Опубликовано в журнале Знамя, номер 6, 2013
Наталья Иванова
Русская литература как иностранный агент
“В Риме открылся культурный центр — и одновременно музей имени Н.В. Гоголя. Он разместился в квартире, где более полутора
веков назад жил классик русской литературы. Именно здесь были написаны “Шинель”, “Тарас Бульба”, “Мертвые души””.
Из газетной информации
“…некоторым содержание [романа М. Шишкина] показалось столь оскорбительным,
столь задевающим патриотические чувства, что они яростно протестовали…”
Николай Александров. Вольные заметки о литературном процессе
1.
В отличие от первой, второй и даже третьей волн литературной эмиграции, обреченных на угасание вследствие естественных причин, теперешние перемещенные лица, резиденты и нерезиденты, постоянно и мгновенно в процесс включены (посредством Интернета, газет, журналов, телевидения и т.д.). Теперь — энергичное, бурное взаимодействие и взаимопроникновение, отклик на отклик, реплика на реплику, письмо на письмо, полилог, неумолчная беседа. Пространство и время, поле высказывания едины для всех участников. Любопытно: а если сравнить? Если попробовать посчитать, хотя не всегда получается, — русских иностранцев, вживую (и чаще всего азартно) присутствующих сегодня, например, в толстожурнальной русской словесности? Результаты: в “Новом мире” за 2012 год на 32 прозаика “отечественной выделки” приходится 9 зарубежников, примерно то же самое в поэзии; критики только домашние. В “Знамени” прозаики из русского зарубежья представлены чуть-чуть меньше, на 31 из “дома” — 7 тамошних; кстати, поэтов, присылающих стихи из-за границы, намного больше. Зато в критике из 19 их 5, то есть больше четверти. “Звезда” держит паритет тех и других.
Литературную жизнь испортил не только квартирный вопрос (по М. Булгакову), но и вопрос прописки. Всосан он с молоком советского образа жизни, этот вопрос.
Прописан — хорошо, правильно; не прописан — нарушение (и наказание грозит, штраф и все такое).
А ежели — прописан за границей?
Подозрительность воспитывалась в согражданах (они же читатели) не годами — десятилетиями. Всем советским веком. Вспомним позорную страницу истории — “борьбу с космополитизмом”. Можно открыть “Литературную газету” 70-х годов и много чего ужасного узнать о загранице и отвратительного — о писателях, там живущих и там творящих, выпускающих книги и журналы (“Континент”, “Синтаксис”, “Новый журнал” — преследование за их хранение и распространение, напомню, было уголовным). Считалось, что писатели советские здесь — а антисоветские там (и еще отдельные отщепенцы — здесь). Был тамиздат и самиздат.
Еще в 1978 году в Женеве прошла конференция — “Одна или две русские литературы?”.
А уже в перестроечно-постперестроечное время последовало бурное объединение. Напечатали Набокова. Владимова. Максимова. Наконец, вернулись книги Солженицына. Перечислять можно долго и захлебываясь от имен: отсылаю к соответствующим энциклопедиям, справочникам, антологиям и т.д. — “возвращенная литература” составляет библиотеку в тысячи томов.
На какое-то время — впрочем, не такое уж и долгое — воцарилась эйфория. Обнимитесь, миллионы. Помню одну из первых встреч писателей эмиграции и метрополии в Луизиане (под Копенгагеном, в Дании). Ефим Эткинд, Гладилин, Аксенов, Лев Копелев, Раиса Орлова, Синявские.
Прошли годы.
Вы будете горько смеяться, но вернулось разделение, реставрировалось советское чувство прописки, выраженное в литературно-критических формах. Причем приступы литературной несправедливости, утраты объективности, зависимости оценки от прописки преследовали совсем иногда противостоящих, разделяющих абсолютно разные ценности литераторов.
С ожесточением отреагировал член Букеровского жюри 2000 года Андрей Немзер на присуждение премии Михаилу Шишкину за роман “Взятие Измаила”. Почему? Уровень мысли? Качество прозы? “Взятие Измаила” — “страстное оправдание эмиграции 90-х”, “награждение его романа усилит и без того мощную тенденцию духовного капитулянства”.
Павел Басинский заявил, что предпочтет прозе Шишкина… роман Оксаны Робски. Лев Данилкин вообще предложил Шишкину перейти с русского на немецкий (намек ясен), зловеще назвав его попутно “гражданином кантона Ури” (если кто запамятовал — “гражданином кантона Ури” Достоевский клеймит Ставрогина, трижды преступника, повесившегося за дверью). Никита Елисеев вообще послал Шишкина в “святую Швейцарию”… Майя Кучерская, обозревая эти нелитературно-критические выпады, сделала единственно верный вывод: “Затекстовые обстоятельства бросили на роман черную тень”.
Оправданием — в глазах критиков — прозы живущего в загранке романиста может быть одно: ностальгически-подробный аспект этой прозы, будь то у Светланы Шенбрунн, проживающей в Израиле, или у Елены Катишонок, обитающей в Канаде. Первая в деталях (“Розы и хризантемы”) воссоздала ушедшую Беговую и быт московской (около)литературной семьи в 40—50 годы (недавно, в № 4 “Нового мира” вышло малоудачное продолжение — “Гуси-лебеди”), вторая — аналогично — совсем другую, но тоже русскую жизнь старообрядцев. А вот Михаилу Шишкину не прощается — не то чтобы персонаж или антураж, а отсутствие самой идеи о прописке кого-либо или чего-либо, кроме прописки на территории русского языка. Позже, в романах “Венерин волос” и “Письмовник”, будет меняться, сдаваться, растягиваться и подвергаться всяческим искривлениям и пространство, и время действия. После его открытого письма в Федеральное Агентство по СМИ за суровое дело осуждения писателя возьмутся совсем другие силы; последуют суровые одергивания писателей-соотечественников. Ну как же — он хочет быть в белом, а мы что? До фельетонов дойдет. Странно, что не до карикатур советско-крокодильего образца — впрочем не зарекаюсь, возможно, что это впереди.
Можно по-разному относиться к письму Шишкина, можно выбрать себе иную стратегию и тактику поведения. Но бросать густую тень на то, что он пишет как романист, как прозаик, исходя из требований прописки… Мол, мы предупреждали — не наш человек Шишкин!
Удивительно быстро возвращается на свое привычное место идеологический механизм намеренного принижения личности того, кто появился “с других берегов” — будь то Марина Палей*, Алексей Цветков** или даже Владимир Набоков***. Перед праведным гневом “патриота” они равны.
Итак, совершенно разные критики все-таки дают оценку русских писателей, исходя из места обитания автора. Однако на самом деле все перемешалось, и домом русской литературы стал весь мир. Да еще Интернет довел “знанье друг о друге” до скорости света — в каком бы краю света в другом смысле слова автор ни проживал.
Что же произошло с самой литературой — от такого перемешивания, перетекания и перемалывания смыслов и форм?
Литература стала обретать новое состояние — после большого взрыва, после центробежного разлета, в результате которого появились отдельные литературные миры, пошел обратный процесс — центростремительного собирания. Собирания “поверх барьеров”. И здесь уже абсолютно все равно, кто где живет, каким воздухом дышит, каким хлебом питается. Самое любопытное, что “знанье друг о друге” и отклик друг на друга (не обязательно лицеприятный) действительно обгоняют скорость света и не зависят ни от “прописки по месту жительства”, ни от внутривидовой или жанровой принадлежности того или иного автора.
Новая, независимая сборная свободной русской литературы, живет во всем мире, но собирается в сознании продвинутого читателя по двум важнейшим принципам: качественной принадлежности к русскому языку и — следуя заветам Достоевского — всемирной отзывчивости. (“Q-фактор, фактор качества <…> определяется количеством точного знания и тщательного труда, вкладываемого мастером в изделие — от стихотворения до табуретки” — Л. Лосев).
Сюда, в эту сборную, входят совсем разные писатели. Требование одно: при входе предъявляется (условная) метрика о происхождении или, при ее отсутствии, анализ ДНК. Что имеется в виду? Обязательная примесь в литературной крови классики в ее самом широком понимании, от Державина до обэриутов, от Пушкина через Платонова до Бродского. Повторяю: все это, конечно, условно, — но при существующем сегодня безграмотном подходе к самому литературному делу этот пропуск в новое единство образуется сам собой. Кружков много, но круг не так уж и велик, и каждый в этом кругу знает о существовании другого. Это единство — не насмерть замкнутое, круг не очерчен белым мелом по черному; вход в него… не скажу — открыт, скажу — возможен. И в этом кругу “американец” Алексей Цветков является близким соседом живущего в пределах Садового кольца Сергея Гандлевского, а “швейцарец” Михаил Шишкин соседствует с проживающим прямо на Садовом кольце, неподалеку от Нового Арбата, — родом из уральской глубинки, что его литературной карьере и не помогало, и не вредило, — Владимиром Маканиным; Инна Лиснянская вовсе живет то в подмосковном Переделкине, то в Хайфе. Максим Амелин (родом из Курска), кроме всего прочего, переводит Гомера и Катулла. А живет в Москве.
Для ясности замечу, что написанное там отнюдь не является пропуском в литературную сборную. Что мусора там производится не меньше, чем здесь, — а то и побольше. Что сборные русских графоманов кучкуются по миру — впрочем, как и литтусовки здесь.
2.
Литературный мир движется хаотически, суетится вокруг отдельных событий, авторитетных для каждой группы по-своему (и совсем не авторитетных — для других). Собирается, ревнует, перемалывает все новые тексты, читает новые сочинения — по собраниям, по всяческим домам, музеям и галереям; изобретает все новые формы презентаций и самопрезентаций, изощряется в подходах и премиальных идеях, “поет” стихи, скоро станцует их, помяните мое слово. Радуется себе. И — хорошо, пусть. Все лучше, чем водку пить.
Распад по отдельным кружкам литературных интересов и пристрастий спровоцирован, конечно, еще и перепроизводством литературных текстов. Особенно стихов. Причем получается парадокс: стихов много, а поэзии (в остатке) — мало. Хорошей, а еще лучше — замечательной литературы всегда не хватает. Хотя как раз ее и не всегда замечают — вот такой получился у меня невольный каламбур.
Но вот одновременно с этим процессом (деления на, распада, хаотического противодвижения) идет другой: процесс взаимопроникновения, какого-то странного, нового единения. За неимением — пока — других определений назову его процессом диффузии.
Отдельные и отделенные (разделенные) эстетическими, историческими и политическими обстоятельствами литературы делаются взаимопроницаемыми, взаимодействуют, не обращая внимания на эти самые обстоятельства, — по большей части легко их преодолевая. Несмотря на взгляд исподлобья и нахмуренные брови товарищей (в производственном смысле) по литературному труду. И — кружку.
Что я имею в виду?
Вот — писатель. Живет в России постоянно. Георгий Давыдов, например, автор “Крысолова” и целого ряда повестей и рассказов. Другой — иногда живет за границей. Как Владимир Шаров. Или постоянно, как Марина Палей. Это писатели “одного карасса”, одного поколенческого ряда. Жизнь сложилась — ему/ей так удобнее на жизнь зарабатывать (в России с этим трудности). Ведь писательский труд деньги приносит, скажем мягко, небольшие, мало кто может прожить год на гонорар за книгу. Можно и совсем не прожить — скажи спасибо, что книгу издали, а про гонорар забудь.
А еще ведь были и совсем советские годы со всеми тормозами, жесткими ограничителями творческих проявлений — вплоть до тюремных. Напомню для забывчивых: некоторым счастливцевым, они же — несчастливцевы (с одной стороны, с другой стороны — дело такое, амбивалентное) удавалось этот славный СССР с его заморочками и мороками, монстрами и морлоками покинуть.
Прошли годы. Сначала — восьмидесятые. Потом девяностые.
И оказалось — русские писатели живут за границей.
Русские писатели живут в России.
Русские писатели живут в России, ездят за границу и даже пишут о ней.
А те русские писатели, которые живут за границей, ездят в Россию — и пишут и о ней, и о загранице.
А некоторые пожили-пожили за границей, а потом вернулись.
В общем, делают что хотят.
Движуха — надеюсь, что неостановимая.
Хотя нашим думцам очень хочется ездить самим, а других либо не пущать (несчастных русских сирот — не пущать в Америку, там баба-Яга и Кощей-бессмертный, съедят косточки и не подавятся, — напомню, что это сюжет не какой-нибудь заморской, а русской народной сказки; баба-Яга и Кощей — не из Америки, а из русского фольклора к нам прилетели). Либо запугать при помощи грубой антизападной пропаганды (примерно — как было в советские времена в телепрограммах, нацеленных прямо на подсознание сознательного советского человека: а у них негров вешают… там, в Америке этой, детей едят… насилуют… разбирают и сдают на органы).
Отражается ли место пребывания автора на плодах его (ее) литературной деятельности, в худшую или в лучшую сторону?
В истории русской литературы есть разнообразные случаи. А также — плоды и свидетельства.
Пушкина так и не пустили за рубеж, как он ни надеялся; — интересно, чего боялись царь и его свита? Что Пушкин будет оттуда возмущать русское общественное мнение?
Ну уж самый из примеров пример — Гоголь: “Мертвые души” написаны в Риме, Гоголь писал, что у него две родины — Италия и Малороссия, любил Италию безмерно; и русский климат во всех смыслах все-таки убил его психику, физически… не знаю, но факт есть факт, ранняя смерть в Москве — и счастливая зрелость таланта в Риме.
Тютчев — где, что и как написано: в Германии, точнее, в Баварии “прописаны” его стихотворения, вошедшие и не вошедшие в сборники… впрочем, золотой запас русской классики.
Достоевский в общей сложности в Германии — Швейцарии — Франции — Италии прожил (с перерывами) более десяти лет, и очень много работал.
Прибавляем к “Мертвым душам” “Идиота”.
При этом — Достоевский, как и Гоголь, чувствовал Россию из своего далека; дистанция позволяла видеть Россию точнее, чем если бы человеческие страсти кипели на родине, а писатель был бы с головой вовлечен в общественный спор или даже водоворот.
Острый глаз и резкая наблюдательность Достоевского во время его пребывания за границей породили не только “Зимние заметки о летних впечатлениях”, но и многие главы из “Дневника писателя”. Справедливые, несправедливые — сейчас речь не об этом, они ценны не точностью оценок.
Герцен. Совсем другое дело жизни, — но литература-то небывалая и новаторская по влиянию на само будущее русской словесности — вплоть до солженицынских “Теленка” и “Зернышка”.
Тургенев.
Это все единая и нераздельная русская литература в ее золотом качестве, вне зависимости от того, где проживали авторы, где появились на свет их произведения и о чем эти произведения были — о России или о загранице.
А потом — Владислав Ходасевич и Георгий Иванов, Нина Берберова и Марина Цветаева, поэтические споры и предположения; Бердяев и Шмелев, Ремизов и Замятин… Вынужденная эмиграция. Высылка. Бегство из Советской России. Бунин — первый нобелевский лауреат. И булгаковское письмо Сталину с просьбой отпустить (а если б — отпустил?) И письмо Пастернака Хрущеву — с просьбой — не высылать (а если б — выслал?)
3.
На самом деле, идущий сегодня процесс объединения русской литературы на новом этапе ее существования связан, как это ни странно, 1) с перемещением авторов и, в зависимости от этого, 2) новой дистанцией их взгляда по отношению к “своему” и еще, очень важно, 3) размышлением-ответом на вечные, или, как еще их называет наша словесность, — проклятые вопросы. Не только экзистенциальные. Метафизические.
Ведь и Михаил Шишкин во всех своих трех романах, включая “Письмовник”, и живущий ныне на Украине (зарегистрированный в Киеве) Андрей Дмитриев (новый случай “ближней” эмиграции? Нет, просто — так сложились обстоятельства), и Мариам Петросян (Ереван), и Сухбат Афлатуни, он же Евгений Абдуллаев (Ташкент), и Алексей Макушинский из Висбадена, и Борис Хазанов из Мюнхена, и Антон Понизовский из Москвы, разместивший “четверку” своих героев в швейцарских Альпах, и Игорь Вишневецкий из США с его “Ленинградом” и “Лагуной” — а) пытаются ответить на эти проклятые вопросы, б) живут — или жили — где живут. Куда забросило и — где получилось. Честно говоря, мое отношение к Илье Кутику не меняется от того, что его путь — через Стокгольм в Штаты, а путь Алексея Парщикова пролег от Москвы до Кельна. Отношение к прозе и стихам — меняется, но не из-за от географии их написания.
То, что русская литература сегодня переживает этап диффузии, условно определяемый как история с географией, отчетливо видно и по тому, какие жанры в ней сегодня актуализируются. Москвич Дмитрий Быков для своих романов выбирает топографию Ленинграда, а время действия переносит на несколько десятилетий назад. Перемещается. “Эвакуируется”. Почему? Предположу, что романная эмиграция в другой город и другое время тоже необходима для прояснения ответов на пресловутые вечные вопросы. Александр Кушнер — казалось бы, вот домосед, ленинградец-петербуржец до мозга костей, — отвечает сегодня на метафизические вопросы через оптику путешествия. А Ольга Седакова (“Путешествие в Тарту” и другие истории)? Что касается поэтов следующих генераций, то “история с географией” впитались, впечатались в сознание с детства — и там не темы, а инкрустации; Глеб Шульпяков, Александр Иличевский, Василий Голованов — ряд можно продолжать и другими примерами. Главное направление проблемно-тематического узла — русский человек (девушка) — на рандеву с Европой и Америкой; Европа и Америка — не только фон, но — появляется альтернативный герой (европеец, американец, латинос), девушка из России в западном и восточном контексте и, наконец, иностранный контекст без русских героев и ассоциаций, со своими персонажами, написано на живом русском языке, но никаких персонажей отечественного происхождения, никаких перемещенных лиц, как, скажем у Михаила Гиголашвили, — только другие, совсем другие. Случай Мариам Петросян — особый, потому что ее подростки из интерната для инвалидов вообще вненациональны. А вот случай русскоязычного автора Алисы Ханцис, живущей в Австралии и написавшей (без русского акцента) роман о жизни сугубо австралийской семьи начала ХХ века “И вянут розы в зной январский” (один из лауреатов “Русской премии этого года) — пока уникальный.
Итак: куда ж он плывет, корабль нашей словесности? Нет, не кораблю я его уподоблю сегодня, а морю. Которое волнуется. И в котором — на глубине и на поверхности — разные течения перемешиваются, создавая особый климат присутствия разных времен на “омытых” волной территориях. “Диффузия — взаимное проникновение соприкасающихся веществ друг в друга вследствие теплового движения частиц” — это если в прямом смысле слова, как подсказывает Национальный корпус русского языка; — “проникновение элементов какого-либо явления в другое явление” — в переносном. Ничего уже с этим не поделаешь, и попытки запереть русскую современную словесность на государственной территории, остерегаемой стеной с бдительными часовыми, могут привести только к застойным явлениям. А значит, к эпигонству — гниению и вырождению.
Новое единство вырабатывается сегодня русской литературой в процессе освоения реальности, от которой она была отторгнута, наглухо закрыта железным занавесом на десятилетия. Новая ее всемирная отзывчивость вступает в спор с государственной пропагандой, пытающейся заново настроить публику против чуждых, чтобы отвести от своих родных провалов; отвратить от чужой культуры, изолировать и при этом посадить только на подножный корм. Но ведь “венерин волос” пробивается и через бетон. Вернуть отчуждение, недоверие, подозрительность? В литературе это не работает.
* “В литературном мире еще лет десять назад появился миф: свои лучшие вещи Марина Палей написала в молодости, во второй половине 80—90-х. А затем? А затем ее испортила эмиграция” (Сергей Беляков опровергает этот миф — ВЛ, 2011, № 1).
** “…И не так важно, чем завершает живущий в Праге А. Цветков (прием заметили? ну здесь ошибочка вышла — поэт Алексей Цветков уже лет десять как перебрался в Нью-Йорк. —
Н.И.) свой пассаж. Неприятно уколола фальшь…” — да ну? А меня “неприятно уколола” фальшь натужной иронии ниспровергателя: “Попытался уразуметь своеобразие логики пана Цветкова…” (ЛГ, 3—9 апреля, 2013). Мистера звучало бы еще более зловеще! А еще лучше — сэра! Сэр Цветков. Имя с маленькой буквы, да еще во множественном числе? Автор заметки в “ЛГ” напомнит, как это делается: “Забвение человеческого образа, помрачение ума, добровольное сладострастное самоуничижение, постоянное расчесывание своих болячек, потрава всего, о чем можно было бы сказать звенящим нравственной высотой русским языком, — это и есть цель многочисленных цветковых, где бы они ни жили”. “Мы, провинциалы, не наделенные столь деликатным душесложением…”Так из русской глубинки высказывается о современном поэте старший (!) преподаватель кафедры литературы и духовного наследия Л.Н. Толстого Тульского ГПУ — “Наследник”.
*** Пора “трезво взглянуть на тех, кто прыгал клопами по иностранным диванам” (В. Рокотов, “Ледяной трон”. Этой статьей о Набокове недавно порадовала та же “Литгазета”).