Рассказ
Опубликовано в журнале Знамя, номер 9, 2013
Об авторе | Юлия Михайловна Кокошко — писатель, автор
книг «В садах» (1995), «Приближение к ненаписанному»
(2000), «Совершенные лжесвидетельства» (2003), «Шествовать. Прихватить рог»
(2008). Печаталась в журналах «НЛО», «Урал», «Уральская новь» и других. Лауреат
премии им. Андрея Белого и премии им. Павла Бажова. Последняя публикация в
«Знамени» — рассказ «Вдоль снега» (№ 11, 2010).
Из застоявшихся, плотных мехов жилища выходит одиночница с косящим левым глазом и новостью о симпозиуме
на переднем крае научной мысли: полмаршрута троллейбуса от ее порога — и
полным-полно знающих тайну мира. Полходки усатого — и столпы от разных народов,
гелертеры, маги, эксперимент, эквилибр на катушках
или на чашах весов… и школьный друг урожденного лучшего в сынах человечьих,
привет вам и вашему перспективному адъютанту, миль пардон, аспиранту — от тесно
причастных к лучшим.
Старая Косуля объявляет Авелю Контаброму
своей кухни, с кем беседует чаще, чем с комнатными: если ее память и порубили,
и отпотрошили, как кузин куру и чушку
на стезе их добрососедства, уж этого гостя города она помнит верней, чем его
собственная родня. Застенчив,
как сто пропаж, кудлы — склока ржавых с красными,
полный рот каких-то шершавых, трудно проталкивающихся звуков, и слог отнят то у
чибиса, то у кукушки, то у лягушки — по ориентации момента, но проглочена
половина слов — выдают уготованное в покров, в маловероятное — или неутолимый
аппетит? Полсуществования страстно запрятано — и вышмыгивает из карманов
и драных пазух — в шпаргалках, шифровках — или то были
формулы? — и в вырванной библиотечной странице, и в сломанной баранке
пионерского галстука и маминого кашне… в заглушках. Сравните с народной
игрушкой — резиновый язык, или свисток, или свиток: дунь — и раскатывает
большую гастроль! Кто бы думал, что на малого посадили такой свиток головы, что
стреляет идеями — до самой Америки! Во вместительном свитке, надеется мадам
Косуля, сотни строк с переулочками — для детского друга, улицы города — чистое
золото, так пусть пригласит ее на каникулы — к Авелю.
Косящая глазом старая краля — со сточившимися плечами, но с
завышенным тендером и тощими ходулями той же
высокопарности — смахивает на силуэт «инфинити-фикс»,
на капоте закушенный рот — стибрен у маски трагедии, если не у кувыркнувшейся кумполом вниз комедии, но на тыльное дьявольское местечко
подмахнули — такой же. Покачиваясь на ходовой паре, мадам
Косуля взбивает над исчерканным, но подмелованным
лицом — заструг-брюнет, накладывает два легких бордо вразлет — над прорвой рта,
и мазок — нижний отрог, рампа, и решает отгрохать свой Заветный Пирог — или
самый тщеславный: обстоятельный, изборожден реками молока, коньяка и меда,
остров Цыганский Барон, поплывший по всем течениям сразу, и посвящение заинтересованным
лицам — с хорошими вложениями и притираниями: ядреные зубки грецких
орехов и настоящая вишня, и что, что с чужого палисада, вишневый, да не тот,
ухожен, как три дофина! Это вам не какой-то бигмак на
химии — или биг-пук с передержкой, не сказать бы — с
тухлинкой! А мы еще заправим в начинку мягкость и гибкость —
танец вокруг плиты «Пора смазать корочку маслом», включающий в танцевальные па
— живопись алла прима, и танец «А теперь пройдемся
яичком по шатру и по его скатам и подолам», и «Танец со спичкой», приносящий
танцующему трезвое постижение зрелости пирога, подсластим — толченой полосой
танцев, да присыплем — маковками танцевальных минут. Одно, ликуя,
победит искусство!
Нарядив пирог в шаль, чтобы не растряс горячую душу, и в
кроличье облачение, прозевавшее сесть кому-то на шею, старая Косуля
отправляется в институт на поиск ученого собрания. Никаких сложностей! Стены неспокойны, но взбудоражены, мечут стрелы — в пленарные
заседания и, промазав, посылают на какие-то секции-вивисекции, чертят «круглые
столы» и мастер-классы, а вот и наше научное направление — антракт! Который опекунша пирога догоняет за полтора часа — ясно, не по
бульварам, выхолаживающим все заветное, а проскакивает дистанцию от вечно
разводящихся лестниц, макающих соседок-соперниц — в их исток, в чушки, и газующих то в небо, то в бездну, вдоль
выслеживающих коридор дверей: досматривающих каждую его стадию — титулованных,
в двуствольных кожанках, в почетных планках, и маломощных-беспорточных
шпиков в один рот, играющий деревянную молчанку, дверей-наснасов
в полфигуры и с половиной ручки, точнее, с обломком и, возможно, в один вход и
обломившийся выход, и дверей в панцирях, и посаженных в шотландку или в клетку,
и часовых дверей — серых капюшонов, сливающихся с секретными вылазками… И, намотав наскок на каблук — до двух нулей, назад —
принять высыпавших с первого утренника, миль пардон, из конференции — книжников
и фарисеев, и, выпятив правое око — прямо по цели, а левое — по обочине,
высматривает красного профессора.
Ха, попробуйте не узнать! Из него опять выбилась записочка, промемория, шпаргалка, из него торчат фамилия, ученые
звания и доблести, земной адрес и чуть не все похожденья и наслажденья
поименно! Прости ему, Бог, и не глуши усомнившегося в
длинной памяти старой Косули! Но пусть попробует не признать за крашеным
тупеем, не изменяющим черноте застругом, за колышащимся
свиристелем над гнутой бровью — родительницу товарища по классу! Впрочем,
потакает глупым профессорским сомнениям — если не пробке в его захламленном чердаке, и горячо представляется бывшему
недорослю — наново, и клеит на лоб ученый и лоб-подмастерье — трилистник-бордо,
ну и совпадение, профессор — с учеником, а она — с пирогом! И
вообще наблюдаем симпатию среды к старой крале: через холл как раз растянули
постамент для ее пирога — стол, скорее не круглый, но песочный — формочки на
кофейный глоток с завитком, и осыпающиеся горки печенья, а конферирующие в
охотку обступили это ничего, и хотя при захрустывании
ничего тем паче роняют право голоса и слуха — на порцию нематериального,
дружно продолжают научный диспут. Тут ободренная
средой неформалка Косуля, ликуя, раскутывает из
душегреек — шестистопный гостинец от вашего дорогого друга, этот рассеченный
цезурой или осколками ядер ломоть гекзаметра — за его веселые глаза, а вот
задорно раскрасневшаяся… разрумянившаяся строфа с легкой кислинкой — за
геройский рост и умелые руки… и внезапно смущается его исподних одежд,
хлопчатобумажных или бумажных — его последней рубахи в кровавых кляксах, и
прохвачена некоторым беспокойством. Ибо двое пойманных вперили в
чувствительный сверток — версту тоски и, конечно, особенно не журят
дарительницу за плотоядение и людоедство и как будто снисходительны к такой экстравагантности, к чудачествам
и заскокам, но старая краля торопится объяснить — вступающим в обладание
Заветным Пирогом, чем знаменит — набитый соседской вишней, а не уличной
глупостью, и что в беспорядке рассеянные по пирогу коренные и резцы принадлежат
накатывающему зубцами ореховому дереву, раз ему накололи на орехи, не пропадать
же добру! Вы ведь не взяли в голову, что это рвотный орех? Как, однако,
прикажете профессору поступить с этой цыганщиной, если через семь минут… уже
через три — пора отступать в зал? А пока низали радость встречи, уцелел — лишь
прощальный мах… Вот разве забыть липкий тюк от
прилипшей старой мадам, жаркий тук от Косули — на общем столе, и кто из
кофейной и послекофейной братии всеяден, кто,
порученцы пустого чрева, не брезглив на обагренные руки — налетай, кроши, куси!
Мах — и линялая карга, то есть кабарга…
то есть Косуля, без зазрений отъевшая у профессора — перерыв и несколько
тезисов, не влетевших в диспут и в оппонентов, уже одна — против юрких
старателей студентов, спешно собирающих со стола, и меж ними — кровопролитный
пакет, утвердившийся на перекрестке недоуменных взоров, уже ничей, ибо
отмежевался — от кобылицы Диомеда и неизвестно к кому
примкнул, но, похоже, предал — ту, кто вызвала его в жизнь… красногалстучный
дворец искусств, стремглав теряющий вместе с гражданством — могущество,
достопримечательности, ангелов и муз и индекс цитирования, и выстуживает
протоки свои враждебностью, ловчила колобок, брошенная кумирня, чтоб она
поперхнулась толстогрудыми статями! Тут совсем некстати
припоминает старая краля, как, поспешая сюда, переходила нижний двор — двор в
низовьях утра, еще не разобранный на цвета, габитусы и жанровые сцены, и
заметила издали, как кто-то в протяжном балахоне, без лица, но с мешком, бежавший
из городов дня — в пустыню ночи, напал на короба мусора и перебирает
отбросы и танцует на костях… но, приблизившись вплотную, мадам с
возмущением констатировала, что потрошит эти бочки изобилия в кольцах
картофельной кожуры, роется в поперечнике сорной реки — ее сестра-тень… тоже та
еще нимфа.
Зато всегда приплетающий сторону глаз старой крали вдруг
замечает у дальнего окна — Авеля Перековщика пиковых
карт, с горящим ухом — солнечный прибой из рамы, и такой же пунцовый
разжимается на скуле — не то гвоздика, не то герб дома, или негаснущий поцелуй,
а может — экслибрис? Авель Перековщик машет рукой
мадам Косуле — и манит к себе и, кажется, имеет ей кое-что сказать.
А через час — Час паники, взбаламучен переполох, шарахнули шорох — и дрожащие пальцы уставлены в циничную
интригу, заметенную в угол холла ловушку — крупный пакет, напичканный
предсказаниями и обвинениями, или фарширован — оговором, наветом? Наши толковники… то есть светила еще вполне справны,
впечатлительны — могут не разойтись… не растащиться с
огорчением для здоровья. Ревнители и апологеты науки, спасайте ее неисчислимых
мужей, застрахованных — лишь от смешного: от теорий своих коллег, наживлявших
не зло, а заблуждение… или от полнолуния простофиль, от искусственного
происхождения и воздушного путешествия на крылатом льве, от шитья армии сапог —
и чтоб встать во главе ее и вести в атаку… кстати, в
хвосте — тоже необязательно, если можно — в середине, с ослами…
от направления к Свану и от однозначных объяснений — феноменам, каковые,
возможно, не существуют. Словом, смывайтесь кто может!
Соскабливаем себя с этого местечка, как ни душисто, выносим с собой — его
обаяние и фарт, и везение, капитулируем,
катапультируемся, крошимся… вернее, измельчаемся в цезуру. Пора, пора
затуманить проекцию на объект лишних деталей и увести из резкости — конференц-зал…
Кличем покровителей разума, остроглазую охрану, наконец —
конвой, утверждающий, что не водит иного оружия, кроме доброго слова, и
перебирает не четки и не цифры брегета, но галечник вдоль моря… Почему бы ей не заговорить — маленький шатер с динамитом,
или грязную петарду, или ком чьих-то кровавых внутренностей, это вам не
пионер-косынка — впересыпку с маминым шарфом! Пусть
затушуют неопознанные шорохи и стуки, стоны и крики, писк и кашель, и саму
косую старуху… саму старуху с косой! Хотя бы — заволокитят
уборочную машину и ветер в ее шестернях. Все жалобы от населения. Прервите эту
штамповку, клише, растопчите печати — ужаснее огненной черты. Здесь надеются
сложить их образную, свежую декламацию — в крепостной… в нерассыпной
каменный лес, ни прогалины меж стволами или между словами… их легенды — в
свадебную рощу берез, и прогалины меж стволами или солнечные реки между словами
сравняются — с предвестием счастья и с золотыми фанфарами весны. Пусть уговорят
прогресс — не сбивать с парада свои процессии и демонстрации, с наворота — свою шагистику.
И созваниваются с профессиональной собакой, вся, по вышки
ушей, заросла черно-желтой занозой, и когда перетрясает себя и отфыркивает от сучка до сучка, заветривается
край земли. Напустите разрядницу, грудь в медалях, на неуместный сверток!
Срочный фас — на этот подвох, пусть унюхает, как близок ад. Или пусть та, что с
блохами в конической голове и не только в ней, облизнется и будет бесстрашно
копошиться в пакете потрескивающим штуцером, что-то заинтересованно распинать
там прохиндейским носом.