно огромный… Теперь
— тупик.
Достал сигарету из пачки, покрутил пальцами, вставил меж губ,
щелкнул зажигалкой. Прикурил… Первая сигарета за день…
Глянул на часы. Девять ноль пять. В это время он обычно курит вторую. Но обычно
и просыпается не в половине девятого, а в половине седьмого. В девять уже
работает. Работал.
По набережной бредет пожилой человек. Старик, наверно. Бредет
медленно, хотя, кажется, спешит. Спешит, но не может идти быстрее… Сколько ему? Наверняка не меньше семидесяти… Надо суметь дожить до семидесяти. Не влипнуть ни в какую
историю, не попасть под трамвай, не замерзнуть пьяным, не покончить с собой
из-за вечной бедности, не… Не попасть ни в одну из тех
ловушек, что обильно разбросаны в жизни любого человека.
Колосов несколько раз попадал в ситуации, когда его отделяла
от смерти крошечная черта, какой-то миг, сантиметр.
Однажды, ему было тогда лет семь-восемь, кто-то из пацанов-соседей принес во двор несколько синевато-серых патрончиков от мелкашки — тозовки, как называли такие ружья у них в городке, — и
предложил их повзрывать. Как раз жгли листья, и пацаны решили бросить патроны в костер. Правда, огня не
было, листья тлели, а не горели… Подождав несколько
минут, пацаны решили разжечь огонь. Принесли сухие ветки, траву. Колосов
нагнулся и стал дуть. И тут прямо рядом с ухом визгнуло и тут же хлопнуло. Он
даже не испугался, а удивился, что это такое визгнуло и хлопнуло… «Бежим!» —
заорал один из пацанов, и они побежали. Долго
прятались за стволами тополей и слушали, как рвутся в костре патрончики.
Лет в двенадцать старшие пацаны чуть
не сбросили его в Енисей. Колосов шел по мосту и столкнулся со старшаками. Они потребовали денег, а у него не было.
Честно, не было. «Ну, тогда молись, чмырёнок», —
сказал один из пацанов с кликухой Няма
и схватил Колосова за пояс, приподнял… До сих пор он
ощущал, как от Нямы терпко и густо пахло анашой… Колосов вцепился в перила, но голова была уже там,
за мостом. Далеко внизу крутилась вода. Течение несло ее с бешеной скоростью;
даже крепкие мужчины не рисковали отплывать далеко от берега…
Через секунду Колосов мог оказаться там, в этой ледяной бешеной воде. И
— всё… По мосту ехали машины, но ни одна не
останавливалась, да и вряд ли люди обращали внимание, что там делает стайка
ребят… Какой-то прохожий спас. Высокий, крепкий парень лет, наверное, тридцати.
Щуплый вряд ли бы стал связываться, прошмыгнул бы мимо. А этот остановился.
Спас. Без драки, без суеты. Просто отобрал Колосова, довел его до конца моста и
сказал: «Беги домой».
Еще было. Уже когда он учился в Питере. Восемьдесят девятый
год. Рядом с их училищем находилось еще одно, и между ними шла война. Дрались
то и дело. Выходить на драку нужно было всем обитателям общаги. И во время
очередной такой драки Колосов увидел у одного чувака из вражеского училища нож в руке. Сначала нож,
небольшой, беловатый, а потом глаза. Глаза у чувака были безумные, звериные и смотрели на него.
Искали, куда ударить. Колосов стоял в шаге… И тут на чувака налетел противник. Наверняка он не заметил ножа —
налетел смело, ногой вперед, с криком под Брюса Ли.
«Кия!» И чувак ударил его. А
потом в общаге зашелестели: «Убили… Умер». Виновного
искали долго, таскали на допросы всех, у кого были фингалы,
разбитые костяшки пальцев… Колосов не сказал, кто был с ножом. Стукачество считалось самым большим позором, даже если
стучишь на общего врага. И тот убийца продолжал учиться. Правда, массовые драки
прекратились. Могли смахнуться один на один или
двое-трое одного отпинать, но так, чтобы толпа на
толпу с цепями и палками, уже не было…
В армии Колосова чуть было случайно не застрелил во время разряжания автомата сменяющийся часовой, а в девяностые,
когда он входил в бизнес, смерть постоянно гуляла неподалеку и забрала многих и
партнеров, и соперников. Они лежат на Смоленском кладбище, на
Северном, Южном, двадцатилетние, тридцатилетние парни… Колосов добрался до сорока
лет, и вот скоро ляжет и он.
— Ну ладно, ладно, ладно, — торопливым шепотом попытался себя
успокоить.
Затушил окурок в пепельнице, подошел к столу, глотнул кофе.
Хотел глотнуть еще, но не смог. Как отрава какая-то, будто действительно
пробрались и всыпали в банку яда… Вылил кофе в
раковину. Постоял, глядя, как коричневая жидкость исчезает под решеткой слива… Потом, чтобы чем-то заняться, стал мыть посуду.
Две чашки, бокальчик, две тарелки, вилка, нож, ложка… Но Колосов мыл медленно, тщательно, для каждого предмета
капая на губку «Ферри». Хорошо ополаскивал тугой
струей воды. Весь ушел в это занятие и даже пожалел, что посуда закончилась.
Бросил губку. Вытер руки полотенцем.
Вспомнил: давно обещал купить жене посудомоечную машину. Но
обещает и забывает — в последнее время не до этого было… А
поставить надо. Надо. Вот и место есть — слева от раковины. Тумбочку, которая
там сейчас, можно выкинуть.
И, распаляя в себе уверенность, что установка посудомойки — важнейшее дело сейчас, Колосов быстро прошел в
спальню, включил ноутбук.
Не обращая внимания, какие новости в «Яндексе»,
нашел сайты ближайших к дому магазинов техники. Набрал телефон одного. Не
ответили. В другом сказали, что посудомоечных машин у
них сейчас нет. В третьем обрадовались заказу, но, когда услышали, что привезти
и установить нужно сегодня же, заявили, что это невозможно.
Колосов почувствовал азарт. Он привык добиваться цели, много
раз за минуту заключал рискованные и выгодные договоры, делал миллионные
покупки. Неужели с какой-то посудомоечной машиной за пятнадцать тысяч не
справится…
— Доставка во сколько обойдется? — спрашивал в трубку.
— Какой район?
— Адмиралтейский. Набережная Пряжки.
— Шестьсот рублей.
— Отлично. Дам две тысячи… А
установка?
— Молодой человек, — вздохнула девушка-оператор, — дело не в
деньгах. У нас график. К тому же сегодня — воскресенье. — «Воскресенье» она
произнесла как-то благоговейно. — Доставка и установка не производятся.
— Но мне нужно срочно.
— К сожалению…
Ничего не добившись в реальных магазинах, Колосов стал
изучать ассортимент и условия интернет-магазинов… И там то же — доставка и установка от трех до пяти дней.
— Не-ет, я вас ушата┬ю, — пообещал Колосов и тут же весь обмяк, ослабел,
отвалился на покрывало; даже дышать стало тяжело от утомления, и липковатый
холодный пот щекотал и колол лоб, спину, ноздри… «Как туберкулезник какой-то»,
— поморщился.
Снова не в голове, а в груди, животе заколотились вопли: «Что
ты делаешь?! Что-о?!
Спасайся! Спасай себя и семью! Беги!».
Колосов вскочил, быстро прошел по спальне между кроватью и
шкафом. Но в спальне было тесно, и он метнулся в большую комнату. Остановился
посреди нее, огляделся, готовясь сорвать дорожные сумки со шкафа, сбрасывать в
них необходимые вещи.
«Необходимое… необходимое…»
Но короткого размышления, что же
необходимо взять, снова хватило, чтоб лишить его сил. Колосов резко ослабел,
так что чуть не упал. На дрожащих ногах добрался до кресла. Сжался, потом
вытянулся. Мышцы ломило, как наутро после непривычной тренировки или с глубокого
похмелья. Ломило, крутило…
Это в фильмах легко и просто — купил поддельные паспорта,
надел темные очки и сел в самолет. И поселился на спокойном острове в Тихом
океане. Или затерялся в одной из мировых столиц… Хм,
да… Сотни фильмов с таким сюжетом… Идиоты, лгуны,
халтурщики, не способные выдумать что-нибудь оригинальное.
Нет, если бы раньше, заранее, еще
когда узел только завязывался, то был бы шанс. Подготовиться, просчитать,
купить через кого-нибудь… Хотя бесполезно это.
Бесполезно. Везде найдут, отовсюду выдернут…
Он до последнего надеялся, по-настоящему не верил, что все
так плохо. Необратимо. Вроде бы, намечались варианты выхода; раньше тоже
случались напряги, серьезные трудности, опасные ситуации, и выпутывался. А тут… А тут оказался прижатым к стене. И уже никуда не деться,
ничего не изменить. Не изменить. Никто не поможет — отказались, исчезли… А стену пробить невозможно.
И скоро его расплющат об эту стену.
Захотелось курить. Остро, невыносимо. Там, где находится
солнечное сплетение, стало рваться и сосать. Все остальное мгновенно сделалось
ерундой, осталось только желание, необходимость — закурить, впустить в себя
спасительный дым.
Как-то на цыпочках, покачиваясь, забежал на кухню, вытряхнул
из пачки сигарету. Пальцы тряслись, губы, обмякнув, не могли удержать этот
граммовый грузик… Кое-как, с трудом, долго щелкая
зажигалкой, закурил. Сделал одну глубокую затяжку, другую, шумно, столбиком,
выдыхал синеватый дым.
Небо было чистое, высокое. Хороший воскресный день середины
мая. Сейчас бы одеться и пойти по каналу Грибоедова.
Он любит… любил… да, он любил… уже любил, любил… любил
гулять по каналу Грибоедова. Особенное ме-сто
любимого города.
Другие каналы и реки — не считая, может, только Невы — прямые
или мягко изогнутые, а канал Грибоедова петляет, как
горная речка. Точнее, сначала ровно идет, а потом, после Казанского собора,
начинает извиваться. Хм, словно тот великан, которому
когда-то велели рыть его (Колосов с детства не мог отделаться от уверенности,
что Петербург создали не обычные люди, а несколько великанов за одну белую
июньскую ночь), добравшись до места, где строили Казанский, решил отдохнуть,
выпил лишнюю бочку вина и стал чудить, заваливаясь с лопатой то влево, то
вправо…
Колосов даже посмеялся над этой мыслью: целый миф придумал…
Вспомнилось, как сидели после рабочего дня в открытом кафе на
набережной канала. Перед глазами был Никольский двор… Девяносто
четвертый год, Колосов с парнями арендуют здесь секции, торгуют кто кожаными
куртками, кто магнитофонами, обувью… А после окончания торговли берут вина,
картошку фри, курицу гриль. Ужинают, подсчитывают выручку, мечтают о том, как
скоро развернутся всерьез…
Он ушел в армию весной девяностого. Уходил нехотя, и не
потому, что боялся дедовщины, горячих точек. Нет, не хотел упускать время. Те неполные
десять месяцев, что он провел в Питере, казались огромным, поделенным на
несколько важных периодов, отрезком жизни.
Приехал в сентябре в строительное училище — путягу — с одним желанием: быть в городе, который полюбил
еще в детстве по картинкам и фильмам. И в первое время именно был здесь
— целыми днями бродил по улицам, стоял на мостах, посещал музеи, даже на лекции
по истории Ленинграда записался. Про учебу даже не вспоминал…
Правда, были и минусы в его в общем-то отличном житье тогда: во-первых,
постоянно хотелось есть, хотя поварихи в училищной столовой не жалели добавки,
во-вторых, он мёрз, и даже присланная из дому гэдээровская
«аляска» не помогала, а в-третьих, вражда с пацанами
из соседней путяги — пробираться в общежитие или в
здание училища приходилось по-партизански…
В середине октября Колосову объявили, что, если не возьмется
за ум, его отчислят. И он стал учиться. Решил: плиточники везде нужны, можно
хорошие деньги зарабатывать.
Ходил на практические занятия, замешивал раствор, резал плитку,
снова и снова выкладывал ее на полах… До кладки на
стенах его познания не дошли — начались девяностые.
Это, конечно, расплывчатый период — девяностые. Для кого-то
они наступили году в восемьдесят седьмом, для кого-то продолжаются и сегодня.
Но к Колосову и его приятелям и будущим компаньонам девяностые пришли в по-следние
дни декабря восемьдесят девятого. Как-то мгновенно из пэтэушников (хотя учились
не три года, а, после средней школы, всего год), превратились в мелких-мелких,
но коммерсантов. Коммерков.
Чем только не занимались тогда… Продавали
выданные в училище талоны на мыло, чай и стиральный порошок на рынке возле
площади Мира, дежурили возле Гостиного Двора, чтобы первыми ворваться внутрь,
купить какой-нибудь дефицит (а дефицитом было почти все — электроприборы,
шапки, обувь, носки, пластинки модных групп), а потом перепродавали тут же или
на площади Мира… Кофе давал большой навар, сигареты импортные… Хотя, когда
началась настоящая напряженка с сигаретами
да и со всем остальным, Колосов был уже в армии и сам страдал от нехватки
курева, отсутствия в чепке конфет, колбасы…
По вечерам, пропивая навар, молодые слушали рассказы гамщиков и фарцов со стажем о
золотом прошлом. Особенно те любили вспоминать, как толкали иностранцам
пластинку Пола Маккартни «Снова в СССР». Ее выпустили
в восемьдесят восьмом только в Советском Союзе, и иностранцы очень хотели ее
получить. Скупали десятками для себя, своих родных, знакомых, но не в
магазинах, а с рук.
— По четвертаку с пласта снимали! — кричали те, кто год-полтора
назад продавал эти пластинки иностранцам. — По четвертаку!
Но в этих радостно-тоскливых криках было больше не памяти об
ушедших в прошлое барышах, а гордости, что в тот раз иностранцы бегали за нашим
товаром, а не как мы обычно — за их жвачкой и джинсами.
Колосов и его приятели завистливо кивали, надеясь на свои
звездные часы.
Такой драйв испытывали тогда от этой своей деятельности, что
про училище забыли совершенно. Приходили в общагу лишь ночевать… Четверо их было, приятелей-коммерков,
соседей по комнате. Дрон — Андрюха — с Кубани, Вэл — Володька —
из Воронежа, Макс — Максим — из Весьегонска и он — Джон — Женька Колосов.
Правда, в путяге недолго терпели их
вольную жизнь. Вызвали раз, другой в учебную часть, посылали комсорга — симпатичную,
сочную девушку, неизвестно куда вскоре девшуюся, — предупреждать, что их
прогулы терпеть бесконечно не будут. Парни кивали виновато, а в душе
отмахивались, тут же забывали об угрозах.
И однажды, заявившись в общежитие
часов в десять, радостные, с набитыми деньгами карманами и с сумками с недораспроданным товаром, наткнулись на стену из
преподавателей, коменданта, воспитателей, которых возглавлял военрук.
— Куда эт вы, граждане? — со
зловещей улыбкой спросил он.
— В комнату.
— М! Интере-есно… — И тут же улыбка
превратилась в гримасу ярости. — А вы ее заслужили?! Комнату?!
Колосов решил, что сейчас их заставят собрать
вещички и вышвырнут. На февральский холод. Но ошибся. Это, видимо,
делать запрещалось. Зато долго песочили мозги: совали под нос
бумаги, которые парни подписывали, поступая в училище, судя по которым они
обязывались овладеть профессией и работать на предприятиях Ленинграда; стращали
уголовной ответственностью за неисполнение обязательств; стращали и армией,
немедленным призывом Володьки и Дрона, которым уже
исполнилось восемнадцать…
В конце концов отпустили спать. Но
этот наезд сделал жизнь в общаге окончательно неуютной; парни нашли на той же толкучке на площади Мира две соседние комнаты в
бывшей коммуналке на Васильевском острове. Четырнадцатая линия, самый край,
почти у Смоленки…
Как уходили из училища — сдавали ли подушки с одеялами,
просили ли отдать аттестаты, каким образом доставлялись им повестки в военкомат
— вылетело из головы. Совсем не тем была она тогда занята. Работали, зарабатывали,
гуляли, веселились. Девчонки какие классные были,
малому радующиеся, на любые приключения готовые…
Правда, продолжалось это недолго. Ярко запомнилось, как
провожали в армию сначала Вэла, потом, недели через
две, Дрона, а потом Макс, освобожденный от службы
из-за вырезанной в юности почки, провожал его, Колосова…
Призывников собрали в актовом зале Невского военкомата.
Полный, усталый майор вяло рассказал о предстоящих тяготах и лишениях и о
священном долге, после чего велел расписаться в военных билетах.
— А тепер-рь, — объявил, сразу
после этого сделав голос жестким, — разрешаю попрощаться с родными и близкими.
И чер-рез десять минут всем быть в автобусе. Яс-сно?
— Да… Ага, — зазвучало в ответ.
— С этого момента нужно говорить: так точно! — И майор потряс
пачкой военников. — Теперь вы — солдаты!
— Присяги дождись, тогда и командуй, — тихо огрызнулся кто-то
в толпе выходящих в коридор ребят.
Во дворе почему-то горел костер. Несколько человек пели под
гитару:
— Армия жизни — дети моги-ил!..
Армия жизни — сыновья помоек и обоссанных
стен!..
— Ну что, Макс, — сказал Колосов, закуривая последнюю на
свободе сигарету. — Давай тут развивайся. Время-то настает золотое.
— Ты там тоже… — пробубнил Макс жалобно, словно это он уходил
в армию. — Возвращайся, в общем, скорей. Береги себя…
Колосова, невысокого, плотного, родом из маленького
сибирского городка, призвали в десантуру под
Смоленск. Готовили явно к боевым действиям все два года так, что возникала
уверенность: вот-вот, действительно, отправят на реальную войну. Тем более что
они полыхали тогда в разваливающемся Союзе в изобилии.
Но — пронесло. В июле девяносто второго, погостив с месяц у
родителей, Колосов снова был в Питере. Вся их четверка соединилась.
Времена толкучек кончались — повсюду
стояли ларьки, комки, набитые всем подряд; секции в Гостином, Апраксином, Никольском дворах арендовали частники…
Макс за эти два года приподнялся, владел тремя ларьками,
причем один стоял в престижнейшем месте у Финляндского вокзала, и двумя
секциями в Никольском Дворе. Торговал разной мелочью — плееры, зажигалки,
видеокассеты, батарейки, фонарики, пепельницы… Поначалу
таким же разносолом занялись и Вэл, Дрон и Джон.
Постепенно определялись с приоритетами, налаживали связи, то
договаривались с бандитами, то бунтовали… Потихоньку
лезли вверх.
И вот через двадцать лет Колосов, соучредитель строительной
корпорации «Эволюшн», сидит один в своей
трехкомнатной квартире. Один в последний свой день. Вэл вторую пятилетку гниет на зоне
за наркоторговлю, а на самом деле (хотя и на наркоте он тоже зарабатывал) за
то, что не продал важным людям, когда потребовали, деревообрабатывающий завод и
не отказался от борьбы за ООО «Втормет» где-то на
границе Костромской и Кировской областей… Дрон в
двухтысячном лег на Смоленском кладбище… Макс, отсидев в конце девяно-стых два
года в Крестах, получил четыре года условно за
мошенничество и уехал в Москву, затерялся там наглухо…
Колосов до поры до времени процветал. Набирал вес. А потом
сменился губернатор и еще через некоторое время, в массе других, рядовой
чиновник одного из департаментов.
Об этой, второй, смене не трубили новостные ленты, даже на
сайте администрации о ней сообщалось через запятую. Но из-за нее у многих
возникли проблемы, которые вскоре превратились в катастрофу.
Всё посыпалось.
Нет, поначалу сохранялась надежда наладить отношения с новым
чиновником или с другими. Не получилось. Время шло, проекты замораживались,
договоры проверялись, расторгались, признавались заключенными с нарушениями.
В итоге Колосов оказался должен. Многим должен
и много. Очень много… Когда-то была в ходу поговорка,
которую Колосов с усмешкой часто повторял: долги, не совместимые с жизнью.
По поводу многих должников так он говорил и не испытывал
жалости к тем, кого действительно лишали жизни. А теперь наступила и его
очередь… Долги, не совместимые с жизнью.
Конечно, пытался выпутаться, рассчитаться и в то же время
как-то по-дет-ски надеялся, что до крайней черты не дойдет. Все-таки не
девяностые. Но месяц назад, четырнадцатого апреля, застрелили одного из его компаньонов,
а Колосов получил ультиматум: такого-то числа до восьми вечера или отзвонись, что деньги нашел и готов рассчитаться, или
выходи из дому.
И вот это число наступило. Настенные, настольные, наручные
часы в комнатах, на кухне отщелкивают, отправляют в прошлое секунды, минуты,
приближают восемь вечера.
А Колосов ждет. Месяц бился, мчался со встречи на встречу,
давал гарантии, которые не принимались, упрашивал. Не помогло, бесполезно. И
сейчас просто ждет…
Отгонял, смаргивал картинку, как зайчик от электросварки,
налипшую на глазах. Хорошая картинка, дорогая, но тем больнее ее видеть сейчас.
Завыть хочется, побежать, вломиться обратно в то время. В тот момент. Туда, где
они вчетвером сидят на набережной канала Грибоедова
за пластиковым столиком в тени хилых безымянных деревьев. Пьют вино, едят
пережаренную за целый день, до того мягкую, что и жевать не надо, курицу.
Обсуждают торговлю, строят планы. Молодые, уверенные в себе парни. Работодатели
десятка исполнительных, тихих, благодарных им девушек из Тосно, Кондопоги,
Малой Вишеры, Сясьстроя.
Вэл, Макс, Дрон, Джон разговаривают, смеются, глотают горьковатое,
непонятно где сделанное вино. Перед ними облупившийся, но крепкий, кажется, на
века, Никольский Двор, за их спинами изгиб канала, за каналом — собор. Легкий, светлый, похожий на чистое небо.
Но ничто не вечно. Никольский Двор чуть не рассыпался, да и
реставрация, которая длится уже лет пять, вряд ли его спасет; канал
когда-нибудь зарастет, плиты набережной сползут в него, и будет принято решение
спрятать в трубу, засыпать, застроить. И собор рано или поздно развалится. Если
к тому времени православие еще будет существовать, его, конечно, воссоздадут,
но это будет копия… Да, ничто не вечно. Особенно
здесь, в Петербурге. Большинству зданий не больше трехсот лет, а держатся на
честном слове, на подпорках, скрепках, которые тоже ржавеют, слабнут, сыплются.
А когда Питер стал Питером? Именно тем монолитом, какой все знают… Конечно, хочется верить, что действительно создан
мгновенно, за одну светлую весеннюю ночь. Но ведь он строился долго, трудно,
постепенно. Домик Петра, который Колосов посетил через несколько дней после
поступления в училище, потом — Петропавловская крепость, Меншиковский
дворец, еще дворец, рядом со Смольным…
И как резко и невыносимо недавно захотелось курить, теперь
захотелось глянуть, когда появились Эрмитаж, Адмиралтейство, Спас на крови…
Колосов рывком открыл ноутбук. Испугался, что сломал дисплей.
Нет, работает, осветился серо-черным, появилась надпись «Возобновление работы Windows». Вошел в «Яндекс».
Набрал быстро, не давая себе времени задуматься о
другом: «Старейшие здания Санкт-Петербурга».
Первой была ссылка на статью в «Википедии»
«Архитектура Санкт-Петербурга».
Кликнул, побежал взглядом по строкам. Нашел. Первой постройкой в самом деле был домик Петра, в котором он жил,
оказывается с 1703-го до 1708-го. Больше шести лет… В
1703-м начали строить «дерево-земляную Петропавлов-скую
крепость». Каменные здания стали возводиться только с 1710 года.
Петербург поднимался медленно, тяжело. Исаакий,
например, строили сорок лет, Кунсткамеру — больше пятнадцати, Биржу — больше
десяти, Спас на крови — двадцать пять лет…
Наткнулся на статью о канале Грибоедова.
Оказалось, что канал проложен по руслу речки Кривуши, бравшей свое начало из
«болотистой трясины, залегавшей между нынешними
Конюшенной площадью и площадью Искусств. В 1739 году ее исток соединен с
Мойкой».
Колосов попытался представить себе эту болотистую
трясину на месте площади Искусств…
— Да о чем я? О чем?! — Он вскочил, с ноутбуком в руке
заметался по комнате. — Что я делаю?!
Взглянул на часы и остолбенел: двенадцать двадцать восемь.
Двенадцать часов двадцать восемь минут… Ему казалось, что
вспоминал он и копался в Сети каких-нибудь пятнадцать минут, а на самом деле… Да нет, ничего ему не казалось, просто сидел и думал,
потом увлекся… И пролетели три часа. Как во сне, летит время — закрыл глаза,
покачался в каких-то бликах, а потом открыл. И нет семи-восьми часов жизни.
Жизни, жизнь… Колосов упал в кресло. Не мог стоять. Колени
ломило. Такая слабость… Почему эта слабость? Ведь надо
искать способ… Именно сейчас… Именно сейчас еще раз
попытаться найти возможность занять, перезанять, убедить, что он расплатится.
Не сразу, постепенно, но — обязательно.
Говорят, что в критических ситуациях люди становятся
необыкновенно сильными и сообразительными. Хотя, конечно, не все. Может быть,
единицы. А тысячи гибнут без всякой борьбы. Глаза пошире
раскроют — и всё. И — во мрак. По-бараньи.
Схватил мобильник, стал шерстить адресную книгу. Десятки и
десятки номеров, фамилий. Бесполезные теперь номера и фамилии…
В феврале пятилетняя дочка спросила:
— Папа, а когда у тебя день рождения? — И, опережая ответ
Колосова, задала новый вопрос: — Или они все у тебя кончились?
Тогда он засмеялся:
— Как они могут кончиться? Они кончатся, когда меня не
станет.
И принялся объяснять — в этом году его день рождения не
отмечали, потому что ему исполнилось сорок. А сорок лет принято не отмечать.
— Почему, пап?
— Плохая примета.
— Когда сорок лет, это плохая примета? — нахмурилась дочка.
— Не сами сорок лет, а отмечать эту дату. Не знаю почему. Так
принято. То есть, не принято отмечать.
Дочка не стала расспрашивать дальше, но как-то тревожно
замолчала, сосредоточилась. Думала, наверное… Колосов
сжал ее руку, давая понять, что он здесь и никуда не исчезнет. И еще будет
много его дней рождения. Шумных и веселых.
Потом забыл, а сейчас эти ее слова: «Или они все у тебя
кончились?» — бились в голове, бились так, что Колосов боялся: сейчас пробьют
какие-нибудь перегородки, и кровь зальет мозг. Инсульт или сумасшествие.
— Хе-хе, а чего бояться? — вслух сказал себе. — Чего боишься?
Это выход. Это лучше, чем валяться в парадном. — И добавил с усилием, но
отчетливо: — В луже крови.
Увидел эту лужу. Его самого уже унесли, а лужа осталась.
Липкая, полурастоптанная ментами,
врачами, женой… Кто ее будет убирать? Как будут убирать? Тряпкой какой-нибудь,
которую тут же выбросят в мусоросборник… И собаки
будут ее таскать…
Лучше здесь, в квартире. Сидя в кресле. Без крови. Чтобы
кровь внутри. Инсульт и инсульт. Инфаркт. Умереть, как уснуть. Ведь бывает… И Колосов изо всех сил стал распалять в себе страх и боль,
вспоминая лучшие моменты жизни. Моменты, которых никогда не повторить, да и
через несколько часов уже не вспомнить. Через несколько часов ничего не будет.
А ведь было…
Как с женой по Парижу гуляли. Первые игры с начавшим что-то
соображать сыном. Это ведь так прекрасно, когда ребенок из живой куклы
становится человеком.
В голове кололо и вибрировало, как вибрирует натягиваемая на
колок струна. Было тяжело шевелить глазами, веки нависали, сползали…
Может, кофе проглотить покрепче, виски добавить?.. Нет, виски нельзя. Нельзя
показать, что он пил перед концом. Пил, значит, боялся, пытался спрятаться в
алкоголе… Виски нельзя.
Надо запор открыть, а то жена вернется, а дверь заперта.
Вызовет спасателей, пилить станут, резать…
Колосов приподнялся, но ноги продолжали дрожать. Словно все
соки жизни испарились, жилы высохли, суставы окаменели… Вот
так старики себя и чувствуют; вот так, сквозь немощь, передвигаются. Но их
немощь побеждает постепенно, а у него — за несколько часов. Еще вчера был
сильным, крепким мужчиной, а сегодня — уже старик. Тот моторчик, что выбрасывал
энергию, остановился.
— Да просто не ел ничего, — сказал Колосов насмешливо. —
Почти сутки… Кусок сыра, вискарик и два глотка кофе…
Энергия…
И от этих слов стало легче. Необходимо находить всему
объяснение… На сей раз он встал с кресла почти без
усилий, направился в прихожую.
С механической уверенностью взялся за замок внутренней двери
и тут же отдернул руку — представилось, что там, в узком промежутке между двумя
дверями, стоит тот, кому его заказали… Колосов откроет, они встретятся
взглядами, и этот, меж дверей, убедившись, что перед ним именно заказанный,
пошлет в него два, три, четыре горячих свинцовых шарика.
Нет, не шарика… И Колосов стал
всерьез размышлять о том, какую форму имеет пистолетная пуля… Усеченный овал…
конус… Пожалел, что плохо учил геометрию…
— Тьфу, идиот.
Но оказалось, что мысли о форме пули были спасительными.
Стоило их отмести, и снова полезло в голову то, что случится, когда пули войдут
в него.
Удар наверняка успеет почувствовать, а боль? Боль вряд ли.
Если, конечно, попадут, куда надо. Голова, сердце. Чтоб сразу.
И неужели есть такие долги, за которые необходимо стереть
человека с лица земли? Чтобы человек исчезал. Навсегда. Обрывалась жизнь.
Обрывалась нить. И ничего больше человек не даст своим детям, и жена, молодая
еще женщина, останется вдовой. Вряд ли уже кого-то найдет, и будет каждый вечер
ложиться в постель одна, будет тосковать, плакать, вспоминать. Будет вспоминать… Несколько коротких лет семейного счастья. Ну, пусть не
счастья, но гармонии. Когда был муж, отец ее детей. Они вчетвером гуляли по
городу, сидели в ресторанчиках, жарили шашлыки на дачке. У них были свои
обычаи, свои правила… И все разрушится?!
Колосов чуть не захохотал.
Ах ты, бедный, слабый, драгоценный человечек! Уникальная
молекула цивилизации!.. А сам… Нет, сам не отдавал
приказов убивать, но косвенно-то участвовал. Соглашался с тем, что тот или этот
достойны смерти. Что долги их несовместимы с жизнью. Что ж, они тоже были
уникальными молекулами, и их вдовы тяжело, одиноко стареют, и их дети без
отцов.
Легко и решительно открыл замки на внутренней, деревянной,
двери. В промежутке между ней и внешней, стальной, естественно, никого не было… Колосов посмотрел в глазок. Площадка пуста. По
крайней мере, прямо перед квартирой никто не топчется. Да и не должен еще. До
восьми Колосов может чувствовать себя совершенно свободно — там будут
ждать до восьми. Потом — начнется. И быстро кончится. Несколько секунд, и он из
живого… живого превратится в кусок мяса и костей, лежащий в луже красного,
липкого… Испачкает парадную.
Ну да, ну да… Не можешь рассчитаться
деньгами, землей, зданиями — рассчитывайся жизнью.
Вот так.
Да, вот так… Но как бы самому…
Инсульт, инфаркт, разрыв сердца… Колосов дернул рычаг запора вправо. Снял
цепочку. Теперь стальную дверь можно открыть снаружи… Жена откроет, впустит
детей. Они вбегут радостно крича: «Пап, мы здесь! На даче всё хорошо! Сливы
цветут!». И увидят его, словно бы дремлющего в кресле. Начнут тормошить. Он не
проснется. Радость сменится паникой, ужасом, горем.
Но это лучше, чем пуля, кровь. Лучшее из худшего… Хотя те, кто заказал его, наверняка будут посмеиваться:
«Умер Колос со страху. Хитро соскочил. Стопудово
чем-нибудь траванулся».
Возникнут напряги с киллером. Заказ
не выполнил, а заказанный тем не менее перестал
существовать. Как расплачиваться?.. Впрочем, что такое пять-семь тысяч грина для тех, кто из-за него, Колосова, потерял миллионы…
Что будет с женой? Перенесут заказ на нее? Станут выдавливать
из квартиры?.. Нет, вряд ли тронут. Это раньше вдов, родителей должников
обирали до последнего. Но тогда все были беднее, и пара тысяч могла стать
вопросом жизни и смерти. Теперь по-другому.
Почему по-другому? Порог несовместимости с жизнью просто
поднялся. Не пара тысяч, а пара лимонов.
Колосов дернулся, очнувшись от мыслей, прикрыл внутреннюю
дверь, защелкнул тот замок, который можно открыть с той стороны.
Постоял… Что
собирался делать? Для чего-то подошел сюда, отодвинул запор, снял цепочку. Для
чего?.. Вспоминал напряженно, так, что в голове снова стало колоть и он снова
ощутил, что вот-вот там может лопнуть… И это заставило
вспомнить — собирался выпить крепкого кофе, чтобы спровоцировать инсульт,
инфаркт, что-нибудь подобное.
Сейчас эта мысль показалась уже смешной и пугающей:
действительно, с ума, что ли, сходит? Плохо, что потихоньку. Мало времени
осталось. Мало.
И Колосов всем своим существом, до концов пальцев на ногах,
понял, что мало. Не годы впереди, не дни, а часы. Считаные
часы, несколько оборотов минутной стрелки по циферблату.
Быстро вошел в комнату — силы откуда-то появились, решимость.
На что-то решимость.
Огляделся и заметил, что взгляд его снова тот же, что раньше
— когда был уверенным в себе человеком. Мог приказывать, ставил подписи, по
которым с места на место перемещались огромные суммы денег, тонны груза,
менялись собственники золотой земли.
Но тогда он знал, чего хочет, чего требовать от других. А
сейчас?.. Что сейчас? На что он решился? Что успеет?.. Каждый такой вопрос бил,
как молоток, и снова выбивал, выбивал силы, заставлял подгибать колени, сесть,
не шевелиться. И этот пот на лбу, под носом, меж лопаток. Даже сам чувствует
его запах — кислый, гниловатый… Надо в душ. И
побриться, одеться в костюм.
«В морге тебя переоденут», — ответил голос из любимой
Колосовым кинокомедии «Кавказская пленница».
Сколько раз смеялся над этими словами, хохотал, наблюдая, как
приседает от ужаса персонаж актера Этуша.
«Мне надо переодеться», — дрожащим голосом бормочет он,
недавно совершивший преступление, минуту назад еще обладающий властью,
уверенный в себе человек.
«В морге тебя переоденут», — отвечает мститель с ружьем в
руке.
Смешная сценка.
— Смешно, — повторил вслух Колосов и усмехнулся. — Смешно-о…
Но страх… нет, не страх, а нечто сильнее страха все
нарастало, стягивало тело, не позволяло шевелиться… Так,
наверно, какой-нибудь заяц, поняв, что убежать от волка невозможно,
останавливается, замирает и ловит последние мгновения жизни. Сейчас налетит
горячая клыкастая масса и разорвет…
Лишь одна слабая клетка разума — а может, и не разума, а
наоборот, безумия, — оставалась в мозгу. Она уговаривала: «Иди, прими душ,
хорошо побрейся…» — «Сегодня я в последний раз побрился…» — пели другие клетки.
— «Хорошо побрейся, — продолжала одна. — Поешь, соберись. Еще очень много надо сделать. Много… Вставай!»
И Колосов снова встал на тяжелые, проколотые болью и ломотой
ноги. Увидел у дальней стены велотренажер. Позавчера почти час крутил педали,
поставив режим предельной мощности. Соскочил с сидушки
вспотевшим (пот был горячий, приятный, как сок), помахал руками, поприседал и побежал в душ… А
сейчас он шел туда шажочками старика. Шел и гадал, сумеет ли перешагнуть через
бортик ванны, боялся поскользнуться.
Поскользнется, упадет и больше не встанет.
Стаскивал с себя липкую майку, тренировочные штаны,
влажноватые, какие-то несвежие, хотя носил их всего дня два…
Где-то читал или слышал, что в человеке живет несколько килограммов
бактерий. И вот, наверное, чувствуя близкий конец своего обиталища, вся эта
микроскопическая живность полезла из него. Спасалась.
Колосов брезгливо бросил майку, штаны, трусы в стиральную
машину, сыпанул порошка, включил.
Открыл кран в ванне. Хотел по-быстрому принять душ, но
передумал: лучше полежать. Это поможет… Полежать в
пене, подремать, набраться сил… Набраться сил…
Пока ванна наполнялась, смотрел на себя в зеркало.
Он редко себя разглядывал. Когда брился, обращал внимание на
подбородок, щеки, когда причесывался — на волосы. А сейчас видел все лицо
целиком. Лицо, шею, ключицы…
Не совсем, конечно, молодой парень, но и не кирпичеобразный мужичара, каких в
их кругу немало… Волосы еще густые, совсем слегка поседевшие над висками.
«Жить да жить», — глумливо хохотнуло внутри, и, чтобы снова
не осесть бессильно, Колосов плюхнулся в ванну.
Вода оказалась слишком горячей, обожгла, и он подскочил,
постанывая, прибавил холодной. Вспомнил, что оставил мобильник в комнате,
испугался: если пропустит звонок, не ответит, то там подумают, что
прячется, и решат оты-граться на жене и детях…
Громко, специально противным голосом матерясь, Колосов вылез
из ванны, прошлепал мокрыми ногами по ламинату, вошел
в комнату, взял со столика возле кресла телефон.
Возвращаясь, глянул на себя в трюмо. Мельком похвалил —
все-таки до сорока лет не отрастил пуза, зада и не смотрится щуплым… И дети красивые получились. Жена Юля… Юля…
И при воспоминании о жене, о ее и теперь, в тридцать шесть,
крепкой груди, гладких, мгновенно из мягких
становящихся упругими бедрах, о ее уютной фигурке под легким розовым халатом Колосов почувствовал возбуждение.
Крошечный, будто много дней прятавшийся член стал расти, распрямляться.
Колосов почти забежал в ванную, положил телефон на мелко дрожавшую стиралку и
залез в воду. Она была теперь прохладней, приятной… Плеснул
пены из пластиковой бутылки, поболтал ногой, разгоняя хлопья. А рука сама,
отдельно от мозга, нашла в воде член, обняла его, стала двигаться вверх, вниз.
«Как подросток», — слабо возмутился Колосов, но сразу сдался, прикрыл глаза.
И увиделась не жена, а одна давняя подруга. Аня. Из тех, на
которых жениться никто не хочет, зато поделать любовь — с удовольствием… Черные
волосы, черные блестящие глаза, словно подкачанные силиконом губы. Обожала,
чтоб песни группы «Ноль» во время секса звучали.
С женой у них было нежно, бережно, а с этой Аней — как
борьба, драка. И, когда они отваливались друг от друга, то по несколько минут
лежали без движения, без мыслей, почти без сознания… А
потом, отдышавшись, отдохнув, опять сплетались, лезли друг на друга, и Аня
шептала: «Сильнее… Давай туда… Сделай мне больно… Да, да-а…».
Затошнило. Колосов открыл глаза, сел, и его вырвало вязкой
желтой струей. Одновременно член метнул в воду беловатое семя.
— О, ч-черт! — И Колосов снова дернулся, распахнув рот. Но
теперь были лишь пустые спазмы. Ничего там уже не осталось, внутри, и он блевал пустотой, полоскал рот, чтоб избавиться от едкой
горечи, царапал ногтями окутанный пленкой язык.
Немного придя в себя, поднялся, но тут
же сел на корточки, кое-как переключил воду на душ, ополоснулся. Накинув на
плечи махровый халат, дошел до кровати и упал на нее лицом вниз. Сразу поплыл в
приятное, легкое. В сон… Но испугался, что проспит,
поднял голову. Часы показывали три. Без семи три.
Спать нельзя. Нужно собираться.
Сел, потер щеки и вспомнил, что до сих пор не побрился.
«Сегодня я в по-следний раз…» — снова издевательски запело в мозгу.
Колосов сжал голову руками, повалился…
Состояние было, как после отравления алкоголем. Именно — после. Когда
уже физические страдания прекращаются, остается лишь слабость, зато с головой
происходит черт знает что: кажется, что ты свихнулся, слетел с катушек, отупел
навсегда.
Раньше он боролся с таким состоянием вкусной едой. Наедался,
дремал часа два и уже к вечеру был свеж, способен решать сложные вопросы,
куда-нибудь ехать.
Сейчас Колосову захотелось кефира. Сладкого кефира с мягкой
белой булкой… Он лежал и вспоминал, есть ли кефир. Осматривал в воображении
внутренность холодильника. Огромного, почти до потолка.
Запасов там полно. Три дня назад, в пятницу, заезжали с женой
в супермаркет, набрали две тележки продуктов, докатили до машины, сгрузили в
багажник. Потом в три приема Колосов занес их в квартиру. Жена разложила по
полкам и ячейкам холодильника. Овощи, мясо, масло, нарезку, рыбу, сыр… Должен
быть и кефир. Артем, сын, любит кефир, всегда просит: не забудьте купить…
Колосов поднялся, натянул халат, завязал пояс, пошел на
кухню. Нужно поесть сейчас. Да, сейчас, чтобы до восьми успело перевариться,
рассосаться по организму. А то будут там разглядывать и посмеиваться: «Хлебушек
кушал перед концом… кефирчик пил… колбаски немного».
— Не надо, — велел себе Колосов, и жуткая картина послушно
исчезла; он даже удивился этому. Теперь была одна лишь мысль, одна задача —
поесть. Хорошо, плотно поесть, потом сделать несколько важных дел, а там уже
Юля с детьми вернутся с дачи… Попрощаться.
— Не надо, — повторил твердо, жестко, но уже о другом — о жене и детях думать
было слишком больно.
Открыл холодильник. Оттуда пахнуло холодом и смешанным
ароматом свежих продуктов. Колбасное, чесночное, огуречное… Вот
он, кефир. Так… Нарезка сыра. Масло. Докторская колбаса… Обжарить
ломтики колбасы… Когда-то любил.
Зажег газ, поставил сковородку, плеснул на нее растительного
масла. Отрезал пять колбасных кругляшей, не очень тонких, чтобы внутри остался
сок, весь не выжарился. Пока сковородка разогревалась, сделал чашку кофе.
Побросал кругляши на сковородку, масло вокруг них тихо зашипело, зафыркало;
убавил газ.
Лет в пятнадцать, возвращаясь из школы, делал себе такую
колбасу, а до того — просто отрезал кусок, клал на белый хлеб и ел, запивая
сладким чаем с молоком… Колбаса, правда, в его родном городке бывала далеко не
всегда, но теперь казалось, что ел это почти каждый день. Ел и смотрел
телевизор. По второй программе как раз шли научно-популярные передачи. Очень
было и вкусно, и интересно.
Слава богу, родители не дожили до сегодняшнего дня. Меньше
проблем. А то, кроме горя, еще и вопрос, как сюда добираться. Прямого самолета
нет. Да и возраст у них был преклонный — за семьдесят. Как им, стареньким,
бессильным, быть, узнав, что сын лежит в морге?..
Умерли один за другим с разницей в полтора года. Недавно
ушли, а кажется, что в другой его жизни. Точнее, когда они были — он то и дело
вспоминал о них, мучился, что ничем серьезно не может помочь, да и не знал, как
именно помочь. Высылал время от времени денег, хотя они обижались, доказывали,
что могут обеспечивать себя сами; предлагал перевезти их сюда, но они отказывались:
«Куда мы под конец? Вся родня здесь. И могилки родные». Квартира была неплохая,
в кирпичной пятиэтажке семидесятых годов, почти в центре… Колосов особенно и
не настаивал на переезде — родина есть родина; часто звонил, раза три-четыре в
год летал с пересадкой в Новосибирске…
Да, хорошо, что они не узнают, как закончилась жизнь их Жени,
их гордо—с-ти… Как
оглядывали его, когда приезжал, мама трогала пальто: «Шика-арно».
Они, всю жизнь экономившие на всем, не могли поверить, что их сын стал таким.
— Хватит, хватит!
Колосов ссыпал со сковородки на тарелку колбасу, отрезал
хлеба. Уселся за стол. Сам почувствовал, что уселся основательно — локти
расставлены, ноги уперты в пол… Хотел включить висящий
под потолком телевизорик, но не стал. Услышит, увидит
что-нибудь не то и опять сорвется на мысли. Надо в тишине, сосредоточившись на
еде…
Ел торопливо, как по утрам, когда спешил. Когда впереди были
большие, наполненные событиями дни. Теперь впереди было всего около пяти часов.
По-следних пяти часов.
— Не надо.
Но теперь это прозвучало совсем не жестко, а просительно.
Колбаса была безвкусной, пресной, бумажной какой-то… Колосов
поперчил, налил на край тарелки острого кетчупа… Все
равно того ощущения, что было когда-то, не возникало. То ли колбасу такую
делают, то ли…
— Да в Питере никогда не умели делать хорошую колбасу, —
сказал себе, вспомнив чьи-то услышанные еще в конце восьмидесятых слова. — Не
умели и не научились.
Тарелка опустела; Колосов решил перед кефиром съесть еще
бутерброд с маслом и сыром, потянулся за ножом и почувствовал такую тяжесть в
животе, именно в животе, а не выше, в желудке, словно съел полведра…
— Вот… — даже задохнулся. — Вот так-то полдня не поесть.
Ирония не помогла — в этом быстром и предельном насыщении
было что-то странное, пугающее. Организм как бы давал понять: хватит до восьми
часов, больше не надо, незачем… И снова ударило
ледяным потом. Голова закружилась. Нет, не закружилась, а раз, другой ее
мотнуло, провернуло. Колосов даже ухватился за край стола, чтоб не повалиться с
табуретки.
— Хватит, хватит, — попросил жалобно; переждал, сделал глоток
кофе.
Теплая горечь… Еще посидел, еще
глотнул, сморщился. Потом медленно поднялся. Постоял, наблюдая за собой… Надо помыть тарелку, вилку, сковородку… Сковородку можно и
оставить…
Разобравшись с посудой, снял со слива мелкую решетку с
застрявшими в ней волосками, кусочками пищи. Вытряхнул в ведро… Все эти годы боялись засора… Не засора надо было бояться…
Посмеиваясь, пошел в комнаты. Обнаружил, что до сих пор в
халате. Достал из комода трусы, майку, носки. Стал одеваться и вспомнил: ведь
так и не побрился.
Бросил майку на кресло, направился в ванную.
— Побриться, побриться, — бормотал. — Как же небритым…
«Как старый пень, — хмыкнуло, — сам с собой».
— А что, — оправдался, — если я один.
И кольнула обида, досада на жену, что уехала на дачу, увезла
детей.
«Но ты же сам заставил уехать… Сам
заставил… Отправил».
Встал над раковиной, пустил тонкой струей воду. Не глядя на
свое отражение в зеркале, вынул из шкафчика бритву, упаковку с кассетами.
Вставил новую, прежнюю хотел было по привычке положить
на ее место — вдруг пригодится. Но внутри опять хмыкнуло: «Больше не
пригодится».
Швырнул кассету в мусорку под
раковиной. Обмазал щеки, подбородок кремом для бритья… Опасался,
что рука будет дрожать и побреется неаккуратно, оставит клочки или вовсе
порежется. Нет, многолетний и ежедневный навык не подвел — щеки стали чистыми, синевато-розовыми.
Наскоро помыл инструменты, убрал в тумбочку. Смыл волосинки в
раковине. Хорошо… Вообще заторопился и всячески внушал
себе, что в восемь необходимо отправиться на важную встречу. Встречу, которая,
скорее всего, изменит его будущее.
— Так, так, так, — приговаривая, Колосов вошел в комнату,
надел майку, носки… Костюм пока рано… В квартире
тепло. Приятно в квартире.
Глаза наткнулись на циферблат часов.
Половина пятого.
На несколько секунд или на минуту, на две остолбенел. Стиснул
ужас. Половина пятого… Три с половиной… Всего…
Дернулся, ожил, заметался.
— Так-так-так!..
Взял ноутбук, проверил почту. Новых писем не было. Новых
писем, даже спама, не было уже три дня. Будто все всё
знали и вычеркнули из всех списков, стерли из абонентских групп.
Стоял с ноутбуком в руках, думал, уничтожить ли почтовый ящик… А зачем? Ничего там нет такого… такого,
что повредит жене и детям.
Да, ничего… Пора им позвонить. Должны уже выезжать. Все-таки
необходимо увидеть их перед тем, как выйти.
— Алло? — спросил, когда длинные гудки прекратились, но голос
жены вместо них не появился. — Алло-о!
— Да-да, Жень, привет! — радостно, по-девчоночьи как-то
воскликнула Юля. — Ты как?
— Все в порядке, — ответил он и с трудом сдержал вдруг
рванувшееся из горла рыдание. — Все… в порядке все… Вы выехали?
— Да пока нет. Дети играют…
Колосов дернулся от этих слов, как от удара.
— А когда?
— Сейчас начну собираться. Ведь рано еще.
— Не рано! Вот-вот пробки начнутся. Воскресенье, вечер!.. —
Он остановился, продыхнул, добавил спокойно уже: —
Ладно, жду вас. Счастливо!
— До встречи, любимый. — И уже не ему, а детям жена
закричала: — Так, собираемся! Папа нас жде-от!
Колосов скорее нажал «отбой» и тогда уже застонал, заныл,
бессильно повалился в кресло… Взгляд искал, чем бы
отвлечься. Наткнулся на надпись на дис-плее ноутбука: «Устали от гаджетов? Пять мест, где о них можно забыть!».
Наверняка какая-нибудь турреклама, но сейчас эти слова очень заинтересовали. Прямо
потянули в себя, как спасение. И Колосов кликнул.
Надпись развернулась в статью с иллюстрациями.
«Австралия: заповедник Флиндерс.
На извилистых горных тропах даже не надейтесь поймать сигнал
какой-либо мобильной связи. В этих краях вы найдете связь, лишь остановившись
на ночлег в хостеле Pittwater,
но ТВ и Интернета там нет. Цена вопроса: 28 долларов за ночь.
Острова Сент-Винсент и Гренадины.
Проведите отпуск в этом независимом государстве Карибского
бассейна. Среди нескольких десятков маленьких островов архипелага есть и
частные — например, Palm Island
Resort. Отели на острове были первыми в регионе, на
территории которых принципиально не подключена сеть Wi-Fi.
О происходящем в мире можно узнать с помощью телевизора, который находится в
общественном видеосалоне. Цена вопроса: от 800 долларов с человека в сутки».
— Не слабо, — покривил губы Колосов, а сам жадно читал о
следующем месте:
«Шотландия: Дурнесс. В этой горной
рыбацкой деревушке на северо-западе Шотландии ничто не заставит взволноваться.
А после восхождения на горные вершины вы наверняка обретете ночлег в отеле Croft 103, окна которого выходят на море с одной стороны и
на заросли вереска — с другой. Сотовая связь неустойчивая, есть спутниковое ТВ
и Интернет. Цена вопроса: 1600 долларов за двоих за неделю проживания».
— Ну и что здесь такого? Связь есть, тэвэ
и интернет — тоже… За уши притянули…
А воображение быстро нарисовало очень желанную сейчас
картинку… Очень бы хотелось там оказаться. С Юлей,
сыном и дочкой…
Пустой песчаный пляж, холодное темное море, в котором нельзя
купаться. Они с женой, обнявшись, стоят и смотрят на детей, бегающих у самой
кромки воды. Волны лениво наползают на песок и откатываются обратно… В старых французских, английских фильмах много таких
эпизодов…
Да, взять бы и оказаться сейчас где-нибудь на побережье
Ла-Манша или Северного моря. Или… Есть Фарерские
острова, где дома, как в сказке про Снежную королеву. Тихонько жить в маленьком
теплом домике…
Колосов прикрыл глаза, потер ладонью лоб. Замер. Но больше
ничего не представлялось, под веками была чернота. Мертвая чернота. Ничего
теперь не будет, даже прогулок вдоль канала Грибоедова,
даже к колоннам Казанского собора он больше никогда не прикоснется. Никогда.
Всё.
Но, будто споря с этой чернотой, какая-то другая сторона то ли мозга, то ли души стала шептать: «Адаманские острова, Адаманские
острова».
Где-то Колосов читал, что это самый глухой угол планеты. Там
жизнь, как десятки тысяч лет назад, и это не туристическая фишка, а настоящее.
Реальность.
«Адаманские острова»… Набрал эти
два слова, и ноутбук тут же поправил: «Андаманские
острова», объяснил: «В запросе была устранена ошибка».
— Ну да, да… Так… — Колосов открыл
статью в «Википедии», стал бегло, но жадно читать:
«Андаманские острова — архипелаг в
Индийском океане между Индией и Мьянмой… состоит из 204 островов… К коренным жителям относятся девять народностей: онге, джарава, сентинельцы… и другие. Сентинельцы
скрываются от внешнего мира, не желая идти на контакт, поэтому достоверных
сведений об их количестве не имеется…»
Колосов нажал на выделенное синим «сентинельцы». Появилась статья об этой народности.
«…Известны своим энергичным сопротивлением любым попыткам
установки контакта с людьми извне… Последствия, которые могли быть у сентинельцев после землетрясения в Индийском океане в 2004
году, остаются неизвестными, кроме подтверждения того, что они все-таки выжили.
Когда через несколько дней после цунами вертолет индийского правительства
наблюдал нескольких жителей острова, они стреляли в зависший вертолет стрелами
с явным намерением его отогнать… В 2006 году сентинельские стрелки убили двух рыбаков, которые
осуществляли незаконный лов в границах острова, и прогнали градом стрел
вертолет, который был послан, чтобы забрать тела. До сегодняшнего дня тела
рыбаков так и не были забраны, однако нисходящий поток воздуха от двигателей
посланного вертолета обнажил тела этих двух рыбаков, которые были похоронены сентинельцами в неглубоких могилах…»
Неизвестны ни численность племени, ни язык, ни обычаи, образ
жизни. Оставленные для них утварь и продукты сентинельцы
выбрасывают в море, поросят убивают и хоронят… Интересно, что делается у них в
головах, когда они видят над собой вертолет, мчащийся вдоль берега катер?
Почему не идут на контакт, как большинство других племен? Уже и дикари Амазонки
поняли, что им выгодно быть дикими, но дружелюбными — им помогают, их
оберегают. А эти стреляют из своих луков…
И Колосову дико, до зуда, захотелось стать одним из этих ста,
или сколько их все-таки, сентинельцев. Простая,
честная жизнь.
— Ха-ха-ха! — очнувшись, сухо посмеялся над своим детским
желанием. — У них там наверняка тоже страсти кипят дай
боже. Может, и такие, что нам не снились.
Да пусть страсти, но — страсти. А здесь… Здесь
все без эмоций, по-деловому: не сделал то, что обещал, задолжал непомерно
много, непростительно ошибся — отвечай. Тебя не будут пугать утюгом, не станут
уговаривать, а лишь кивнут многозначительно и произнесут: «Хорошо». И это
значит, что тебя приговорили. Но если вдруг ты найдешь способ вернуть долг,
исправить ошибку, уладить проблему, все пойдет, как раньше. Те люди, которые
вчера тебя заказали, сегодня снова будут иметь с тобой дело…
А там если и убивают, то с чувством… Хотя…
Нет, хотелось, чтобы у этой кучки людей на крошечном островке
было правильно и честно. Там берегут друг друга. Когда в цивилизации сто
человек, невозможно друг друга не беречь.
Покосился — именно покосился, прямо посмотреть боялся — на
часы. Понадобилось время, чтобы мозг осознал, что обозначают цифры на дисплее.
Семнадцать двенадцать. Три часа до выхода. Меньше трех.
Три. Всего.
Но вместо того чтобы вскочить и что-то делать, как-нибудь еще
попытаться исправить, спастись — искать, звонить, снова просить, — Колосов
уткнулся обратно в ноутбук.
Многие слова в статье о сентинельцах
были выделены синим цветом, что означало — о них в «Википедии»
есть отдельные тексты… И Колосов кликал их, открывал и
бегло просматривал. В этих текстах тоже были выделенные слова, отсылавшие
дальше, дальше… Бесконечная цепочка названий, понятий, терминов, сведений.
Лабиринт знаний. И сейчас Колосов жадно хватал кусочки этих бесполезных уже ему
знаний.
Он никогда не учился в институте, не сдавал экзаменов
(школьные, довольно формальные, не в счет), но сейчас напоминал себе студента,
стоящего у дверей аудитории, в которой идут экзамены, и пытающегося что-то
запомнить, судорожно листая учебник. И искренне жалеющего, что прогулял полгода, а не узнавал подробно,
неспешно. Ведь интересно же…
Хватал кусочки, увлекся, а на самом деле просто боялся
сказать себе, что пора собираться. Постукивал пальцем по тачпаду,
цеплялся взглядом за «онге», «неконтактные народы»,
«изолированные языки», «негритосы», «австронезийцы», а минуты капали, капали…
Мягко булькнул мобильник, извещая о приходе эсэмэс. Колосов дернулся, стал умолять: «Еще ведь рано!
Рано!». Сидел и таращился на освещенный экранчик. По спине, вискам, лбу словно бы ручьями лился
пот, как-то даже журчал. Глаза защипало. Пришлось моргать, и Колосову стало
непонятно, пот ли смаргивает или тихо, без рыданий и всхлипов, плачет.
— Да что ж!.. Нельзя так. — Протянул руку, взял телефон,
нажал кнопку.
На экранчике появилась запись:
«Оплачивайте кредиты 140 банков в QIWI терминалах. Оплата услуг…».
— Кретины! — с радостью и
облегчением выдохнул Колосов. Встряхнулся: — Так, хватит скулить!
Вскочил.
Умыться, смыть этот щиплющий пот. И одеться. Собраться.
Выложить лишнее…
Подошел к шкафу, снял с плечиков костюм, в котором чаще всего
ездил на встречи. Достал из карманов бумажник, мелкие деньги, носовой платок,
мятые квитки…
Что ему нужно для того, чтобы пройти несколько метров за
пределами квартиры? Что взять?.. Открыл бумажник. Десятка два визиток,
банковские, бонусные карты, бесполезные теперь расписки. Права, паспорт…
Карты… На них есть деньги. Мало, но
есть. Пин-коды жена не знает… Как
передать? Как бы так передать, чтобы не возникло мысли, что специально…
Достал чистый лист бумаги и стал записывать коды в столбик с
указанием названия банков. Потом нашел ножницы, вырезал прямоугольничек,
потер его, делая несвежим, согнул, еще потер пальцами на сгибе. Засунул в
ячейку бумажника. Оставшуюся часть листа изорвал, отнес на кухню, бросил в
ведро…
Теперь умыться… Да.
В ванной вспомнил, что стирал белье. Открыл машинку, вынул
тренировочные штаны, майку, носки, трусы. Развесил над ванной…
Умыться… Пустил воду, стал энергично тереть мокрыми ладонями шею, лицо,
плечи.
Вытираясь, глянул на себя в зеркало. Сразу отвернулся. Начнет
рассматривать, и снова ужас проколет, жалость к себе… Ничего. Всё. Почти всё.
Время? Восемнадцать тридцать две.
И снова не поверил, что так много. Так быстро. Вроде бы,
только что было пять… Только что…
Но и какое-то облегчение почувствовал — совсем немного осталось
ждать, не надо мучиться, выдумывая, чем бы заняться. Занять себя.
Комната осветилась желтовато-белым.
В ясную погоду заходящее солнце посылало сюда горизонтальные
лучи. Дети очень любят эти минуты, а жена иногда в них танцует, кружится. Да и
Колосову становится приятно — за мгновение оказываешься в другом мире. И сейчас
он замер посреди комнаты, прищурившись, наблюдал за медленным-медленным
движением золотистых нитей, парением редких пылинок. Как космос какой-то…
Скоро День города, белые ночи, Алые паруса…
Еще много чего хорошего будет скоро. И дальше. И все будет уже без него.
Все будет происходить уже без него.
Позвонить, сказать: все уладил, решил и готов предъявить
доказательства. Завтра. Завтра в три. Точно.
Ему поверят, дадут отбой тому, кто уже наверняка занял свою
позицию… Да, наврать, оттянуть, отхватить эти неполные
сутки. Вечер с детьми, ночь с женой.
Или — в полицию. Заявить, что ему и его семье угрожают.
Смертельная опасность. Попросить взять под охрану.
«Заприте меня в бронированной камере!» — вспомнилась просьба
одного из персонажей «Мастера и Маргариты».
— Смешно! — отчетливо сказал Колосов, выпутываясь из жалости
к себе.
Ничего это не даст. Ни лишняя ночь, ни охрана. Отсрочит
конец, а может, и вообще спасет свою жизнь, только что
это будет за жизнь?
Как его зло, по-звериному веселило, когда какой-нибудь всем
задолжавший, всех кинувший, запутавшийся и запутавший партнеров пускался в бега
или просил защиты у ментов!.. Менты
— это последнее дело. Нет, хуже…
Надо уйти достойно, чтоб и заказавшие
его сказали: «Колосов лоханулся, конечно,
по-крупному, и мы из-за него просели, но повел он себя достойно. Достойно
ушел». Может, и помянут.
— Так, так, так, — вернул себя Колосов из мыслей сюда, в сейчас. — Так, одеться.
Взял брюки и снова будто поплыл… Увидел
их вместе с женой на кораблике. На Сене. Сидят рядом, обнявшись, крутят
головами, разглядывая дворцы вдоль реки, баржи-дома, мосты… Вот
слева Эйфелева башня, и Колосов знает, что вечером они будут на ней ужинать.
Без большого шика, но наверняка будет чудесно.
— О! — удивляется он. — А что здесь делает статуя Свободы?
На островке стоит невысокая, но выразительная Свобода,
уменьшенная копия нью-йоркской.
— И даже в этом Америка наложила свою лапу.
Жена, которая тогда совсем недавно стала его женой, и Колосов
в мыслях называл ее или по имени, или «моя девушка», смеется, показывая свои
белые, чуть загнутые внутрь рта зубы, и объясняет, что статую Свободы сделали
здесь, а потом подарили американцам.
— Да? — удивляется Колосов. — Интересно, никогда не слышал.
Вот что значит пиар — американская стала символом целой страны, части света
даже, а французская — так.
И впервые, кажется, именно тогда посмотрел на Юлю не просто с
любовью и желанием, а с уважением: «Вот, знает такие вещи. Или хотя бы прочитала
перед поездкой».
А через час увидели еще одну Свободу, в Люксембургском саду,
и оба захохотали; хохот превратился в объятия, поцелуи. Упали на траву, и
проходившие мимо них улыбались одобрительно…
И больше ничего подобного не будет. Да.
Но хотя бы поцелуй. Один взгляд глаза в глаза.
Колосов позвонил жене. Она ответила почти сразу. Голос был
слегка раздраженный.
— Да, Жень?
Он хотел спросить, где они, но вместо этого перхнул. Чуть не задохнулся.
— Алло? — К раздражению прибавилась тревога. — Женя-а!
— Да-да… Вы где?
— Ползем по Жукова.
— В каком месте? Петергофку
пересекли уже?
— Нет, как раз перед ней… То ли в
Стрельне что-то опять. — И после паузы расстроенно: —
Стоит Петергофка.
— Понятно. — Колосов взглянул на время — без трех минут семь.
— Ладно, не спешите. Все нормально.
Конечно, если случится чудо и дорога очистится, то они будут
здесь минут через двадцать, а так… Что ж, может, это и к лучшему. Мало ли как
он поведет себя, когда они окажутся здесь, а ему нужно будет выходить за дверь.
Присел на стул, на самый краешек, готовый тут же, если что,
вскочить. В голове вертелось и дергалось — он физически ощущал, как работает
мозг. Но работает вхолостую… Костюм лежал на кресле… Надеть…
Нет, еще рано.
Из хаоса полумыслей одна
задержалась. Воспоминание, как прощались с Дроном.
К девяносто восьмому Дрон уже
серьезно поднялся. Открывал магазины обуви, боролся за территорию под
торгово-развлекательный центр и в конце концов получил ее на Бухарестской улице
рядом с местом, где вскоре должна была появиться станция метро… А потом случился тот кризис девяносто восьмого.
Все от него пострадали. Нет, почти все… Почти
все попали на деньги. Но Дрон разорился. То есть
оказался не только без своих денег, но и без чужих. Враги и конкуренты, поняв,
что Дрон прогорел, стали его добивать.
До последнего он отстаивал тот кусок земли на
Бухарестской. Это была его мечта — построить современный, «как в Европе», центр
торговли и развлечений. Здесь это было еще в новинку. Бутики лучших фирм, кафешки, «Макдоналдс», детский
уголок. На верхнем этаже — боулинг, бильярд, кинотеатр… Подземная парковка.
Перед кризисом Дрон с увлечением
занимался планированием центра, изучал проекты, может, поэтому и просмотрел,
прозевал его зарождение, не подготовился…
Больше года Дрон пытался выпутаться
из паутины долгов, отстоять землю, спасти магазины. Отступал постепенно, при
этом увязая в липкой паутине сильнее, сильнее. И весной двухтысячного перестал
сопротивляться.
Колосов хорошо помнит, как они в последний раз встретились
все вместе. Дрон, Вэл,
Джон, Макс. Жизнь уже давно их всех развела. Вэл в
Костромской области бился за завод, Колосов входил на строительный рынок,
который тогда, перед трехсотлетием Питера, становился золотой, но и опасной
жилой. Макс только что выбрался из Крестов и, без копейки денег, с условным
сроком думал, как ему быть дальше…
И вот в начале лета все оказались вместе, собрались в офисе Дрона. Офис находился в начале Суворовского проспекта, в
двух шагах от площади Восстания. Возле дверей ярко блестела золотистая вывеска
«ОАО Прогресс-гарантия», которым руководил Дрон.
Двери были тяжелые, из красного дерева. Казалось, там, за ними, кипит работа.
Но внутри было пусто и тихо.
Унылый охранник дернулся, увидев входящих, на лице его
мелькнул ужас… Узнал Колосова, который здесь бывал, и
снова стал унылым…
Дрон сидел в кабинете, серый, обмякший. Из решетки кондиционера бил холодный
воздух, и вентилятор гонял холод по помещению. А Дрон
был в одной рубашке.
— А, здорово, — слабо улыбнулся. — Пришли попрощаться?
Вэл и Колосов в ответ
возмутились, стали говорить, что ничего страшного, и не из таких переплетов
выскакивали; Макс же угрюмо, остановившимся взглядом, как-то именно по-зэковски смотрел на вентилятор.
— Хорош, парни, — перебил Дрон. — От меня уже все сбежали… даже секретарша… Бухнуть, конечно, не принесли?
Колосов побежал в магазин, купил вина, сыра; уже у кассы
решил, что не помешает и водка с виски… Набрал в итоге
целый пакет алкоголя и закуски.
Потом сидели в кабинете, пили, вспоминали. Слушать советы Дрон не хотел, сразу переводил разговор.
— Кстати, тут одну песню классную услышал, даже записал! —
вдруг искренне оживился и мгновенно из почти старика превратился в прежнего Дрона, Андрюху. — Сейчас.
Подошел к компьютеру, пощелкал мышкой. Повторил на выдохе:
— Сейча-ас.
Зазвучала песня «Город, которого нет».
Ночь. И тишина, данная
навек…
Позже Колосов слышал ее десятки раз, и сейчас сложно было
сказать, понравилась ли она ему тогда. Скорее всего, он и не особенно слушал, а
удивлялся, как это Дрон, всегда активный, боевитый,
напористый, так покорно ждет конца. Сидит в обезлюдевшем офисе и ждет… Бежать, спрятаться, переждать. Тем более, он один, без
семьи… До родителей, живущих на каком-то глухом хуторе
в Краснодарском крае, вряд ли доберутся. Хотя… Да нет,
не из-за страха, что родители поплатятся за его ошибки, Дрон
сидит здесь и ждет, а из-за чего-то другого…
Через неделю после той их встречи его застрелили. Выходил из
офиса и получил две пули.
Теперь, спустя двенадцать лет, так же сидит и ждет конца он,
Колосов. Тоже не бежит, не спасается. И опять же не страх за детей, за жену его
держит, а другое… Правильнее как-то получить пули, чем прятаться… Этих, прячущихся, называют в последнее время хусейнами. И они хуже убитых, ниже. Их презирают, они, как
опущенные. Доживи хоть до глубочайшей старости, переживи всех врагов, все равно
останешься живым мертвецом. От тебя будут шарахаться, с тобой никто не станет
иметь дела.
— Правильней выйти, — сказал себе Колосов, подводя итог хоть
смутным, невольным, но сомнениям. — Правильней.
Потер лицо, надавил пальцами на глаза так, что стало больно… Поднялся. В который раз оглядел просторную комнату,
удобную мебель… Да, правильней выйти. И запел тихо,
грудью, слова из той песни, что тогда поставил Дрон:
Там для меня горит очаг,
Как вечный знак
Забытых и-и-истин…
Перхнул горьким,
спросил с ухмылкой кого-то:
— А что за истины? Какие это забытые истины?
Подождал, прислушиваясь, будто ожидая ответа. В квартире было
тихо. Ни звука. Полная тишина. Надежные стеклопакеты…
Надежные. Хотя душно. Надо кондиционер включить.
Колосов повернулся к журнальному столику, на котором обычно
лежали дистанционки, но глаза сразу наткнулись на
часы… Без двадцати восемь.
Не удивился, но на волосы дунуло холодом. Точно кто-то сзади
махнул ледяным веером… Или вроде такого… Что-то такое…
Колосов снова потер, помял лицо. «Вот так и седеют». И даже
шагнул к зеркалу… Нет, волосы были темными, а та
легкая седина над ушами появилась уже давно… Слышал, что иногда седеют
мгновенно… Трудно поверить. Но — говорят.
— Всё, так, — отрывисто, резко сказал Колосов, взял брюки.
Чистые, отглаженные. Приподнял правую ногу, чтобы всунуть ее
в штанину, и чуть не повалился. И сразу ощутил, как все-таки ослабел, всерьез
ослабел, и снова пот, густой, обжигающе-холодный,
вязкий, медленно потек по телу, солеными каплями сползал на губы…
— Так, так, одеться! — зашептал себе Колосов, дрожа и
приседая от ломоты в коленях. — Одеться и… одеться и — всё!..
Вспомнилась сцена из какого-то фильма ужасов. Парень сидит,
пристегнутый в кресле, и плачет, просит его отпустить, а маньяк в резиновых
перчатках перебирает щипцы, ножи, пилы и отвечает: «Не хнычь, будь мужчиной».
Идиотизм!
Упал в свое мягкое, глубокое кресло, в котором так любил под
чипсы и пиво смотреть поздно вечером эти фильмы. Как парализованный на одну
сторону или маленький, криво, корчась, вдел ноги в штанины. Приподнялся,
натянул брюки до пояса. Пряжка ремня противно, но все-таки подбадривающе
звякала.
Застегнул молнию, пуговицу, стал вдевать язык ремня в пряжку,
но вспомнил, что не надел рубашку…
— А-а, — простонал, совсем как инвалид.
Встал, дошаркал до шкафа, сдернул с
плечиков белую рубашку. Она не надевалась, липла к рукам, шее…
Справился, втиснул пуговицы в петельки… Правильно?.. В детстве часто
застегивался косо и, если мама не проверяла, шел так в садик. Обнаружив это,
ребятишки смеялись, долго дразнили…
— Правильно! — с удивившим его самого торжеством сказал
Колосов. — Все правильно. — И повторил эти слова еще раз десять; повторял и уже
забыл, по какому поводу повторяет.
Кое-как вернулся к креслу, поднял пиджак.
И тут зазвонил мобильник.
Колосов глянул не на него, а на часы. Без семи. «Еще без
семи! — крикнуло внутри. — Семь минут!»
— Семь минут, — сказал уже вслух. Не сказал, а прорыдал.
Но что-то в горле словно перекрыло, отсекло рыдания. Как
перегородку там поставили. И Колосов мгновенно успокоился. Нет, как-то омертвел… Шевелился и даже свободнее, чем минуту назад, но не по-живому.
Подошел к столу, взял звенящий и подрагивающий телефон,
увидел на дисплее имя жены. Увидел, что это она, а не те, кто ждет до восьми, и
снова ожил, обрадовался, но перегородка исчезла, рыдания рванулись вверх,
забулькали там, где гланды, где начинается язык…
Но надо ответить…
— Надо ответить.
Продохнул, проглотил. Нажал кнопку ответа, поднял мобильный к уху.
— Да. — «Да» получилось хриплым, но все же связным.
— Жень! — радостный голос Юли. — Женя, мы подъезжаем! Будем
минут через десять.
— Хорошо… Хорошо.
— Жень, ты что — простыл? У тебя с голосом что-то сегодня…
— Немного, наверно… — Колосов кашлянул. — Першит.
— Выпей «Колдрекса». На
холодильнике упаковка.
— Ладно… Жду вас.
— Да, уже Обводный переезжаем.
Не успеют.
— Давайте, жду. — И Колосов нажал отбой.
С надеждой оглянулся на часы. Они показывали без пяти.
Не успеют.
Взял пиджак и надел. Сунул мобильник в
боковой карман, бумажник — во внутренний. Носовой платок в левый карман
брюк. Мелкие деньги — в правый. Так. Ну, всё-о… Всё.
— Всё.
Пошел в прихожую. В комнатах на полу был ковролин,
а в прихожей — ламинат. И как только Колосов шагнул
на ламинат, понял, что он без носков. Босиком.
Посмотрел вниз, на торчащие из-под брючин пальцы… Большие
были крепкими, с желтоватыми ногтями, а остальные — тонкие, слабые.
Колосов стоял и смотрел на них. Пристально, будто стараясь запомнить… Когда-то он умел шевелить всеми десятью пальцами на ногах,
растопыривать. Лежал в кровати, задрав ноги, шевелил пальцами и смеялся… А теперь?.. Попробовал. Шевелились только большие, а
остальные лишь слегка двигались вместе со всей ступней. А скоро ничего не будет
шевелиться. Ничего. Все замрет. Умрет.
— Тьфу, твою!..
Вернулся к шкафу, выдвинул нижний ящик. В ящике были носки. И
новые, соединенные попарно нитками, и уже стиранные, попарно завернутые друг в
друга — такие колобки… Несколько секунд Колосов
выбирал. Всерьез, мучаясь, решал, какие взять. Взял колобок. И не потому, что новые ему уже не нужны, — просто не был уверен, что разорвет
соединяющую нитку.
Выбрав, еще несколько секунд думал, как надеть. Садиться не
хотелось — «сяду и не встану», — прислонился к стене, приподнял одну ногу,
надел, потом вторую… Глаза защипало от пота. Точно двадцать раз подтянулся…
— Теперь туфли, — сказал себе.
Туфли стояли на полочке. Не рискуя больше нагибаться, Колосов
ногой сбросил их на пол. Снял с крючка ложечку на длинной ручке — очень
удивлялся в свое время, зачем жена купила, шутил, что у них дома все молодые и
здоровые, а вот пригодилась, — обулся с ее помощью.
С нескольких попыток повесил ложечку обратно.
— Ну, всё, — выдохнул необыкновенно легко, всеми легкими.
Открыл внутреннюю дверь, вспомнил про сигареты. И поразился,
что за весь день покурил только раз. Или остальные разы не помнит… Вошел на кухню, взял сигареты и зажигалку, глянул в
пепельницу.
Два окурка.
Покурить?.. «Потом, на улице…» Усмехнулся этой мысли.
Прежде чем отпереть замок внешней двери, достал мобильник.
Часы в углу дисплея показывали «20.02».
Две минуты девятого… Две минуты
назад был последний момент, когда он мог позвонить и сказать. Заверить, что
расплатится, рассчитается, что все будет возвращено. Но он не позвонил.
Не позвонил. Забил. Как говорили в армии — совершил бросок
через хэ.
— Там та-ра-ра горит очаг! — весело
запел Колосов и отпер стальную дверь. — Как вечный знак!..
Но только притронулся к ручке, чтобы нажать и отворить ее
туда, на площадку, веселость исчезла, и внутри умоляюще попросило: «Только не
здесь, не на пороге. Не здесь».
Нажал на ручку, в замке щелкнуло, и дверь поползла прочь от
него. Колосов остался стоять.
Площадка была пуста. Пусто и тихо. Шагнул, ожидая, что теперь
вот здесь, справа… с лестницы вниз… И даже сморщился.
Нет.
Вернулся, закрыл внутреннюю дверь, достал связку ключей и
запер ее. Запер и внешнюю.
«Сейчас Юля приедет. Дети».
Постоял на площадке. Четыре двери, четыре квартиры… Лифт старой
конструкции между пятым и четвертым этажами. Прозрачные решетчатые двери… Лучше
пешком.
Положил ключи в карман и пошел вниз по ступеням.
Площадка между четвертым и третьим. Пусто.
Расслабился, замычал:
— М-м,
горит очаг… как вечный знак…
Площадка третьего этажа.
— Как вечный знак…
— Евгений Николаевич? — спросили за спиной.
Не оборачиваясь, Колосов сказал:
— Да.
Голову его сильно дернуло вперед и вбок. Звука выстрела
Колосов уже не услышал.