Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2013
От автора | «Клочки воспоминаний» — бытовавшее
в XIX веке (и, по-моему, выразительное) обозначение мемуарного жанра, которое
мне хочется напомнить. Что же касается предлагаемых далее текстов, то они
написаны для подготовленного мною переиздания книги «Память-счастье, как и
память-боль…» (М., 2011).
Об авторе | Юрий Владимирович Манн — доктор
филологических наук, заслуженный профессор РГГУ. Основная сфера интересов —
русская литература XIX века, теория литературы, поэтика. Воспоминания Ю. Манна
печатались в журнале «Знамя» в 2009 году (№5).
«ТОВАРИЩИ ТАТАРЫ…»
В первые недели моего пребывания в МГУ, куда я поступил в
1947 году, случилось важное событие. Оно не имело отношения ни к лекциям, ни к
семинарам, ни к занятиям вообще… Но расскажу все по
порядку.
Придя однажды на факультет, я увидел в коридоре большое
красочное объявление. Мол, такого-то числа под Москвой, у Звенигорода будет
проведена массовка, то есть съемка массовой сцены для готовящегося фильма
«Сказание о земле Сибир-ской». Все желающие приглашаются в такой-то час на
Белорусский вокзал, причем за свою работу каждый получит такую-то сумму
(кажется, 60 рублей).
Пришло очень много студентов, по крайней мере
первокурсники — так почти все. Подали даже специальную электричку, которая без
остановок домчала нас до места назначения. Потом нас отвели к Москве-реке,
раздали реквизит, то есть длинные халаты всех мастей и фасонов, а к ним еще
оружие — деревянные мечи и копья.
Управлявший всей этой операцией мужчина объявил через
громкоговоритель, что дело, в котором мы участвуем, очень ответственное:
картину снимает сам Иван Пырьев и «идет она на
Сталинскую премию». Так оно и вышло: фильм действительно получил Сталинскую
премию первой степени и стал, как сейчас принято говорить, одним из культовых.
На премию я, конечно, не рассчитывал, но некоторую гордость
почувствовал. Думаю, что и мои товарищи тоже. Еще бы! Мне доводилось впервые
приобщиться к созданию фильма (ленинское изречение «из всех искусств для нас важнейшим является кино» висело чуть ли не в
каждом кинотеатре). И приобщиться не просто к созданию фильма, но уже
объявленного шедевра.
Между тем мужчина с громкоговорителем время от времени
призывал: «Товарищи татары, будьте аккуратны, не ломайте оружие!».
Выяснилось таким
образом наше амплуа. Мы представляли татарское войско, которое пыталось
остановить Ермака, но безуспешно. В фильме этот эпизод, возникавший в
воображении главного героя-композитора, занимал несколько минут, но от нас
потребовался не один час работы.
Собственно, работой это можно назвать с большой натяжкой —
просто утомительно долгое стояние — на крутом берегу реки в разнообразных
позах, с опорой на те самые мечи и пики, беречь
которые призывал громкоговоритель.
А на другом, пологом берегу находился Ермак «со товарищи». В его задачу входило прыгнуть в воду и сделать
несколько шагов в направлении к нам. А потом, как
говорили, ему дадут стакан водки, посадят в машину ЗИС, которая уже виднелась
неподалеку, и на всей скорости повезут в Москву согреваться, ведь стоял сентябрь и вода в реке была холодной.
Снималось все это с маленького деревянного выступа,
устроенного у противоположного пологого берега; тут же находился и Пырьев, который время от времени, тоже в громкоговоритель,
произносил краткие реплики, сдобренные ненормативными словечками, на которые,
говорили, он был большой охотник.
Так в апогее действия, то есть приближения Ермака, всем нам
велено было махать мечами и пиками, изображая воинский пыл. А один из нас не
удовлетворился этим и, проявив инициативу, со всей силой шлепнулся на землю,
будто его подстрелили. И был тот час же вознагражден восклицанием Пырьева: «Молодец, татарин в голубом,
мать твою так!».
Остается еще сказать, что вскоре после этой съемки имела
место денежная реформа, шестьдесят рублей превратились в шесть, и я так и не
выбрался за гонораром в дальний конец Москвы, на Мосфильм. Потом мне сказали,
что мои расчеты были неверными, заработанные таким путем деньги сохраняли свою
номинальную стоимость.
Так или иначе, но мой первый и единственный опыт служения
киноискусству оказался совершенно бескорыстным.
«Я ПОШЕЛ В ЦК…»
К начальствующим лицам редакции журнала «Советская литература
(на иностранных языках)», где я работал в 1956—1961 годах, помимо главного
редактора и двух его заместителей, принадлежал еще ответственный секретарь
Старцев. У него не было своего кабинета, он располагался в большой общей
комнате, но сидел спиной к нам, а лицом к стенке. Как-никак, это была не
простая стенка — за нею находились главный редактор и его оба заместителя.
В обязанности Старцева входил
просмотр машинописных материалов журнала перед отправкой его в производство —
просмотр с целью проверки идеологической выдержанности. Впрочем, работу эту
Старцев выполнял с некоторой ленцой, не усерд-ствовал и никогда никого не
обличал. Большую часть рабочего дня он проводил за чтением свежего номера
«Правды».
Еще у Старцева была обязанность
время от времени относить материалы очередного номера в ЦК КПСС, к тамошнему
инструктору, курировавшему наш журнал. Этой своей миссией Старцев очень
гордился.
В большой комнате кипела работа и всегда
стоял легкий шум: здесь располагалась центральная редакция (языковые редации имели свои кабинеты) и еще техреды — молодые
симпатичные девушки. Одна из них, Лена Соколова, к тому же отличавшаяся большой
активностью, однажды затеяла со Старцевым длинный
телефонный разговор, выдавая себя за какую-то незнакомую девушку, которая
случайно выглядела его на автобусной остановке и с тех пор только и думает о
том, как с ним встретиться. Тут надо пояснить, что телефоны в редакции
(городские, не внутренние) стояли почти на каждом столе и
можно было звонить буквально с одного стола на другой.
Когда мы поняли, что разговор принимает интимный характер,
шум постепенно стих и все жадно ловили каждое слово, полушепотом обмениваясь
своими впечатлениями.
А Старцев ничего этого не видел и не слышал, потому что, как
я уже говорил, сидел спиной к остальным, и потому что плотно прижал к одному
уху телефонную трубку, а другое ухо заткнул пальцем.
— Ну что, — спрашивал кто-нибудь вполголоса, — свидание-то
назначила?
— Да пока нет.
— Чего же она тянет?
Но то, что должно было произойти, наконец
случилось. Договорились встретиться на Кировской (Мясницкой) у Главпочтамта,
что как раз напротив нашей редакции.
Положив трубку, Старцев некоторое время пребывал в глубоком
молчании. Потом встал, оправил
пиджак и громогласно объявил:
— Я пошел в ЦК.
ВСТУПЛЕНИЕ В СП
СП — это, если кто не знает или забыл, аббревиатура Союза
писателей СССР, в который я был принят примерно в то же время, что и в
аспирантуру. Процесс этот (в отличие от поступления в аспирантуру) не заключал
в себе ничего особенного, и я упоминаю о нем ради реплики рекомендовавшего меня
в союз Ираклия Луарсабовича Андроникова. Реплики феноменально неожиданной, но
очень характерной для комического дарования этого человека. Однако расскажу все
по порядку.
Рекомендацию мне дали также Александр Григорьевич Дементьев,
знавший меня по публикациям в «Новом мире» (он был заместителем главного
редактора), и Андрей Михайлович Турков, напечатавший мои статьи в «Огоньке» и
«Молодой гвардии».
Приемная комиссия отнеслась ко мне вполне благосклонно, но
почему-то дело затянулось. Потом я узнал, почему: причиной
была опубликованная в «Новом мире» (1963, № 1) статья об условности,
появившаяся как раз в момент развернувшейся кампании против «искажения
действительности», куда подпадали гротеск, гипербола, фантастика, иносказание и
т.д. — словом, условность, о которой писал французский критик Роже Гароди в книге с опасным, с точки зрения наших
функционеров, названием «Реализм без берегов». Кстати, эта кампания
показала, что стимулом проработки и изничтожения отнюдь не всегда служили
идеологические мотивы, иногда достаточно было творческой оригинально-сти
художника, нетрадиционности, свободы, вызывающих соответственно непонимание и раздражение. Состоявшееся
в ту пору известное посещение Хрущевым художественной выставки в Манеже
продемонстрировало это вполне.
Меня промедление с приемом совершенно не беспокоило, тем
более что кто-то из комиссии доверительно сказал Дементьеву: пусть улягутся
страсти, и мы его примем.
Но затем возникла еще одна причина: состоялось решение, что
для приема в СП мало отдельных статей (или для прозаика — рассказов, для поэта
— стихотворений), нужна книга. А книги у меня по ту пору действительно не было.
Однажды Андроников позвонил при мне какому-то важному лицу в
приемной комиссии: почему проволочка? Тот, очевидно, стал говорить о
необходимости книги. И тогда Ираклий Луарсабович возмутился: «Подумаешь! У
Гомера вообще не было не только книг, но и публикаций».
Надеюсь, мне поверят, если я скажу, что после этой реплики я
не впал в манию величия.
РЕЖИМ ЭКОНОМИИ
О, это особая, весьма чувствительная особенность
загранпоездок не очень-то давней поры… Ведь людям
моего невысокого ранга давали (или меняли) очень мало денег, а хотелось что-то
купить, привезти домой. Тех, кто находился в научной командировке, выручали
приемы, на которых бывали и шведский стол, и горячие блюда, и т.д. Помню
грустную реплику своего коллеги, между прочим, в будущем члена-корреспондента
Академии наук: «Денег осталось так мало, а впереди ни одного приема…». Туристам
же никакие приемы не светили, приходилось полагаться только на себя.
Однажды (было это в ГДР, в Берлине) нам объявили, что сегодня
обеда не будет, вместо этого каждый получит 50 марок. Сообщение это вызвало
всеобщее ликование: можно купить сосиску с булочкой или вообще ничего не есть,
а деньги потратить на что-нибудь существенное.
Другой эпизод. Последний обед, через час-другой группа
отправляется в аэропорт для возвращения домой. Официант обходит столы, чтобы
открыть поставленную возле каждого прибора бутылочку кока-колы, но положенная
на горлышко ладонь не дает произвести эту операцию. В то время кока-кола еще
была у нас редко-стью, и хотелось захватить драгоценный напиток с собой. Но
официант ничего этого не знает, и постепенно в его глазах появляется что-то
похожее на ужас: о, эти русские будут глотать напиток вместе с бутылкой!
Должен признаться, что и мне случалось подпадать под власть
этого недуга — режима экономии. Помнится, в Бонне после конференции я решил
остаться еще на два дня, благо у меня было немного денег. Но хотелось еще
купить сыну джинсы, и для этого нужно было всячески урезать расходы не еду.
Сделать это было нетрудно, но почему-то все время очень хотелось пить.
И вот передо мною такая картина: на середине улицы кучка
пешеходов, окружившая человека, рекламирующего соковыжималку нового образца.
Свою страстную речь он сопровождает наглядным примером — закладывает в горлышко
апельсины, яблоки, а потом наполненный соком стакан подает кому-нибудь из близ стоящих. И эта процедура все время повторяется. Хорошо бы,
подумал я, если бы в качестве эксперта он выбрал меня. Для этой цели я
протиснулся в первый ряд публики, и — о, счастье! — через какое-то время он
действительно протянул мне пенящийся стакан сока, такого вкусного, какого,
кажется, я еще никогда не пил.
В каком-то энциклопедическом справочнике я прочитал, что
режим экономии обычно вводится администрацией или начальствующим лицом. В
случаях, описанных выше, никакая администрация или начальствующее лицо были не
нужны. Режим устанавливался легко, естественно, что называется, по зову сердца…
КОЕ-ЧТО О ЦЕНЗУРЕ,
ИЛИ «НАРОДНЫЕ МСТИТЕЛИ»
Вообще-то цензура, ее организация и функционирование в
советскую эпоху — важная проблема социологии, истории литературы, психологии
творчества и т.д. И этой проблеме уже посвящены обстоятельные работы. Здесь же
— только несколько беглых штрихов, подсказанных моим личным опытом.
Для сотрудника научного института цензура начиналась еще до
сдачи рукописи в издательство. Ее, то есть цензуру, осуществляли лица, в
большей или меньшей мере причастные к начальству, причем таковых могло быть
много. Об этом очень хорошо сказано у Александра Павловича Чудакова, с которым
я вместе работал в отделе русской классической литературы ИМЛИ. Дневниковая
запись от 6 марта 1985 г.: «Вчера собрание в институте <…> Я построил
речь на том, что роль ученого в ИМЛИ сведена к нулю, что между печатным станком
и продукцией ученого стоит масса инстанций и из-под каждой надо выбраться. Рассказал,
как было в Россий-ской Императорской Академии наук — то, что рассказывал мне
В.В. (Виктор Владимирович Виноградов был научным руководителем Чудакова) — как
к ординарному академику приставляли наборщика, и академик передавал рукопись
непосредственно ему. Я не вижу причин, по которым С.С. Аверинцева должен кто-то
редактировать. <…> Почему администрация должна указывать Ю.В. Манну,
какие труды он может открыть по Гоголю, а какие закрыть? Почему? Она должна это
спросить у Ю.В. Манна!» (Александр Чудаков.
Ложится мгла на старые ступени. М., 2012, c. 526; курсив в
оригинале). К этому я бы добавил, поскольку речь идет обо мне, что
прямые «указания», наставления, выговоры я обычно не слышал — единственный
случай, который мне приходит на память, — это эпизод с «реализмом без берегов»,
условностью, совпадением с Роже Гароди,
о чем я уже писал выше. За глаза, наверное, говорилось многое, что не могло не
отразиться на моем положении (разумеется, не только моем, но и каждого, кто
оказывался в похожей ситуации), но это не лишало самого главного — возможности
работать так, как ты хотел. Времена уже были не те, не сталинские.
Важно и то, что лица, по должности
осуществлявшие цензурные функции (то есть памятный Главлит), обладали особым
зрением, избирательным и суженным, когда внимание определялось «руководящими
указаниями» и конъюнктурой, а целое поэтому не виделось и не воспринималось. Скажем, одно время подпали под подозрение такие понятия, как
«общечеловеческие ценности» (мол, ценности не могут быть общими, но только
классовыми), «гуманизм» (тоже непонятно, какой — один истинный,
социалистический, другой буржуазный, лжегуманизм).
Бдящие товарищи обычно, как тогда выражались, пикировали на эти места.
Но ведь можно было сказать то же самое другими словами, что, как писал в свое
время еще Салтыков-Щедрин, даже шло на пользу тексту: возникали яркие
многоговорящие детали, усиливался образный, иносказательный план.
Разумеется, все это относится ко
временам послесталинским. В предшествующую мрачную
эпоху такая хитрость не прошла бы: при необходимости в тексте умели найти не
только то, что там есть, но и то, чего не было и не могло быть.
Примета изменившегося времени — появление редакторов, более
самостоятельных и смелых. Конечно, бывало разное, но мне обыкновенно везло на
редакторов, и я с благодарностью вспоминаю Г.Э. Великовскую
(«Советский писатель»), Н.М. Кожемякину («Детская литература»), Е.М. Жезлову и С.П. Краснову («Художественная литература»), Э.Б.
Кузьмину и Т.В. Громову («Книга»). При возникающих коллизиях с начальством
редакторы обычно брали сторону автора, помогая отстоять то или другое место, на
которое спикировал главный или его заместитель. Так без дипломатических усилий
Софьи Петровны Красновой я едва ли смог бы издать «Поэтику Гоголя» в том виде,
в каком она вышла.
А другая моя работа, выходившая в издательстве «Книга»,
неожиданно приобрела цензурную историю. В это время почему-то началась кампания
против примирительного отношения к русским царям, как будто Советскому Союзу
угрожало восстановление монархии. И тут как нарочно в высшую инстанцию
(кажется, в ЦК) поступило письмо одного пенсионера, «народного мстителя» (я
потом объясню смысл этого выражения), обращавшего внимание на вышедшую в
упомянутом издательстве книгу Натана Эйдельмана: мол, неслучайно книга пестрит
именами самодержцев… В это время шла работа и над моей
книгой «В поисках живой души» (о гоголевских «Мертвых душах»), и я,
естественно, тоже не мог обойтись без упоминания Александра I и Николая I.
Заведующая редакцией Т.В. Громова показала мне вернувшуюся из
Главлита верстку моей книги, сплошь испещренную красными подчеркиваниями. Я
сказал, что пойду и развею это недоразумение (комната Главлита находилась в том
же помещении, что и издательство). Но оказалось, что авторы не имеют права
напрямую общаться с работниками Главлита. Что же делать? Решили вычеркнуть всех
царей в именном указателе, а в тексте не трогать: увидев правку, цензор не будет
углубляться в саму книгу. Так и случилось… Остается
добавить, что через два — три года, когда, видимо, угроза восстановления
монархии в Советском Союзе миновала, книгу удалось переиздать с полным, без
купюр, именным указателем (1987, с. 334—349).
Но я обещал объяснить, откуда взялись «народные мстители».
Выражение это я услышал в телевизионной студии «Останкино», где шла работа над пятисерийным фильмом Михаила Швейцера
«Мертвые души» (меня попросили сказать несколько слов перед началом показа). В
перерыве кто-то, кажется, оператор, заметил, что очень мешают работе письма со
всяческими упреками и разоблачениями. Адресуются эти письма обычно в ЦК КПСС, а
пишут их обычно люди, у которых много свободного времени, — пенсионеры, старые
большевики. «Мы их называем “народные мстители”». И на все письма надо отвечать
и не позже определенного срока.
Особенно докучает в последнее время один «народный мститель»,
который все жалуется, что в заставке к программе «Время» на крыше здания, что
виднеется за Мавзолеем Ленина и кремлевской стеной, всегда лежит неубранный
снег, а ведь это «главная крыша страны» (разумеется, современные криминальные
ассоциации с этим словом еще не связывались). «А вы напишите ему, — посоветовал
я, — что если это главная крыша, то и лежащий на ней снег — главный снег
страны, и трогать его нельзя».
Но моя попытка пошутить не развеселила (и, конечно, не могла
развеселить) людей, которых, говоря современным языком, достали «народные
мстители».
ВИРТУАЛЬНЫЕ
ВСТРЕЧИ
С началом эпохи перестройки для меня, как и для многих,
открылась возможность контактов с зарубежными учеными, в том числе и теми, кто
эмигрировал из СССР. Некоторые связи были не прямые, потому что эти выдающиеся
люди принадлежали к другому поколению и давно уже ушли из жизни, а косвенные, через
потомков, — как сейчас бы сказали, связи виртуальные. Особенно запомнились две
такие «встречи». Одна — с Вячеславом Ивановым, другая — с Семеном Франком.
Впрочем, и потомки этих знаменитых людей представляли немалый
интерес. Дмитрий Иванов, сын Вячеслава Иванова, разносторонне
образованный филолог и историк (Французский классический лицей в Риме,
университеты в Страсбурге и Париже; преподавание в Шартре и Риме), имел за
плечами и военный эпизод: в годы Второй мировой войны он был редактором газеты
французского экспедиционного корпуса в Италии «Patrie»,
за что получил звание офицера и стал кавалером ордена Почетного легиона.
Ко времени встречи с ним нашей научной делегации из ИМЛИ в конце 1983 года
Дмитрий Иванов, кажется, занимался в основном журналистской работой, будучи
корреспондентом романского радио Швейцарии и «Журналь
де Женев» в Ватикане.
Обширные связи Иванова позволяли ему открывать нам доступ
туда, куда обычно туристы или командированные не попадали. Например, в Ватикане
— Апостольский дворец, официальная резиденция папы; здесь в капелле Паолина мы долго стояли перед фреской Микеланджело
«Обращение святого Павла». Никто нас не торопил, ничто не отвлекало,
непривычная для музея полная тишина.
Видели мы и картины, хранящиеся в монастыре
Св. Цецилии в районе Трастевере.
Монастырь этот женский и, очевидно, весьма строгих правил, и поэтому впереди
нашей маленькой группы шла монахиня и звонила в колокольчик, чтобы сестры
немедленно попрятались и не увидели лиц противоположного пола и заодно себя бы
им не показали.
От Дмитрия Иванова узнали мы о замечательном событии —
издании Собрания сочинений Вячеслава Иванова — это четыре огромнейших тома,
вышедших в Брюсселе в 1981—1987 годы (Д. Иванов, наряду с О. Демарт, был их редактором; в редактировании 4-го тома
участвовал еще А.Б. Шишкин). На подаренном мне 1-м томе Дмитрий Вячеславович
сделал такую надпись: «Глубокоуважаемому Юрию Владимировичу Манну с надеждой,
что эта книга будет полезной для его прекрасных работ о Гоголе. Дмитрий Иванов.
Рим, 1.XI.83».
Теперь — другая встреча. В сентябре 1987 года Александр
Межиров и я прилетели в Лондон для участия в Пушкинском симпозиуме. В аэропорту
Хитроу нас встретил мужчина, стройный, подтянутый, каким обычно представляют
типичного англичанина. К тому же он прекрасно, без малейшего акцента, говорил
по-русски. Позд-нее мы узнали, что Питер Норман
прожил в Москве около трех лет, служил переводчиком в английском посольстве, а
по возвращении в Лондон стал преподавателем на славянской кафедре Лондонского
университета. Словом, Питер Норман — личность
незаурядная, но речь сейчас не о нем.
Когда доставили багаж, обнаружилось, что нет чемодана
Межирова (для точности замечу, что чемодан позднее нашелся). Межиров очень
расстроился. «Мне не жаль, — сказал он, — ни смены белья, ни бритвенных
принадлежностей: все это восстановимо. Жаль книги, которая там была, —
мюнхенское издание Франка».
Можно было понять Александра Межирова. Семен Людвигович
Франк, замечательный философ и культуролог, высланный в 1922 г. из России на
знаменитом «философском пароходе» (вместе с И.А. Ильиным, Н.О. Лосским, Н.А. Бердяевым и другими), только-только стал
выходить из небытия, и сочинения его еще не переиздавались.
Выслушав эту жалобу, Питер Норман
сказал: «Пожалуйста, не переживайте. Я женат на дочери Семена Франка и смогу
возместить Вашу потерю».
Тогда я не очень тонко пошутил: «Как жаль, что и мой чемодан
не пропал». «И Вы не переживайте, — сказал Питер Норман,
— и Вам эта книга обеспечена».
И вот она передо мною: С.Л. Франк. Этюды о Пушкине. Мюнхен,
1957. И на свободной странице перед титульным листом надпись: «Милому Юрию
Манну на память о встрече в Лондоне от дочери автора Натальи, 12-9-87».
Позднее на основе этой книги я подготовил (со своим
предисловием) публикацию статьи Франка «Религиозность Пушкина»: Из философского
наследия Семена Франка // Общественная мысль. М., 1993, вып.
3.
«НЕ СТОИТ БЕЗ
ПРАВЕДНИКА БЕЛЫЙ СВЕТ…»
Однажды (это было, кажется, в конце 1993 года) меня пригласил
к себе итальянский профессор Эджидио Гундубальди, живший тогда в самом центре Москвы, недалеко от Тверской. Потом вместе с другими литераторами я несколько
раз посещал его маленькую квартирку.
Гундубальди
развивал перед нами сокровенные мысли — о том, что человечест-во вступает в
новую эпоху и грядет новая революция, но не насилия, не переворотов, а
«революция духа». Ее провозвестником был Маяковский (тут профессор проде-кламировал
строки: «…чтобы в мире без Россий, без Латвий, жить единым человечьим
общежитьем»), а еще раньше — мечтавший о духовном братстве Данте. А готовить эту
революцию будет новый, Четвертый Интернационал, — опять-таки Интернационал не
насилия, а братского единения и любви.
В России Гундубальди развил
поразительную для старого человека, обремененного множеством болезней,
активность: устраивал кинофестивали, наметил программу Дантовского университета
в Москве, который должен был стать преемником руководимой им же Новой каприйской школы, выпустил брошюру Р. Хлодов-ского
«Ахматова и Данте» — первую из серии, в которой фигурировали десятки названий.
И все это, как говорили, на свою профессорскую пенсию, на свои средства.
Несколько позже я узнал еще об одной совершенно неожиданной
для меня сфере деятельности Гундубальди, прочитав посвященые ему строки в книге Е.В. Черносвитова
«Пенитенциарная медицина» (М., Светотон, 2002): «…Я
должен назвать еще три славных имени своих зарубежных коллег, благодаря которым
я позакомился с пенитенциарными учреждениями Франции
и Италии. Это — мэтры французской философии и психиатрии Жак Лакан и Леон Черток, и легендарный монах-иезуит, доктор
философии, филологии и психологии падре Эджидио Гундубальди <…> Я познакомил падре Гундубальди с Юрием Алексеевичем Алферовым (Ю.А. Алферов
считается основоположником новой дисциплины — пенитенциарной социологии.
— Прим. мое — Ю.М.), после чего падре Гундубальди
выступил с лекциями в Институте МВД в Домодедово».
Нескольких российских филологов и историков, в том числе и
меня, Гундубальди пригласил в поездку в Италию, и эту
поездку, кажется, он тоже устроил за свой счет. В Италии я прочитал две — три
лекции (разумеется, не по пенитенциарному делу, а по истории литературы,
конкретно — по Гоголю).
Запомнились необычайная энергия и динамизм Гундубальди. Он всегда спешил, всегда был, как говорится,
на взводе. Улицу (в том числе и очень оживленную, возле площади Св. Петра) он переходил в любом месте, а если был светофор,
то не обращая на него никакого внимания. Машины еле успевали затормозить или
объехать его.
А по возвращении в Москву, через несколько месяцев, я узнал о
смерти Эджидио Гундубальди.
И невольно вспомнилась русская поговорка, которой Александр
Солженицын закончил свой известный рассказ: не стоит без праведника ни село, ни
город, ни весь белый свет.
ЮБИЛЕЙНОЕ
Девятнадцатого октября 2012 года Есенинский зал РГГУ был
заполнен почти до отказа. Было празднично, оживленно. Отмечали, как и в
предыдущие годы, еще при жизни декана факультета Галины Белой, ее день
рождения. Но на сей раз этот день совпал с юбилеем — 20-летием
Историко-филологического факультета, или, как он теперь официально именуется,
Института филологии и истории.
Звучали поздравления, воспоминания, но вместе с тем и
размышления о том, чем стало или должно было стать новое учебное заведение,
возникшее на волне демократического подъема начала 90-х годов, с их надеждами,
воодушевлением и пока еще скрытыми, только намечавшимися симптомами
разочарования.
И у меня, связанного с факультетом почти с первых месяцев его
существования, тоже были на этот счет свои представления. Если оставить в
стороне чисто политические аспекты, то эти представления сводятся к двум
принципам.
Прежде всего — широта, универсальность образования. В наше
время происходит нарочитое сужение диапазона знаний. Тенденция эта не только
отечественная, но и мировая. Помню, как много лет назад, во время преподавания
в Чикаг-ском университете, меня поразило настойчивое самоограничение многих
молодых специалистов. Например, тот, кто занимается Цветаевой, ничего не хочет
знать о Пастернаке, и наоборот. Отчасти для этого есть объективные причины:
объем знаний стремительно растет, за всем не уследишь, не угонишься. Но есть
мотивы и вполне практического, житейского свойства. Скажем, происходит
международный симпозиум по Цветаевой — и если вы его участник, то должны быть
конкурентоспособны, то есть готовы к любому вопросу по вашей теме. Если же
спросят о Пастернаке или Мандельштаме, то можно отделаться некоторыми общими
соображениями, заключив фразой: а вообще-то это требует изучения, это не моя
тема.
Тенденция к самоограничению возникла не сегодня, только она
принимала различные формы. Вспоминается эпизод из моего давнего аспирантского
прошлого. На семинаре по философии слушали доклад «Время и пространство как
формы существования материи» — излюбленная тема тогдашних философско-учебных
бдений. Девушка, подготовившая доклад, продемонстрировала верх добросовестности
и усердия, — она не ограничилась дежурными цитатами из «классиков марксизма»,
но прочитала много специальных сочинений физиков и математиков. Все слушали с
большим вниманием, но вдруг раздался возмущенный голос: «Что тут происходит?..»
— и аспирант вытащил из портфеля номер «Правды», в котором был опубликован
проект нового устава КПСС. «Что тут происходит? (аспирант, приехавший из
какой-то кавказской республики, говорил с сильным акцентом). Вот тут (тыканье
пальцем в газету) ясно сказано: марксизм-ленинизм есть знание основных законов
развития общества, я и желаю знать только основные!»
Конечно, это возмущение возникло не на пустом месте: открыто
или подспудно существовало убеждение, что две-три примитивные истины из
официально одобренных трудов послужат ключом для открытия любых кладезей знаний
и мыслей.
Могут возразить: строгая специализация, сосредоточение на
определенной теме или проблеме — насущное требование научного поиска, особенно
в сегодняшнее время. Да, это так, но прогрессирующая специализация требует, как
это ни трудно, расширения кругозора. Великие представители филологического мира
всегда отличались такой широтой. Кем был Бахтин? Специалистом по Достоевскому?
Да, но не только. Юрий Лотман и Виктор Виноградов? Пушкинистами? — Да, но не
только. Александр Чудаков? Чеховедом? Да, но не
только. Сергей Аверинцев? Специалистом в области античной поэтики? Конечно, но
не только в этой области…
Представляется, что универсальность как непременный,
идеальный ориентир с самого начала была заложена в программу
историко-филологического факультета РГГУ, заложена усилиями Галины Белой и
других ученых (назову тех, кто ушел из жизни) — Н.Д. Тамарченко, А.М. Зверева,
С.Н. Бройтмана.
А теперь о другом принципе — независимости от конъюнктуры.
Конъюнктура тоже бывает разная, определяемая политической ситуацией,
доминированием какого-либо авторитета, модой, а иногда и прямым, небескорыстным
расчетом (впрочем, разделить эти стимулы чаще всего невозможно).
Вспомним отношение к так называемым «революционным
демократам» (наименование, конечно, некорректное: каждый из них проделал свою
эволюцию, обнаружив различные фазы развития). Было время, когда любое слово,
скажем, Белин-ского воспринималось как абсолютно истинное,
а отступление от этого слова — как проявление порочного ревизионизма. Теперь же
«развенчание» или, на худой конец, игнорирование Белинского стало весьма
заметной тенденцией и модным занятием. Особенно в связи со спором Белинского и
Гоголя по поводу «Выбранных мест из переписки с друзьями» — весьма драматичном,
сложнейшем событии, в котором нет безусловно правого и
безусловно неправого. Между тем, как утверждает современный автор, истина
всецело на стороне Гоголя, проявившего «чувство христианского снисхождения к
человеку, пребывающему в греховном заблуждении».
Как же меняются времена! Раньше нас донимали требованием
партийности и классовости, теперь — духовности и соборности. Притом иногда это
одни и те же лица…
Приятно звучит, ласкает слух выражение «свободный художник». Хорошо, если бы у нас вошло в обыкновение словосочетание (разумеется, не только словосочетание) свободный филолог.