Опубликовано в журнале Знамя, номер 3, 2013
Об авторе
| Кузнецов Евгений Владимирович родился в 1953 году в дер. Костино Ярославской области. Окончил факультет истории и права Ярославского университета (1976). Работал следователем в Ярославле, заведовал отделом прозы в журнале “Русь” и газете “Очарованный странник”. Автор шести книг прозы. Печатался в журналах “Континент”, “Наш современник” и др. Лауреат Всероссийского конкурса короткого рассказа им. В. Шукшина (1999). Живет в Ярославле.
Евгений Кузнецов
Рад ли Разум?..
Евгений Кузнецов — странный писатель, у которого почти нет читателей. Как так? Вот так. Возможно, после этой публикации их станет больше. А возможно, и не станет.
Неведомый певец, Кузнецов почти безвылазно живет литературным робинзоном в Ярославле, выбираясь оттуда разве что в свою деревню, — а другого такого прозаика нет вообще. Иногда мне кажется, что он обогнал время. И что предстоящая судьба настоящей, немейнстримной литературы именно такова — существовать для самого автора-анахорета и, как выражался Стендаль, “для немногих счастливцев”. Счастливцев или горемык, это нужно еще понять. И сколько их будет.
Кузнецов — писатель, не разменивающийся на пустяки. Ему и его герою всегда нужна идея существования, которая связывает, мотивирует, объясняет дискретность бытия. Герой прозы Кузнецова обычно пребывает в остром кризисе. Он одинок, он в хаосе, перед лицом трудноразрешимых противоречий бытия. Его никто не понимает, и он не имеет власти над миром, не способен прийти к легкой гармонии. Он, можно даже подумать, упорно усложняет свою жизнь, форсирует ее драматизм.
Отсюда бесконечный разговор с самим собой в этой прозе, иногда развернутый как внутренний диалог. Герой кружится и кружится вокруг самых важных, сущностных идей бытия, которые ему открылись. Бормочет, пришепетывает, вещает, кричит — и ему нет до вас никакого дела! Он, понимаете ли, занят более важными предметами.
Мне-то кажется, что проза Кузнецова не так уж и сложна; он не стремится усложнять ее намеренно, скорее наоборот. Но отсутствие предъявленной интриги и дефицит простой сюжетности, круговые ритмы этой прозы, проблемы с ее лишенным стабильности героем — все это не облегчает чтение. При этом Кузнецов часто афористичен, а временами дает при чтении редкой силы наслаждение. Иногда это похоже на стихотворение в прозе. Для новых смыслов он ищет и находит слова, которых нет у других. Которые полнее всего материализуют открытия духа. И он дает этим словам возможность жить свободно в пределах очень гибкого синтаксиса, в просторном мире его книг. Поэтому так свободна и анархична кузнецовская повествовательная форма.
Место Кузнецова — среди тех, кто открывает нам глаза на актуальную реальность смыслового взрыва и жизненного бесприюта. Но чему же учит этот неожиданный, странный писатель? Мне кажется, этот писатель учит жить свободно — и по возможности осмысленно.
Евгений Ермолин
1
— Я же не приду к ней на могилу!
— Я знаю, что он не придет на мою могилу.
— Она же понимает, что я никогда не приду на ее могилу!..
— Я знаю, что он знает, что я понимаю, что никогда не придет на мою могилу.
— Нет!.. Как же так?!. Она же понимает, что теперь я никогда не приеду, не приду на ее могилку!..
— Знаю… Ну что же… Знаю. Он знает, что я понимаю, что не придет он даже на могилу мою.
2
Все это — она!
Сестрица ее.
Всем она там у нее крутит!
…Однако — каковы! Одна пуще другой.
То-то мамаша их была, бабка моя, — Октябрина!
Имя-то какое!.. Мрачное!.. В честь какого, так сказать, праздничка?
Надо же ведь какое поветрие тогда было — аж имена политические давать. Младенцам-то…
Неслучайно. Мрачное-то. Поветрие-то. Дурацкая сторона дурацкой медали!
Признаться…
— “Признайся”.
Всегда мне мерещилось… что рядом со мной… кто-то незримо…
— “Твоя суть”.
И что он… словно бы все что-то говорит, говорит… как вот сейчас…
Однако раньше это было немного иначе… будто рядом был этот кто-то — мною уважаемый… да и — вообще уважаемый…
— “Строгая твоя суть”.
И, выходит, словно бы и я сам был… как-то иначе.
— “Слышал свою строгую суть”.
А теперь… Как начал рассуждать… про имена про разные… и притом…
— “Хладнокровно”.
А с того мига-броска, с мига-броска!..
…Да и что, в конце концов, это такое! — Самые тонкие свои ощущения… нельзя вслух даже и помянуть.
Бросил в стену!
…Лежал. В постели. Как всегда — с книгой. Какая на сегодня приглянулась.
Вроде бы читал… Напечатанные вроде бы слова…
Книга сама… без связи с толком книги… ложилась на живот…
И — понятные слова и… и понятные обои на стене… делали меня… самому себе непонятнее…
На этот-то, книжный, раз.
Но книга опять… подымала мои ладони… какие-то весомые, тяжко самостоятельные…
Часы… стучат?..
А — идут ли?..
…Вдруг — задыхаюсь! задыхаюсь!
Вещество — вещество наполнило меня!.. какое-то!.. меня целиком!.. густое!.. корежащее!..
Задыхаюсь до темноты… от переизбытка тела…
…Швыр-швырнул в стену!
Ладони потерялись…
В сладком лежал бесчувствии…
…Чем-то бросил, лишь бы бросить, в стену.
Чем это я?..
Какая была… та книга?..
…Этот миг я и запомнил. Четко.
Зажилась — сразу — какая-то другая жизнь.
Я ощутил, что я и мое тело… это, нет-нет, не одно и то же. Но…
Меня родили… меня закопают…
И только.
Ну, вот я на этом свете… ну, буду на том…
Но — и только!..
Чувствовал, однако, каким-то сверхчувством… что я не прав, не совсем прав. А как бывший ребенок — совсем не прав.
Но — словно я в тот миг… вышвырнул из себя… ту детскую сверхчувственность…
В темноте ходил, ходил…
И — с омерзением ощутил — будто тело и я слились в одно…
И вот для меня-тела, для тела-меня — не было теперь места… ну — вообще не было…
Родня моя! — Все эти “женщины” зримо мне рисовались…
Потом, с поздним воем лифта, — виделись уже и все, и за стенами, и за окном, им подобные…
У меня такой же мозг, как у них. У них — как у меня.
(Признаться, было все-таки стыдно сие изрекать…)
Почему я понимаю, что нельзя убивать, бить, даже орать, кричать, даже обманывать, хитрить, а они — не понимают?!.
Почему?..
Ведь я и они — одинаковые!
А раз так — почему уступить должен я?
— Почему уступить должен — я?!
Вслух уж так.
И долго после этого слушал понятливое ночное пространство…
Пытался брезгливо призвать себя — да, к так называемому здравому смыслу.
…Кстати, кстати.
Тот наш Писатель-то исполин — испытал раз, на средине и в расцвете жизни, редкостное состояние — исключительное, прямо сказать, событие… с его сущностью, с его духом… Он тогда — пребывая в славе, в достатке и во всяческом бытовом счастье — ехал куда-то по какому-то практическому делу. И вот… на отдыхе… ночью… внезапно проснулся… от ужаса!.. от ужаса!.. Ужас был неожиданный!.. ужас был непонятный!.. Главное — необъяснимый, ничем и никак не объяснимый…
Сам я сейчас… прямо волнуюсь!
Он вскочил… не знал, что предпринять… собрался уж ехать дальше… впотьмах-то…
Повозился-повозился…
Однако — всего-навсего опять уснул.
И разве что потом написал где-то в дневнике, что ли, об этом ужасе и о его, ужаса, необъяснимости…
А это ведь… невидимое нечто!.. приходило к нему!.. и стояло рядом с его изголовием!..
Ведь если не так, то — как?..
Невидимое!
Сам-то я сейчас… так бы и вымолвил: как и рядом со мной…
Ну и что же. Об этом присутствии, прямо бы сказать — о Присутствии! — ему — Писателю! — среди его несметных дел — не пришло даже на ум… ни сразу, ни позже…
А ему бы потом об этом ужасе — об Ужасе! — и о причинах его в основном бы только и писать и писать!..
Да и — почему об этом обо всем: и о том ужасе, и о внимании к нему, и о равнодушии к нему — я ни в школе, ни в вузе… не слыхивал?!.
…Да! — Целая запечатанная страна!..
Другой Классик наш, столь же щедрый и проникновенный, — так тот пережил… последние минуты… перед собственной казнью!.. В последний миг замененной каторгой… И он, в своих объемных-то трудах, — лишь пару раз скромно порассказал об этих минутах. — Дескать, думал тогда: остаться бы в жизни — каждым бы мгновением ее дорожил!.. Да еще в другом месте и опять же мельком заметил, мол, человеку его жизнь так драгоценна… что если б он был обречен на последний такой удел — просто стоять на столбе… то и тогда бы он смирился и молил… чтоб хотя бы лишь так продлять свою жизнь!..
А может… и вся-то сама по себе жизнь… есть суть то обреченное и даже отсчитанное стояние…
…Даже боязно — в таком научном безмолвии-безлюдии! — попасться на глаза, на крючок психиатрам-физикам.
…Я, с телом с моим с тугим, ходил, ходил.
Сладко узнал, что сейчас горько упаду.
Словно бы в бреду, однако, слышал… что-то в затылок…
— “Ты это я. Знающий”.
Или как бы слышал…
— “Я это ты. Догадавшийся”.
Стал зло засыпать…
— “Не слышит”.
Было пусто… было тесно…
…Мир мал — и у ракет с разделяющимися зарядами… зарядов этих самых всего штук, этак, десять, ну, двадцать.
Мир так мал, что страны с ядерным оружием договариваются сократить его запасы — потому что и уже имеющимися… можно многократно его, мир, уничтожить…
Мир мал — и страны, где нет такого все-уничтожительного оружия… есть желание его, таковое, иметь…
…Не открывая глаз — понял: утро… и выспался.
Не открывая почти глаз — сел, встал, шагнул… присел, пощупал на полу… взял книгу… ту летающую книгу… не открывая глаз — захлопнул ее, боясь по корочке угадать автора…
Помню…
— “Само помнится”.
Бабка, баба Рина — так ее все и взрослые, не только дети, называли, — дяде нашему Гене:
— Чего ты все дом-то наш разглядываешь?
— А стоит не падает!
Все во дворе весело засмеялись.
Мама — стройная, худенькая, черные волосы всегда просто собраны сзади, строгая и красивая.
Тетка — сутулая, губастая; волосы распущены; громкая, резкая. Одно слово — Сутулая.
Бабка — круглая, седая, плавная.
Все — маленькие; и если смеются — все вместе.
А у дядьки моего — это у него повадка такая: молчит-молчит — а уж как брякнет!
Вся деревня, вся округа знает его как смелого и безобидного выдумщика.
Он, например, под конец праздничного стола, в гостях, подымается на своем месте… задирает рубаху!.. оголяет бледный волосатый живот!.. (умело подтянутый под ребра!..) и сипит над тарелками и бутылками:
— Ну?! Много ли я у вас наел?!.
Запросто же и к брату не зайдет, разве спросить какой инструмент или совет.
— Константин! — он папе моему.
Тот, помню, молчаливый, вообще никогда ничего дома не говорил, ни у дома.
— А Константин! Я бы в твоем доме жить не хотел.
Тишина во дворе ожидания…
— Над ним облаков нету!
Все женщины (“женщинами” папа называет их, когда — о них сразу о всех) — опять хохотать.
Папа лишь хмыкнул.
Они, оба брата, симпатичные: темноволосые, сухощавые; невольно думается — похожи или не похожи?.. пока дядя не выступит.
Я, ребенок, уже знал, какой тут намек: папа и дядя увлекались фотографией, притом соревновались в этом.
…Дом, дом наш — высокий, обшитый, крашеный, с наличниками, под шифером. В нем, в доме в нашем, — водопровод, газ, телефон…
…Позвонить может — каждую минуту!
Сестра.
И сказать.
Повторить.
То… что сказала вчера…
Или — чтобы проверить… что и как я буду говорить… после вчерашнего ее намека.
И — выключил! выключил!.. — Чуть не сломал мобильник.
Пил из чайника через горлышко… смятенно понимая: лишь стисни сейчас зубы — и сломаешь!..
…Сестра сказала… что дом наш… дом родительский… вернее уж: дом, который в деревне… теперь — ее!.. теперь — не мой!
3
Понял, что ничего, не могу делать…
Даже поесть.
— “Бодрствуй”.
Наконец надоело это ощущение… что или кто-то рядом, неслышимый… или я сам как-то не в силах…
— “Это одно и то же”.
…Ведь только меня приняли на работу! Наконец-то. И с понедельника бы выходить…
Кладовщиком. Что же: диплом, как-никак, юрфака и “владение ПК”!
Директор там мне:
— Я вас поздравляю.
— Я вас тоже поздравляю.
— С чем это?
— Ну вы же сказали. Раз я к вам устраивался, считал себя достойным. Раз вы меня взяли, приняли достойного.
Помолчал. Он. Запоздало…
Помолчал и я. Досадливо: почему не проговорил полностью: “считал вас достойным”?..
…Оделся для улицы.
Щелкнул замком…
И тут же — щелчки в двери напротив!..
Ах вы все!..
Застыл…
Но и щелчки молчали…
Наконец, наконец — соседка прощелкала. — Не дождалась меня в “предбаннике” встретить.
Зачем мне?..
…Шел по городу — ощущал явно явное.
Каждый — в своем мире, мирке…
А именно — в мире своего сна!
Этот вон — только что, верней всего, из тюряги… но, само собой, уж подумывает… как оскорбить, украсть, изнасиловать…
Этому — только бы заглотить, хоть уж и похмелился… на всех вон зырит, не знакомый ли, чтоб еще стрельнуть “башлей”…
Эта — только и думает о члене… и сейчас обо всех судит метко… кто, мол, сегодня уже поимел, кто идет, небось, куда надо…
Глаза мои — вдруг стали мне… лишними!
До брезгливости…
И как же я когда-то, в юности, мечтал… “быть полезным обществу”!.. Пусть — под влиянием родителей и школы. Но — среди всех других равнодушных.
Вот уж истинно — грезил!
И если б я, например, тогда другого переубедил, то это значило бы — всего лишь: склонил его пребывать отныне… в моем сне!
Я прямо замер на месте…
— “Бодрствуешь”.
В прошлом году — из моих номер игривых-то экспериментов — вышел я поутру из подъезда на большой свежий снег — первым! — и побрел нарочно по целине, к остановке напрямую — и к вечеру именно тут легла утоптанная тропинка!..
Что уж говорить, если какую-то “тропинку” загадать по телику или по радио.
И… и как после этого… уважать людей?..
Или — торящих расчетливо и хладнокровно. Или — влачащихся по проторенному. — Почему одним оттого не противно, а другим — не скучно?..
…В нынешнее время, когда, кажется, уж все можно говорить… как раз самое-то главное — и не говорится.
Осторожно, например, поминают того вождя, что в мавзолее. А ведь все вожди двадцатого века — гаденыши из гнезда этого гада. По разным мотивам — то ли строить какой-то рейх, то ли какой-то коммунизм — насиловали себе подобных.
Вождизм — атмосфера благодатная… вид, опять же, сна… для проявления самого тайного, затайного желания человеческого… у половины, для точности, его… потребности — насиловать.
Под предлогом “беззаветной преданности” вождю — истязать любого и любую! — Всегда же найдется возможность попрекнуть не в столь же безоглядной — в обычного прямоходящего — вере!..
И все вожди-подонки — от того вождя-подонка.
Одно само умолчание об этом — и есть, если на то пошло, “тягчайшее преступление против человечества”!
Но все — все в той же сточной колее!..
…Так я бродил.
— “Старался бодрствовать”.
А в это время — сам про себя знал… как бы тая от самого же себя…что думаю об одном разговоре… об одной даже фразе…
“Ты его сожги”… “Ты его… сожги…”
Мама…
Она в ту минуту — с год назад — гладила занавески у окна…
И сказала… видя-то, зная-то, что мы с сестрой вовсе не дружны… промолвила как бы сама себе… а выходит — именно мне, именно мне:
— Надо дом продавать…
— А ты его сожги.
Тихо сказал я.
Мама, наверно, и не расслышала…
А если расслышала, то что-то да поняла…
Но — главное-то, главное-то.
Сразу, с ходу я так сказал!
Сказалось — такое. Такое — сказалось.
Почему?..
Мне сделалось худо… как бы от угара…
Зашептал обычное свое — теперешнее.
Мир мал!..
Мир мал как… как таковой!
Мир мал — и приемного ребенка с одного полушария можно запросто забрать лишь в другое полушарие, а потом, если он напроказит, можно отправить, посадив в самолет с запиской, обратно только в первое, непотребное, полушарие!..
Мир настолько мал, что “меры предосторожности”, предпринятые для охраны президента в его вояже в другую страну, объявлены — хоть есть и другие страны и другие президенты — “беспрецедентными”.
Миллиардерам нынешним (людям подлинно несчастным!..) не для кого — в мире столь малом — жить, кроме как для людей совершенно посторонних: смолоду они, как правило, вносили свою лепту во всеобщую нужду, а поэтому теперь вынуждены демонстрировать свое исключительное богатство.
Мир — мал, мал!..
Мал и грустен нынешний транссексуал: то он “муж”, то он “жен”, отнюдь не что-то хоть еще…
Мал и скучен тот прошлый вождь вождей: дескать, либо вся власть нам, либо будем висеть на фонарях, отнюдь, опять же, никакого разнообразия…
…Из лука стрела — пробивала насквозь всего лишь одну грудную, из костей, клетку.
Из автомата того славного отечественного пуля — всего лишь семь, по инструкции, таких, одна к одной, клеток сможет. Кстати и то, что прибор данный — самый популярный всего-навсего… лишь на одной планете.
Кстати, кстати! Эта самая “дедовщина” в армии. “Дед” изгаляется над “салагой”: “Чтобы служба раем не казалась!” — Потому, думалось бы, что точно так же изгалялись над ним, “молодым”. — Я, дескать, терпел — и ты терпи!..
Однако. Мне вот повезло служить в таком, как говорится, подразделении, где в нем, в небольшом, все были одного набора. Никто никого не давил. И что же… Чуть появились среди нас “молодые” — ими начали помыкать!.. Не все. Но кто стал — почему?..
А разве в школе, даже в садике — сопливые детки не помыкают еще более сопливыми?!. — Чтобы “служба”-то — с ее параметрами мира! — раем не казалась.
Да и это не все. В конечном-то счете.
Голова кругом…
— “Старайся стараться”.
Помыкающий, помыкая, помыкает… самим собою!
Это ведь только понять, только понять…
Не у всех такая потребность: но, в малом мире, иному — только бы отыскать, себе в утеху, более слабого!..
Что-то тут… зарыто…
Мир — мал. Мал.
И если кто-то — верит, в смысле — в конфессии он в одной, то все другие подобные для него — всего-навсего… неверные!..
И если он, такой приверженный, зол — то для его веры мира для мира вызывающе мало и есть место лишь… для войны с иноверными. А если он, такой, опять же, приобщенный, добр — то и для его веры мира таки мало… и остается сострадать все-таки… одной из сторон тех борющихся.
— “Не слышит”.
…Люди и сами — инстинктивно?.. интуитивно?.. где уж там!.. — жадно тянутся к малости мира. Желают ее, мечтают о ней, вожделеют о ней, плачут о ней. — Ищут, например, своих родственников… родителей, детей, братьев, сестер… или хоть какую родню по крови. — Видели ее хоть когда-то раньше или вообще никогда не видывали…
А зачем? — Чтобы ощутить, как в темной комнате, хоть какой-то ее предел… и успокоиться: да, мир мал!..
И ревет-требует младенец: чтобы та, которая — та, все была бы и была возле…
И рычит-требует император, кто Первый-то: чтоб в любом пристанище, куда он чуть вселился, с высоким потолком — тотчас бы натянули низко сукно…
…Человек и сотворен для малого мира.
И — для малости мира.
— “Не слышит”.
Ему это от века заповедано: “Я (то есть — один, единственный!) Бог твой, да не будет других (то есть — еще хоть одного), кроме меня”.
Между прочим, сотворение то кумиров, тех божков, с мраморной лысиной или с чугунными усами, суть лишь похотливое пошлое алкание… вульгарное мелкое и мелочное ощущение… той же малости мира…
Мир мал и для тех, кто просто друзья друзей. На кладбище центральном — аллея престижная уже узка для новых, криминал — криминалу, солидных захоронений: правильные черты лица… четкие годы… Это могилы — давшим слово! — Или нарушившим клятву, или исполнившим ее…
Мир мал. И потому наказание самое распространенное испокон веков, в чем и суть его, — сужение той и без того темной комнаты: тюрьма… Из мира более-менее большего — в мир как можно более малый: всего лишь — “зона”, еще меньше — “крытка”, пуще того — “хата”, а уж там — “Твое место у параши!”; утрачены, в этой традиции, жаль не жаль, и еще более радикальные виды уменьшения мира: “каменный мешок”, где можно было только стоять, или даже вообще мыслимо малое — закапывание живым.
Тюрьма — проекция сути жизни!
А сама жизнь, “как посмотришь с холодным вниманьем вокруг”, — всего-навсего… проекция тюрьмы.
…Эту версию мироздания человечество блюдет неукоснительно и прилежно: преступность — законность, шпионаж — контрразведка.
И — слежка вселенская, вселенская слежка!..
А — для этого-то благоустройства.
“Глазки”, “жучки”, “камеры слежения”, “прослушки”… агенты, “сексоты”, “стукачи”…
Да ежели я знаю, что меня… попросту “ведут”, что мой телефон прослушивают… знаю, что меня лишь попросту могут в любую минуту — и по улице и в постели — “вести”… то я — уже, уже не-свободен!
И — оскорблен!
Я, я оскорблен…
— “Сомнительно бодрствуешь”.
Однако… однако существам малого мира… до таковых ли материй!..
Журналистов — убивают.
Журналист — а убивают!..
Как жить в этом — в таком! — мире?..
…Что преступник пристегивает “браслетом” жертву к батарее отопления, что сам хомо эректус пристегивает себя наушниками к плееру — все это насилие одинаковое над личной уникальностью!
И конечно — Интернет: изнуряющая пристегнутость ко всему чужому — к поиску в чужом, в ожидании от чужого.
А — не от себя, не от себя!..
…Мир настолько мал — что он весь… уместился в одном городе… и город есть лишь проекция его, мира малого.
Город — город тем более мал.
Мир так мал — что, например, на погонах фирменных, встретясь с ними… можно успеть заметить наличие только пентаграмм… которых, кстати, тоже может быть лишь определенное количество, притом — все, одна к одной, одинакового размера…
Мир так мал, что старухе, заработавшей когда-то себе квартиру на “вредности”, теперь… некому ее “подписать”, кроме как внуку, а ему, стало быть… не надо квартиру себе зарабатывать.
…И конечно же, конечно же: все это так — потому что все во сне, во сне!
Вот рекламы повсюду — охран и детективов. Никто не без дела!.. Преступность ведь — тоже сон. Один пребывает во сне, где он что-то изготовляет, а потом за это получает деньги; другой же пребывает во сне, где он, наоборот, сначала у первого деньги изымает, а потом уж на них что-нибудь себе… изготовляет…
…Мир — мал.
Любое глобальное человеческое и любое мелочное человеческое — все объясняется именно малостью мира: его ограниченностью, его завершенностью, его даже, как посмотрю, замкнутостью.
Это-то меня и тревожит…
Его всепроникающей обусловленностью.
Это меня… попросту пугает…
— “Рискованно бодрствуешь”.
Праздник какой у нас в доме: бабка, мама, сестра — все готовят, бегают, накрывают… Кухня — зало, зало — кухня… Перекрикиваются…
Гости — все родственницы (лишь одна с мужем, и то он у нее второй), — сидят на диване, терпеливо посмеиваются.
Но вот приходит… эта…
Тетя!
Она еще в прихожей — но на весь дом:
— Чего хоть ты стоишь-то?!
— Чего хоть ты сидишь-то?!
Это она бабке или сестре.
Или даже маме!
И теперь уж все — на шепот…
Увы, увы.
Мир мал как… как посредственность!.. в виде посредственности!..
Мир так мал, что в нем не нашлось места для власти гения и чести!
А нашлось место… лишь для посредственности и… и для гнета посредственности!..
Мир мал — и в пространстве, и во времени. Поэтому все — цитируют и цитируют: в разговоре, в лекции, в книге… с экрана, с трибуны… Чуть о стране вечной — “поднебесная”, чуть о женщинах — “во всех отношениях”… Ну никак без этого. Мир-то — тесен, тесен!
Мир мал: и потому “самый гениальный художник в стране”, как, говорят, он сам себя рекомендует прямо в эфир и в глаза… на презентации своей у нас выставки… берет за вход одинаковую плату и со студентов и со своего брата-художника (кто мне и посетовал…), и… и не нашлось, стало быть, в городе ни единого, с кого бы он плату не взял!..
Мир мал: и потому президент страны на форуме призывает молодежь современную, алчущую содержательного будущего, “зарабатывать деньги”… не предполагая даже, значит, в стране жаждущих… прежде всего, прежде-то всего — личного счастья, любимого поприща, вдохновенного труда… да хотя бы — и процветания, почему бы нет, Отечества!..
И комментариев — ни полслова.
…И — не на кого опереться.
Что же получается? — Сейчас мужчины, танкисты и летчики, защищают женщин… а зарплату… отдают им же!.. да еще и слушают и слышат: защищайте, защищайте!.. Все равно вы с течением времени вымрете!.. И все — терпят!.. Особи — такое свое унижение. Особы — сожительство свое с таковыми особями…
…И — не на что опереться.
Астрологи колдовские всяческие нынешние — в тех же объявлениях: с одной стороны, потому их прозрения верны (если и так!), что доступны им… по малости мира!.. с другой стороны, они способны, по причине той же малости, прорицать лишь о месте души: на этом она свете или на том — что и без того обеспечено! — А — в радости ли?! А — в счастье ли?!. — За что им платить-то?..
Мир мал…
И сватают те средства массовой коммуникации препарат некий, влияющий на потенцию: “обеспечивает сильную эрекцию, длительный половой акт, ярчайший оргазм”.
Но мир же мал! Тесен! — Член один, оргазм один — случай, сиречь, один. — Потому и оговорка — в расчете на менталитет: “совместим с алкоголем”.
…Почему это про того мужлана, которого та императрица, случайно увидев его, смазливого, спящим, соизволила принять в любовники, — почему про него, солдата иль пажа, потом стали речь: “Счастье свое нашел во сне”?
А вдруг бы я — поиметь ее не захотел?!.
— “Критически бодрствуешь”.
…Одно — в мире, который мал, — верно и неизменно: самый дурной сон — пребывание в теле.
Ночью…
Голова была совершенно ясная.
…Да ведь она — ненормальная!
— “Бодрствуешь нормально”.
Однако странно.
Ведь она… учительница!..
Да и все вокруг нее… вроде бы работают не хрен знает где, имеют уважение.
И все — с дипломами! Все учителя!.. Бывшие или настоящие!..
И важно-то что: почему папа, почему — мама!.. ее никогда не одернули? — Такие же учителя, да и старше!
Больные. Больные.
Все — во сне, во сне!
…Тут я заметил, что жру и жру. Среди ночи-то!.. Жадно жру.
— “Догадываешься”.
И значит, значит…
Все в нашем доме тетку… тетю нашу Тамару… ненавидят!..
Так же, как и я.
Потому что нельзя не презирать… когда видишь и слышишь… как наседают, наваливаются на душу.
Однако почему все — молчат?!.
Друг другу и мне, сквозь зубы-то, бывает, об этом скрипят.
А перед ней… молчат!
Да потому что… все в том и в таком сне… в котором одним можно все говорить… а другим — нельзя…
Презренный!
— “Нерешительный”.
…Часы — тикали.
Часы были на это с опытом.
…Мать старела, старела.
И уже так жалко было ее. — Скандал бы такой при ней затевать!..
И становилось с каждым днем — все больше поздно…
…Я поднялся. Оделся.
Подошел к двери.
Тяжело задышал…
Оглянулся на часы…
Обе стрелки были как усы — вниз и чуть в стороны… и с ехидным укором…
Уныло заскулил…
Стал раздеваться… бросая все тут же на пол… и топча…
Сам не рад…
Мир мал — и не подходит мне никакая работа… или хотя бы… я ни для какой не подхожу.
В анкетах-резюме тех — человеку от человека требуется всего-навсего: имя, отчество, фамилия… дата, год и место рождения… и так далее, и так далее…
Если попросту идти по улице — спросят хоть какой-то документ с фото…
Если вовсе сидишь дома — ну, родство любое, жена, дети, наследство…
А если и того нет…
То все-таки — историю болезни!
Далее бы: вероисповедание…
Далее — могила…
Мир мал — и я, выжитый адептами даже из сторожей, махнул рукой… нет — отчаянно и зло махнув рукой… подался было — в дворники…
Узнав, что я журналист, дама о местном губернаторе и мэре приговаривала так:
— Зна-аем мы, откуда у него дача!.. Зна-аем мы, как он сделал себе квартиру!..
…В газетах так: рядом с объемными колонками приглашения, например, водителей — такие же густые колонки… предложения услуг водителя.
В чем же эти сны не совпадают?
Ясно, ясно…
Никто не ищет работника собственно для работы… Никто не ищет работу собственно для работы…
Значит, спрос работы — не в радость? Значит, предложение работы — не в радость?
Среди таких… так бы и сказал: ну вас всех!..
…В газете, опять — в газете, которая… которая из бумаги… которая… из чего вообще бумага?..
“Электрошокер для самозащиты, профессиональный, мощный, новый. Продаю”…
“Электрошокер. Куплю”…
Во-от… работа-то!
Ты ко мне — с вниманием, я к тебе — с шокером. Или — наоборот.
…Мир мал — и нет для меня приемлемого занятия.
Мир мал — и нет во всем мире скольких-то стольких денежных знаков… чтоб хоть малая их часть… оказалась моей.
Потом — на день — будто бы успокоился.
Будто бы!..
“Я никогда так не делаю!”…
“Я никогда так не делаю!”…
В рожу словно мне бросали грязными тряпками…
Я уж, замечаю, вслух:
— Гадина! Не ведьма даже, а — гадина!
— “Успокойся”.
…Заметил между прочим — странное!
За два прошедших дня мои мысли… помельчили…
Начал вчера утром — с печали о малости мира, потом — опустился до клеймения посредственности… а затем я — о чем?.. — снизошел до сетования о работе…
…Вечером — пустой, пустой — не мог лечь.
Не то чтобы включить телевизор — даже книгу какую взять… казалось слабостью.
Ждал опять усталости. Ее не было и не было…
…Ногой — со всего маху — пнул в стену!
Хромая, горя лицом… дополз до кровати…
4
И утром…
“Я никогда так не делаю! Я никогда так не делаю!”…
Ведь это самое ходовое изречение — ее, теткино…
Признался, однако, — без стыда!
То есть, то есть. Раз уж она так не делает — значит, и всем никак уж нельзя так делать!
Я скорей вскочил.
Из радио пела — певица, выходит — про себя: “Так же, как все, как все…” и далее в этом духе.
Занервничал я:
— Ты и есть, как все!.. Ты и есть, как все!..
А то: “так же”!.. Ишь куда гнет…
И опять — испугался или как бы испугался.
Логичности своей сегодняшней!.. Новой, навязчивой.
Охота же тебе — анатомировать… малейшее шевеление бровей… этих… прямоходящих.
— Где твои мысли, там и ты.
— “Реально”.
— Я всегда это… как бы знал.
— “Реальность эта ощутима”.
Основания! — Основания у меня… с сегодняшнего утра… другие, другие!
…Вот говорят: встретились — мир тесен.
Мир не тесен, а — мал.
Потому что теснота — не всегда удручает.
А мал — все!.. Гож не гож…
…В троллейбусе супруги: с кольцами, с коляской.
И перед самыми моими глазами.
Молодые, значит, мама и папа…
А я, чувствую, вытаращил глаза!
Смотрят и смотрят они… и оба, и неотрывно… туда, вниз… в коляску…
Вместо того чтобы смотреть друг на друга!
…Сейчас иронизируют, что при разводах в суде супруги — до того спавшие ежедневно под одним одеялом, евшие за одним столом, жившие под одной крышей годы и рожавшие и растившие детей — теперь льют друг на друга, да и прилюдно, самые грязные помои!
Однако! Ведь они — родные! И — надо же оборвать именно духовную пуповину! Вот и начать — для чего и суды — хотя бы с материальной и моральной.
Так что — все нормально. И — правильно делают!
Люди родные — они пуще других сращены своими так называемыми “тонкими телами”. А это покрепче страстных объятий и даже общей группы крови.
Дабы разорвать именно эти — невидимые! — узы, родственники и напористы, и отчаянны, и откровенны!
Они знают, что делают!
…Гражданская так называемая война — самая всегда злая, не отчаянная и не какая другая, именно — злая.
Из всех войн.
…Основания! — Основания, чую, я колеблю.
Жутковато, жутковато…
Вернее — основания не колеблю, а — указываю на реальные.
…Кстати. Истина рождается в споре? — Еще одно безупречное и вечное основание?..
Ан — вот! Рождается — но не потому, что кто-то кого-то, и не потому, что третье мнение, а потому что… пока и поскольку спорят! Истина — выделение энергии. Космосу и не нужно ничего… ни от кого… кроме ломки перьев. Да вырванных волос, да выбитых зубов…
…Основание другое расхожее — мне, что ли, под руку?.. — мол, все болезни от нервов.
От нервов. Только которые — из Невидимого Пространства!
Это — реальность.
И отнюдь не нервная.
…Между прочим, люди и сами, так сказать — подопытно, грызут свои основания: давно бы пора, например, им изрекать вместо: счастлив, дескать, тот, кто счастлив на родине, — счастлив тот, кто счастлив в столице родины!
Нет, должен сказать!
Презираю нынешний мужской пол.
…Со слов, между прочим, папы — откуда он только, в деревне-то, набирается таких фактов?.. — собирался накропать серию очерков.
“Картинки, что ли, социализма” — о поведении бы мужчин.
О воспитании, в целом, нынешней половины социума.
Имиджа, в конечном итоге, современного нашинского мужика.
Вот, для начала, одна. “Балык”. Такое бы название… Дружинники. Тогдашние. Мясокомбинат. На нем, на проходной, — штаб, не менее того, охраны “социмущества”. — Так обо всем материальном по-тогдашнему… И вот один дружинник здоровенный… ночью зимней… обходит, как положено, комбинат вокруг, снаружи… по снежной тропинке… И — ему по голове!.. Он — тык в снег… Очухался… Глядь — тут огромный кусок балыка!.. Это, понятно, через забор, через “колючку”, изнутри перекинули, припасли потом унести… А этому-то верзиле, по случайности, в голову… И — последняя фраза рассказчика: “Потом жрали всем штабом целую неделю!”.
Другая картинка. “Партсъезд”. Тогдашний. Известный. Грандиозный!.. “Передовик производства”, стало быть, заслуженный работяга — сидит, ни жив ни мертв, в том легендарном и заповедном Дворце съездов!.. Час сидит, другой сидит… За-о-ра-али!!!.. От ужаса, думал, помрет!.. Прямо ему в затылок!.. “Партии!.. Слава!.. Слава!.. Слава!..” Громко и складно. Еле он очухался… Ну, как и все, захлопал… Оглянулся, тайком-то, — целый ряд молодых, один к одному, мужиков… И ведь — как раз за его спиной. Подумал еще: вот повезло-то ему!.. Но это не весь рассказ. На другой день — заорали в другом месте. Точно так же: громко и складно… Подумал еще: ведь надо же так расчетливо всех пересаживать!..
Еще одна. Самого стройного и голубоглазого в нашей округе парня, сына одинокой почтальонши, призвали в армию — именно в то, так сказать, подразделение, где воспитывались и возгонялись солдатики караула для так называемого “поста номер один”. Именно в определенный час именно из главных врат Кремля до мавзолея — именно столько-то шагов. Самых что ни на есть парадных! — Даже специальный полигон, для тренажа, был начерчен отдельный. И вот на нем тем выспренним парадным шагом — все два года… Так именно у этого нашего земляка после демобилизации стали болеть ноги от вздутия вен… и вскоре именно он — то ли от желудка, то ли от сердца — помер…
Я и сам пыжился прибавить какую-нибудь свою картинку. В типографии очередной номер областной нашей газеты, правда — только гранки, был набран с названием “Скверный труженик”: ведь буквы “е” и “к”, известно, рядом…
Но к этим всем историям — обязательно следовало бы, по мне, добавить комментарий.
Болезненный и болючий!
И — болезненно, болезненно…
Картинки данные — отслеживали, прежде всего, тогдашние “кагэбэшники”. Они-то, как никто, могли следить и следили за ситуацией. Главное — охраняя “соцсобственность” — приберегали ее… для себя!
Ну а дальнейшее даже школьникам уже известно — “прихватизация”.
Эти-то “силовики” хладнокровные, даже по печатной статистике, хладнокровно и хапнули половину.
Мир мал.
Гнев!.. Гнев!..
Ведь что же. — Тот некто, что на этом свете кроме меня… сам-то полон не пространством и свободой. А полон… мною! Мною!..
Тот кто-то, что на планете кроме меня, полон, оказывается, уверенностью — так же сильно и ясно, как я полон волею! — уверенностью, что он явлен в мир… определить мою — мою! — судьбу!.. Личную. И уже — мою судьбу определил!.. И даже конкретно определил!..
“Я никогда так не делаю!”… Дрянь!..
Он — полный не свободой, а мною — определил, что я… буду почитать его, не более, не менее, вождем!.. Я буду почитать его моим кумиром!.. На худой конец — моим, хоть в каком-то смысле и хоть в какой-то степени, начальником, командиром. Вообще — руководителем.
Меня! — Полного вечного и вещего пространства и свободы!
…Все улицы в городе… казались мне узкими.
Нет предела человеческой подлости.
Этакое-то — для газеты бы.
Вот она — непосредственность посредственности!
Адепт не знает, что он адепт.
А я — знаю.
Что адепт не знает, что он адепт…
У того, для кого мир таков, что вот есть он и есть все окружающее, — для того мир — двухмерен. Даже когда так: вот он и вот, например, идея, хоть та же социальная самая благая, — у такого единственный выход: впасть в крайность!
Пить — до ночлежки в подвале! Дружба — “век воли не видать”! Революция — “сопротивляющихся расстреливать”!
Это все — одно и то же.
Кстати: нет разделения на так называемых общеуголовных и каких-то там особенных. — После двадцатого-то века — известно, кто полютее!..
…Узки, может, улицы… и везде.
— Ты никому не нужен!.. Ты. Вот ты. Никому не нужен…
…Основания!
Основания — верное слово — тут некие непреложные задел я.
Но, все-таки, — ты… никому… не нужен…
Тебя, зачиная, никто, во-первых, не ждал увидеть. Именно тебя. Кто бы от того совокупления ни родился — ко всем, значит, было бы отношение то же. Девка так девка, пацан так пацан. Никто, далее, второе, не ждал, тем более и не знал, и не мог знать, что в то тело, которое уже даже и появилось из чрева на воздух, вселится вот именно этот дух. Который, плюс родовой характер, образует вот такую-то душу. А ведь это и есть то самое ценное, что сам ты с трепетом называешь словом “я”. — Хоть речь о теле твоем, хоть, тем более, о душе… Так что ты, ты — никому не нужен!..
И это не страшно, вовсе не страшно, а — странно. Так как об этом… все боятся даже высунуть язык!.. Каждый, никому не нужный, боится сказать другому, никому не нужному, что он… это самое… Даже сказать себе… Это-то — и страшно!
И не способен же каждый исходить из того, что именно он-то — никому на белом свете и не нужен.
Почему же он тогда… есть?..
Потому что он — значит, значит, значит — нужен.
Замыслу Природы, Космоса. Как обычно говорят: Богу.
…Что же есть мир современный?
Человеку так называемому разумному ничего-то и сказать правдивого нельзя. Нельзя!..
Мама…
Признался себе. Что ощущаю маму…
Мне говорит…
Только я не слышу — что…
— “Чего ты хочешь-то?!..”
Я понял, впрочем, что сам-то я… как раз ничего и не решаю!
И ощутил, что надо решиться… что остается только решиться… на что-то…
— “Бодрствовать настороженно”.
Потому что… уже решился!..
— “Не слышит”.
…С работы вытурили.
Подруга запропастилась.
Мама… мать умерла…
Сестра… сеструха с этой дебилкой-теткой снюхалась…
Догадка унижающая мелькнула: все — женщины!
…Мужчина начинает нервничать, когда у него и без того много дел.
Женщина начинает нервничать, когда… ей больше ничего не остается делать…
…Спал тяжело… сомнительно.
Проснулся — сон сразу-то помнился… но лень было вспоминать…
5
Было мне так, словно я ни разу в жизни вообще не засыпал, а лишь иногда забывался на миг…
Чтобы — не упустить какого-то самого важного понимания…
Но так пока и… не дождался…
…Мама.
Мама — это та, которая всегда и везде — тут, тут…
Она написала, она подписала… ту бумагу…
Значит — возможен.
И значит — есть.
Диалог.
Тот диалог…
И значит, он — растворен во всем Пространстве. И всеми слышен.
По крайней мере — ею и мною.
Возможен. Диалог. Значит — есть.
Такой:
— Я же не приду теперь на твою!..
— “Я знаю”.
— Ты же понимаешь, что я теперь к тебе не приду!
— “Я понимаю”.
— Нет-нет-нет! Как же так?!. Ты понимала, что я потом не приду даже на твою могилу!..
— “Знала. Понимала”.
— И что же?..
— “А ты бы стал командовать!”
— Кем?..
— “Жалко. И мне посоветовали”.
— Значит, тебе твоя сестра дороже родного сына?..
— “Одинаково”.
— И ты подумала, что я стал бы… ими… моей сестрой и племянником… Зачем мне это надо?!.
— “А иначе и тобой бы не покомандовать!”
— Ах вон оно что… Конечно, нет. Нужны они мне…
— “Тебе они не нужны. А ты им нужен”.
— Так-так… Записала меня в холуи…
Надо ехать!..
Оказалось, что это так.
Правда — почему?..
— “Отвлекись. Поработай руками”.
Да… Нельзя же… сидеть сложа руки!..
…И все мерещилась. Она… Мама… Присутствие ее… как бы запах и шуршание… старой ее кожи…
— “Ты… Стой-ка! Ты чего задумал-то?..”
Но я — слышу… И даже оглядываясь… не вижу…
…Возмутительная малость мира! — Тяжесть ее, малости, угадывалась мною, пожалуй, с отрочества… гнетущими моментами…
Вот я сижу в одной комнате… И стоит ли переходить в другую?..
Вот моча из меня вытекает… И стоило пить любую влагу?..
Ведь — это, собственно, общий… в конечном счете… всеобщий стиль жизни.
Поэтому и умирают спокойно… Поэтому и убивают спокойно…
Поэтому — любят фотографироваться… Поэтому — не любят фотографироваться…
…Мир и так-то мал — да еще и жена изменяет… да еще и ящик квартиры уменьшен до ящика теле… да еще и всего себя уменьшить… в лучшем случае… до славы среди таких же, тебе подобных.
Да еще и — главное! — душу свою уменьшить… до какого-то одного чувства!..
— Да ты — оправдываешься!..
А разве… есть за что?..
…Гении — если о них — это те, кто как раз крепче всех спит!
Если смертников, как официально заявляется, не посылают на урановые рудники, то… кого туда посылают?..
Если пожизненно “сидят” одни, то другие их охраняют пожизненно… там же…
…И главное. Все в мире, в таком малом-то, так — будто меня в нем… нет!
Летают в космос, принимают законы, пишут учебники, строят то социализм, то капитализм…
— И все — не спросив меня!
Подлинно — все во сне.
…Однако — мерзость! гадость! — звучит это мое восклицание всего-навсего как ирония… даже — как самоирония.
Не зря же многие и многие — в алкоголь или в науку-искусство: лишь бы подальше от быта людского, да и — от своего же презрения к роду людскому.
Однако — космос… Кос-мос…
От одного этого слова душа холодеет. Действительно — холодеет… И так холодеет, как от уголовного или революционного взгляда… или от хладнокровия врача иль женщины…
От хлада страха!..
А от Космоса душа холодеет сама по себе: никчемно… отсутственно…
— Да ты… струсил!..
А что — есть перед чем?..
Зашел — в книжный, в магазин в книжный…
Мир мал! — И не нашлось в огромном зале магазина огромного книжного… хоть еще одной полки, полочки… дабы классиков разместить особо, отдельно… ото всех-то от нынешних-то — растратчиков многих и многих читателе-часов и читателе-дней!..
К транжирам этим досужим лишь глянь под обложку — все вторичное: сплошное жонглирование славными именами или их мирами.
Современная планетарная пагуба — вторичность! — осквернила и живой мир классических текстов-книг.
Любой шедевр — ну, прежде всего школьно-программный — теперь на видеодисках или в записи звуковой на дисках…
Но ведь это — глотать разжеванное чужой пастью!..
Авторы те светлые инкрустировали свой свет в лист бумаги… для чтения их трепета — глазами! глазами!
И — единичными. И — уединенными.
Чтоб на ином слове читающий… отвел глаза… и поплакал…
Именно для этого он — там, в глубине веков, — царапал бумагу и грудь гусиным или стальным пером.
А не для ваших нынешних технологий, резиновые насильники!..
…В авиакатастрофе той погибли жена и дети. Так. В виновности диспетчера уже разобрались — и журналисты, и эксперты, и закон. Так. Зачем тогда муж и отец, горестный-то, стал искать встречи тоже с тем диспетчером?..
— А почему ты думаешь об этом?..
— “Думай”.
Затем он искал, жаждал не жаждал, встретиться, чтобы стать участником разбирательства — самому лично!..
— А почему ты гонишь эти мысли от себя?..
— “Гони”.
Мужчина нынешний… не сказать — современный, язык не поворачивается…
Мужик-то нынешний — в церковь ни ногой… зарплату отдает жене…
Мужик!.. зарплату!.. сам!.. отдает!.. бабе!..
Тьфу, выродок!
Уж до церкви ли…
Выродок и есть.
А селекция была. — В течение, по крайней мере, целого века “этапов большого пути”.
…Плебей — характеристика нашего так называемого современника.
А именно — мужчины.
Неверие!
Неверие, прежде всего, в себя. — Суицид, алкоголь и пошлость. — Что одно и то же.
А едва кто поверит — ну хоть в себя, наконец — в закон, еще наконец — в мораль, — мужики же его и согнут.
…Вот не так давно: приятель по универу, с другого курса, помер.
А какой был инициативный и прилежный! — И студент, и, потом, следователь. Однако начальству милицейскому его правдоискательство — что серпом по яйцам: повесили на него какую-то липу — и ведь посадили, не менее того!.. Еле выцарапался: года, что ли, три писал жалобы в самые “верхние инстанции”.
Незадолго — незадолго-то вижу: бредет зыбко… и с палочкой!..
Что такое?!
— Меня тюрьма сломала.
Не-ет!.. Его, капитана-мужика, — тот, генерал-мужик. И — не-ет, не сломал. Ломать может сам крепкий. А он, сам гнилой, и его сгноил.
…Неверие, само собой, — ни политикам, ни коллегам, ни соседям, ни родне.
Ездил как-то на репортаж: так там депутат думский в день своего, что ли, юбилея… водил хоровод с девицами в сарафанах народных… Никогда не видывал я… этакого зрелища… омерзительного!
Или на экране — чуть мелькнуло: депутаты Госдумы играют в футбол… и лица у них при этом… усердные, усердные…
Если нынче зарплаты прокуроров, судей, депутатов, министров превышают средние “на порядок”, то ведь это значит только то, что лица эти… перекуплены!..
Суть: глобальный отказ от нравственного регулятора!.. Ну и — юридическое оформление всеобщей безнравственности.
…Порнографию глядеть — то же, что находиться на дне унитаза. Порнуху глазеть — быть, значит, таковым, кому нравится… и кому-то ведь любо… чтобы каловые массы валились плашмя ему прямо на морду.
…Ехать! Ехать!..
— “Идти. Идти”.
И было стыдно, что недавно вдруг взбрело… устроиться куда попало плотником!..
Стал бы… строить?..
Дома?..
…На остановке троллейбусной — именно на остановке — подумал: что значит “опуститься”.
А вон женщина идет… молодая, красивая, умная… Однако, однако… в руке ее — рука ребенка, а на другой руке — кольцо… И она уже — не грядет, не держит спинку, не стреляет глазками!.. Она — волокется, топает… Она — демонстративно и гневно равнодушна. Вот это и есть — опустилась!.. А вовсе не та, что пропила телевизор и даже подушку, та — просто больная.
…Скоро ли?..
Лучше бы…
— “Бодрствуй. Уйди”.
— “Затеял ты чего, а?!.”
Но троллейбус — подошел…
…Висит на трубе. Умер в кресле…
Как же я не догадался сразу?! — В космические аппараты пилотируемые вмонтированы — никто и не знает об этом, кроме меня! — взрывчатые вещества… взрывающие устройства!.. на случай своеволия команды, экипажа!..
— “Выйди”.
— “Выйди немедленно!”
Оказывается, между миром и мной есть только одно — уж тут-то вполне понятное: своеволие.
На улицах на движущихся мимо… было как-то странно: много, много…
И захотелось вдруг плаксиво — просто идти среди этого многого, и даже по сторонам не смотреть, и даже ни о чем не думать.
Но — мужчина молодой бросил окурок на асфальт на чистый.
Это непорядок… Да что! — Это небрежно, неаккуратно, некрасиво.
Несовершенно!
Какие слова-то…
Прямо бы признать: этих циников не вразумить!..
Однако. Значит, ты все это понимаешь. Хорошо же.
А ты — честный человек? — Считаю, что да.
Так вот. Если ты честный, и подыми этот окурок.
Что? Слабо?.. Где же твоя честность?..
И даже если я пойду в дворники… и денно и нощно буду…
То все равно — все равно… будут нарождаться и нарождаться… и плевать, и бросать, и бить…
Так честный я или не честный?!.
Но в таком случае…
Да! Он. Тот самый. Последний край.
Потому что тому, кто бросил окурок, наплевать на меня, на меня наплевать.
Ведь мне противно видеть мерзость. — И, значит, он бросил окурок… на меня!
…А тебе — в ответ — наплевать… на себя!..
Журналистов, говоришь, убивают… вот последние-то примеры: и публикации их, и фото их…
Соответственно — ты, именно профессиональный ты, потому до сих пор и цел… что тебе… на себя наплевать…
У вокзала надо было спросить у пассажира впереди, выходит ли он…
Но мне — страшно сделалось!..
Голос мой если зазвучит…
…В очереди у кассы — и вовсе был ошеломлен.
Как я раньше не понимал?..
Лица все у всех — чувство или цель… конкретная, явная, читаемая…
И во мне тотчас — гнев и презрение.
Но… но почему во мне… какие-то, от разных лиц, впечатления?..
А вот почему.
Лица людские — гримасы моей души!..
То есть — не гримасничай!
То есть — не смотри!.. то есть — на лица!..
И чуть не вскрикнул плаксиво: теперь-то — жить бы и жить!..
…Но — очередь подошла.
— “Никогда не поздно”.
— “Что же ты затеял, гад?!. Ах ты сволочь этакая!..”
Из автобуса смотрел на город, как всегда, — словно со стороны.
Голова кружилась… Отчего?..
Город — это что-то — большое… большое — высокое… высокое — яркое… яркое — настырное… Настырное!..
Реклама!..
— Зубы себе заговариваешь?..
Что такое реклама?.. Это когда один настырно предлагает другому совершить какие-то действия.
То есть, то есть…
Я вспомнил… что когда-то… смеялся…
Первый предлагает второму — впасть в выгодный первому сон!
Опять же, опять же!
…Мир мал — мало и тело человека и, конкретно, поверхность данного тела… и лишь пока женский пол на поясницах, а мужской пол на предплечьях — по алчной нынешней моде — изображают витиеватые синюшные изображения.
…Человек современный — червь. С дырками с одного конца и с другого. С входного и выходного. И тем только отличается от червя, что червь расположен по всей своей такой длине, разве что изогнутый. А в человеке пищевод — от орала до анала — смотан в клубок, засунут для сбережения в клетку ребер, и это все укрыто от высыхания пленкой кожи. Еще и тем — эволюция! — что у червя с обоих концов пищевода только отверстия, а у этого с одного конца — две дырки, чтоб прежде пищу углядеть, еще две дырки, чтоб ее обонять… а с другого конца — две конечности, чтобы к пище бежать и с пищей убегать… да! и еще — по бокам пищевода две конечности, чтобы пищу совать в пасть… и чтобы пищу отымать у другого подобного…
Я ощутил себя… как это называется?..
Ну, словом — закололо сердце.
…Сместился неожиданно — и куда бы торопиться?.. — за город.
Голова кружилась.
Город — это город сдвинулся в обратную моему движению сторону!.. — оставленный мною!.. без истинных оснований!..
Жалко…
Как бы много я для него мог и смог делать и сделать!
Жалко — кого? — Его?.. Меня?..
Как того дождя — который, говорят, над знойной пустыней высыхает, не долетев до земли…
Основания мои, то есть новые, то есть реальные, — они оживили бы разумность Разумом!..
Мир мал, мал…
В целой-то нации не нашлось понимания, а если у кого-нибудь и нашлось, то — желания шепнуть… тому кандидату на роль ее, нации, лидера… дабы он во имя этого статуса… не демонстрировал бы свою приверженность к элитным породам собак и элитным видам спорта… а попросту, на виду у всех объективов, хоть разок… сыграл на нашей родной гармошке!.. да сплясал бы по-свойски вприсядку!..
Мал мир, мал…
Автомашина на данной скорости не может не выехать на тротуар… Две женщины на тротуаре от данного удара не могут — одна не быть покалеченной, а другая мертвой… А женщина, бывшая за данным рулем, не может, выйдя из машины, тотчас не озаботиться — ее, машины, состоянием… и, по мобильнику, состоянием теперь своим личным юридическим…
…Но сидение мое мягкое автобусное — все дальше выталкивает меня из полиса и из социума.
И жалость моя значит, что это мое — некому сказать…
Слышался гул… слышался говор… шепот… ропот…
…Плечи покатые. Задница выпячена. Над фигурой над ее — учительницы-то! — школьники же все как один и смеялись. Самые насмешники на переменах изображали ее походку, главное — ее зад, ее зад.
Сам я видел — бывая изредка в той их школе странной, как бы чем-то особенной… “Вспомогательной”!..
Дико было представить, что через минуту эта — так высмеянная Сутулая — войдет в замерший класс… и что-то будет… “вспомогать”…
Слыхал раз, как она к нерадивому подопечному во дворе школьном миролюбиво обратилась:
— Эй ты, имбецил.
Тамара Николаевна… Имя-то ее я знал даже… кажется, слыша его от тех воспитанников.
…Голоса пестрые — слышались мне… и будто они — как подъезжаю — все громче… но — гулкие, неразборчивые…
— “Бодрствование твое в опасности крайней”.
— “Какой же ты негодяй! Я тебя рожала для семьи. Для моей. Что уже есть. И чтобы продлить”.
Куда я?..
Куда это я?!
Показалось, что много времени прошло… пока я в автобусе…
И уже все-все давным-давно передумано.
Дядька вспомнился, папы брат младший… умер папы раньше… мир-то мал…
Мир мал и — странно мал: я о дядьке знаю, что он когда-то женился не на местной, а привез жену из армии, жили они замкнуто… а сестра моя об этом же дядьке знает, что он о нашем доме, о всей нашей родне, говорил: “Осиное гнездо!”…
…Завещание на сестру!
Сестра по телефону сказала… что ведь “пока сорок дней”… нельзя “заниматься” завещанием… что все равно “все бумаги” у нее… что дом завещан… ей одной… ей… одной…
Вспомнил все разговоры тетки — еще давнишние и даже при мне:
— Хозяин должен быть один.
6
Приехал.
Сошел с автобуса…
…Заметил: сегодня ни слова ни с кем не сказал!
И — мне никто ничего не сказал…
…Все они — мать, сестра, тетка — решили. Решили — за меня. Решили — обо мне. Что завещание будет — на сестру. А я — махну рукой!
Я встал… и — содрогнулся.
А подумал, что засмеюсь…
Приехал, называется…
Пошел.
А может, я того и достоин!
Все мы нынче плебеи. Все. Весь наш теперешний мужской социум.
— Противно…
— “Я это я. На данный момент. А не ты”.
— “Стой! Стой!..”
Горько ощутилось, что мне противно… именно само это слово — “я”.
…Теперь — даже вот школы нет. Где учился, в которой учился.
Проемы оконные пустые…
И уж кое-где бревна меж проемами выбраны…
Мрак!
Мрак — не то, что дерево со временем гниет, а то, что… ведь бывшие школьники растаскивают свое милое прошлое по доске… С каким чувством?..
Вспомнилось, как мы, мальчишки, хохотали — оценке нашей школы, столько для нас отрадной. — Старуха, среди дороги, — другой старухе:
— В дверях не стой — сшибут!
Теперь лишь губы чуть покривились: мир мал…
…А школа та родительская.
Тот дом, то “здание”, в самом далеке, был ведь… помещичьей усадьбой!.. Затем — известно и понятно — долго пустовал. А после Войны в нем устроили, конечно, детский дом… Для сирот, понятно. Много уж потом детдом “переделали” в ту школу. Деревенские лаконично трактовали — “для дураков”. Сирот стало меньше? Или “умственно отсталых” — больше?.. И вот совсем недавно, когда уж родители были на пенсии, — “школу дураков”… опять в детдом!.. То есть — это после какой же войны-то?..
Вот какова “школа” того дома!
…Мир мал. Еще как мал-то. Даже разглядеть его можно. — Кособоко мал!
Невместительна и хитрость: муж да жена — одна сатана.
Дядька тот мой — лишь на глазах у всех бывал такой разбитной, дома, небось, тоже егозил перед своей женкой чужеродной. И всех местных честил почем зря. Угождая да потрафляя — даже про дом про наш — про братин-то! — раз якобы по пьяни — намекая на власть в нем “женщин” — закинул удочку такую:
— Поджечь бы это осиное гнездо!
…С одной стороны, по дядьке, — и верно.
Свора! — Бабы и бабы… Начиная с Октябрины. “Женщины”!..
С другой стороны, это он этак замахнулся — на свою же голову.
Как же я забыл его историю?!..
Дядька с женой копили, значит, копили. Никому-то в деревне и невдомек… И — хвать! — купили, говорят, квартиру в городе!.. На что хоть, думаю, он пил-то?.. Пусть и “однушка”. Сами в ней не жили. Только ночевали. Ради ванной, небось. Год ли, два ли. Жена и умри. Сердце… А у них, стало быть, быть стало, двое детей. Понятно!.. Сын и дочь. Сын жил с семьей в “деревяшке”, а дочь семейная имела квартиру. У обоих, то есть, по дочке. И обе они замужем, и обе комнаты снимают. Арифметика по всем статьям равная. И что же… На всю-то деревню! Мать еще в гробу. А дочка отцу, что еле жив в кровати, — бутылку и бумажку. Бутылку сама ему откупорила, а бумажку — еле он в нее ручкой попал. Мать похоронили. День за днем — и оказалось, что отец-то подмахнул… дарственную на внучку — на дочку, само собой, дочери!.. Сын его — на него! — А я-то как же — в “деревяшке”?!.. “Не помню ничего, сыно!..” — Так его звал… Сын — на дыбы! — Шуруй в суд!.. А у дочери везде знакомства, что ли… Помыкался этак папочка… Ох, симпатичный был… Разорвали, стало быть, напополам. Две кровинушки.
“Две кровинушки”!..
…Мир мал — как всепроникающая обусловленность… как именно такая! именно такая!.. обусловленность всепроникающая.
Замкнутая.
Свернул с шоссе.
К дому…
Не подымая глаз…
Никого нет и не может быть в окнах…
— “Я смотрю на тебя”.
— “Хотя бы запнулся!”
Ощущение, впрочем, было, что дом… сам, самим всем собой… глядит на меня…
…Быстро отпер.
Вошел.
В холод.
Ни слово не шевельнуло губ…
Говорящий холод…
— “Я говорю тебе. Услышать сможешь”.
— “Мерзавец! Я отцу скажу. Там!.. Тут!..”.
…Всегда мечтал, в молодости, построить свой дом!
То есть — с нуля и своими руками.
И чтобы солнце — в окна.
И уж в этом доме потом и жить.
По-настоящему.
Привести в него любимую…
Однако… что сделал для этого?..
Поставил ли это себе хотя бы целью?..
Нет…
А теперь, по моим финансам, да и по годам, даже, пожалуй, и безнадежно…
…Глаза зачесались.
Не только что дома того, вожделенного, своего не будет… но и…
Но и тот, что есть…
— Отымают!.. Отняли!..
…Гладил, между тем, ладонью по стене. — Мама с отцом оклеивали в последний-то раз…
Как — в последний?!.
Заметил, что говорю “отец” вместо “папа”… И — было стыдно…
Перед собой?.. Перед кем?.. Но — ощутимо стыдно!..
— “Слушай и слушайся. Насколько ты настоящий”.
— “Накликаю, нашлю на тебя!”
Книжку мою, со статьями-то, — и с автографом дарственным! — подарил маме.
Поставил ее сам — в буфет, где бокалы и сервиз, за стекло. Притом — не корешком в комнату, книжка же тонкая, а — титулом! С именем, то есть.
Недавно — что за волнение было?.. — спросил маму:
— Где моя книга?
— Не знаю.
— Как же… Где?..
— Не знаю…
Я больше не стал и переспрашивать…
Ясно: Сутулая утащила. Или — велела убрать с глаз долой… или сама выкинула или… или сожгла…
Ведь я в той книжке поместил и очерк свой газетный — про моих родителей, вечных старателей-воспитателей.
А про нее-то, вездесущую, — за ее лексикон с подопечными — фига два!..
…И никто-то ей не скажет: главное, главное в ее жизни, что она — сутулая, сутулая! И значит — она попросту не может быть… не может быть любима, любима!..
…Меня здесь… нет.
Для тех, кто тут — есть.
Есть тут только мои мозоли.
Но я же — вот — есть!.. И — здесь.
Я свои ладони… увидел… словно бы впервые…
Они — не для меня?!.
…Так зачем же мама?
Еще — при отце…
Значит, она… или вместе они… так надумали…
Дескать, с сыном отношения — никуда… и — невосстановимы…
…Я вдруг почувствовал, что мне… некого стыдиться.
Потому что я — тут. А тут — многое сделано моими руками.
Так-то так, но…
Спросил вдруг сам себя: а на той фреске… в каком порядке имена?..
— Варфоломей, Иаков, Андрей…
Как же дальше?.. В какой, то есть, последовательности?..
Зрительно помню. А — по именам?..
— Вот что насущно! На самом-то деле! На планете!
Но — странным каким-то голосом проговорил, чужим…
Испугался!..
— Революция!
Опять ты за основания…
Целый век революций!
Надо хоть кому-то… хоть когда-то… сказать о ней правду.
Революция — это когда не — случилось, а — оказалось!.. Это не тогда, когда что-то произошло, а когда что-то выяснилось… Притом это не захват власти, не замена одной власти другой, а именно безвластие… Если и слово “случилось”, то в том смысле, что случилось, когда раздался и был услышан всеми крик: власти нет! — А как же? — Нет власти Бога, нет власти царя, любой нет власти кого-то над кем-то — родителей над детьми, мужчин над женщинами, старших над младшими, толковых над непутевыми… И оказалось — вот подлинная-то революция: брат стал убивать брата, отец и сын стали убивать друг друга… попросту — по примитиву контраста: простецки одетый — прилично одетого… То есть. Оказалось — а вовсе не случилось! — что во всех и до этого была… потребность убивать…
…Значит, смысла жизни нет.
Как нет?! — Как раз сию минуту и есть!
Смысл жизни — получается так! — проявить свое своеволие.
Написать дом — против здравого смысла — на одну дочь.
Или… Или — поджечь дом… за это от здравого смысла отступление!..
…Сходил в туалет, помочился.
Закрыл дыру, как было, круглой доской с деревянной же, торчком, ручкой.
Зачем закрыл?.. Ведь все равно…
Мелькнуло слово “сейчас”…
Но покрутил головой.
Ругань какая, бывало, у нас — в родных-то стенах!
И — из-за чего.
Я, студент, приеду — давай родителей-педагогов просвещать.
Вот, мол, так и этак. Вы, например, говорите все — “буденовка” да “буденовка”… А откуда она у этих самых “красных”, собственно, взялась?.. А?.. Откуда она, вообще-то говоря, могла взяться?.. Ведь только что промела революция, все производство вымела. Вскоре началась и эта гражданская война. Так — когда же и кто и каким фактически образом и способом… мог бы буквально столько этих “буденовок” изготовить?!. Разве волшебник какой — в честь усов того “красного” лихого конного удальца!..
Отец — уже как-то тревожно: ну и к чему, дескать, ты гнешь?..
А к тому, что перед революцией шла уж долгая международная война. И для отечественной армии спроектированы и изготовлены были колоссальные запасы нового военного обмундирования!..
Понятно теперь?.. Все еще непонятно?..
Так вот был смоделирован и сшит новый военный головной убор!.. Всмотритесь-ка! — Что у этой шапки уши опустить, что поднять — она как две капли воды… шлем исторический богатырский!..
Да и подлинное-то название ее от рождения — “богатырка”!..
А не как-то иначе.
И отец — уж чуть не со слезами: да хоть откуда же ты все это взял?!.
Но я, максималист, его с ходу осаживал: мол, врач наш местный у магазина анекдот похабный рассказал — а ты, учитель, подхалимски захихикал.
И, помню, все не уймусь: вся ваша власть и вся ваша вера с основания — ложь-лицемерие, а вы в них — верите!..
А однажды — мама выпалила:
— Да ни во что мы не верили!
И показалась мне она — впервые в жизни! — досягаемой, уязвимой…
Так что даже жалко ее стало: зачем “дожал”?..
…Нынче бы и добавил: рассорили нацию!
Нынче бы — и уточнил издевательски: бренд присвоили.
Вернее бы — сам себе основательнее выразил: мир мал, мир мал…
…Мир мал.
И не нашлось в нем мужчины для моей сестры как для жены, лишь однажды — как для женщины.
И не нашлось ей другого занятия, как только жить ради единственного сына…
Не нашлось ей места в психушке — не нашлось и в ней самой более скромной задачи… кроме как провозглашать мне, конечно — по телефону:
— Я за вас всех молюсь!
Заодно — и подстилка в виде намека: мне, дескать, равны — и братик, и тетя…
Но ведь это — болезнь.
Та же, что и у всех и всяческих “руководителей”.
Двухмерность!
Сиречь — пошлость.
Однако… некогда…
— “Не слышит”.
— “Так ори ему громче!”
Тут — зеркало…
Только бы не попасться ему!..
Оглянулся…
Голову в волосах… шевелило пространство…
— “Ты, его мать, здесь”.
— “Что-то с ним, с негодяем, вчера сделалось…”
Заглянул еще и в обе спальни…
…Сон был мне в минувшую ночь — такой.
Будто бы я… в космическом корабле!.. По-настоящему. И все делаю там, как положено. Там невесомость и тому подобное. Но вот я открываю люк, который наружу… открыл люк… и выплеснул сперму в космическое пространство!..
…Если бы, если бы.
Сколько б я мог — открыть!
Из новых-то оснований.
Например.
О Поэте сказано заносчиво: “наше все”… Но ведь Поэт не воспел — он не воспел церковь, мать, детей — самое для “нас”-то (на ту пору) святое… А чего уж действительно до него у “нас” не было, так это Гармонии, а пуще — преклонения перед Гармонией!..
Все это верно… и во то же время — страшно…
…Так и стоял среди комнаты, ничего не понимая.
Зеркало наше в резной раме, старинное… От бабушки, от прабабушки?..
“Наше”!..
Все-то в него лыбятся…
Да еще и приговаривают — про дом-то! и про ту бумагу-то! — если и взбредет ему, дескать, заартачиться — все равно смирится и отступится!..
Но ведь тогда…
— Они загнали меня в угол…
А я отсюда, и правда, не уйду.
Разве… дом с собой взять!..
Это осиное-то гнездо.
…Мал мир, а для родни — особенно; на тему эту больную-пребольную — целая поэзия неприязни: две беды на свете — с тещей жить да зубы тащить!
…Скрипнула тут дверь!
Оглянулся — глаза… или — как бы глаза… зеленые, желтые…
Кошкины…
Да нет ее. Кошку сестра увезла, конечно, к себе в город, в квартиру.
— Жалко.
Кошку бы, значит, пожалел?..
— “Хоть ради… моей-то памяти…”
…Слух вдруг потерял я словно бы.
Прыжками во мне пронеслось понимание всего, всего!..
Не быть… не быть…
И стоял, не ощущая где, еще раз оживляя в себе и перечитывая этот каскад прыжков, пониманий…
Трезво и отчетливо, прежде, понял правду ситуации.
Мне в этом доме противостоит — что? — своеволие!.. Какое. Каприз сестры, жесткость матери и, главное, упрямство тетки…
А раз я сейчас это понял, был способен понять, то уже и проявляю в ответ… то же самое — своеволие. А значит — свою силу!
Я — сильный!
Вижу же вот. Все попросту своевольны. А вовсе не мудры. И даже не хитры. Их аккуратность, трудолюбие — попросту наивность, простодушие. В конце концов, даже лицемерие.
По большому счету, они все недостойны уважения или хоть почтения, любви какой-нибудь серьезной, даже половой обычной телесной…
Так что их… как бы и нет, как бы и совсем нет!..
А я… Я, коль я это понимаю, есть!..
И значит — одинок.
И нет, как и говорю, никого… кто бы учитывал мое присутствие в жизни…
Так что я… не ценен, не дорог, не нужен…
Неценен, недорог, ненужен!..
Кому нужен сильный?!.
Ведь его не съешь…
Разве что я нужен, вижу, всем на этом свете как пахарь. Но ведь это, по мне, недостойно!
И при этом при всем я — силен, да, силен!..
И — сгореть бы…
И все это уютное и лицемерное прямо бы сжечь бы…
— “Сильный я. А ты знаешь. Хотя не слышишь”.
— “Вражина!.. Гаденыш!..”
Не уй-ду!
Я — тоже решил.
…Какие занавески на окнах… тут, везде разные…
Купить бы и заменить бы… все занавески!..
…В коленях была какая-то непривычная дрожь. Будто бы… тоже чужая.
— “Запри и уйди”.
— “Чего ты тут высматриваешь?!.”
…Обходил дом… не замечая… по какому разу.
…Где тут все?
Все тут… где-то… где-то…
Сходить бы в магазин да выпить…
— “Чтоб увидели”.
— “Чтоб оскотиниться! Уж вовсе!”
И было грустно. Грустно страшно.
…Пошел по лестнице на чердак.
Когда… теперь придется!..
…Вошел в светелку — и уже болели и плечи… до самых до локтей.
Глянул, сквозь заиндевевшее стекло, на улицу.
Заметил: телефоны-провода эти… давно оборваны!
Ведь посреди деревни давно — вышка для мобильников!
…Мала и страна: вдоль всей дороги — столбы-распятия с обрывками проводов… с глаз долой убрать — некому!
Привычное вспомнилось… искушение, на высоте, гадкое… прыгнуть не прыгнуть?..
А если я…
— “Да. Грешен”.
— “Последняя сволочь!”
Как ясно думается…
Человек — грешен. Но не потому, что он из чужого кармана переложил в свой карман. А потому, что у него… есть этот самый… свой карман. Карман есть на одежде. Которая на теле. Грешен потому… что у него есть тело.
Человеческий мир измерен. Именно человек судит о параметрах мира. Так как не судит об этом… и вообще не судит ни о чем… больше никто…
— “Судит. А живу по-настоящему я”.
— “И тебя, негодяй, суд ждет!”
Подружка… пропавшая… ее тело… ее тельце…
Фараончика она мне, ради баловства, показывала — привезенного ей в подарок ее подругой из той южной вечной страны. — Статуэтка маленькая, величиной с палец, металлическая, бронзового цвета.
Фараончик данный оригинален, в малом мире, тем, что, в отличие от ему подобных, пребывает в вертикальном положении, а фаллос его, что в половину его роста, пребывает в положении — горизонтальном.
…Во мне все — посыпалось на меня разом!
…Учебник истории, по которому учились еще мои родители; в нем иллюстрация из какого-то издания позапрошлого века: пирамида… в несколько этажей… на самом верху, на маленькой площадке, царь под надписью: “Мы царствуем над вами”… ниже — на площадке вельможи: “Мы правим вами”… ниже — площадка с министрами… еще ниже — с солдатами и полицейскими… а в самом низу… огромную эту пирамиду держат на своих плечах и руках целая толпа: “Мы работаем на вас”.
Мир мал — не бывает иного устройства.
Мир мал — и каждому сужден какой-то один из этих этажей.
И — и только подумать! — В течение одной человеческой жизни: эту картину запрещали… потом печатали в учебниках… теперь опять забыли…
…А “жить для людей, для общества” — идея растворилась, улетучилась, иссякла? — В столь же краткий срок?..
…Чиновник проснулся утром:
— Что бы мне сделать благого для граждан?
Не так?..
А как?..
Так, как есть…
Ну так чего вообще ждать?..
…Дети нынче воспитываются, иначе и быть не может, в духе осознания малости мира: если, например, кто-то кого-то спросит, откуда он, так тому нечего ответить, кроме как, что он всего лишь именно… от верблюда… и, далее, если еще и спросит, что ему необходимо, то, опять же, тому, оказывается, нечего более для себя и пожелать, кроме… шоколада!
Я был возмущен!..
Я уже, оказывается, давно был опять в комнате…
…“С легким чувством голода” — как то рекомендуют в газетах диетологи — гражданин встал из-за кухонного стола… и пошел с женой на избирательный участок, чтобы бросить лист бумаги, прежде поставив на нем якобы своевольную и якобы тайную “галочку”, в щель ящика… “С легким чувством голода” — выполняя это указание медицинского журнала привычно — депутат поднялся из-за ресторанного стола… и так далее, и так далее… и поехал с водителем в Думу…
Я, посреди комнаты, — чтоб не кружилась голова — стал крутиться… в другую сторону…
Я порадовался: еще никогда не сходил с ума…
…Бабы одинокие по ночам подушку кусают. Мир мал: нельзя же кусать сразу две!..
— “Жду ль чего? жалею ли о чем?”
…Мои ладони прижаты к телу, к другому телу. Однако! — Наши тела прижаты к кровати, кровать прижата к полу дома, дом прижат к планете!.. Только и всего!..
А чего ждать?..
…Очнулся в кладовке.
В углу — куча газет.
Может, пригодятся?..
Может!..
А если я…
Вот привязалось это: “а если я…” — Что — “если”?..
…Вновь захотелось очень — чтобы в доме кто-то, хоть кто-нибудь был, был бы!
“Кто там?” — Так мама кричала из подполья — то есть: кто в доме ходит? — когда я, мальчишка, забегал сюда с гулянья…
— “Сердце не удержит. Вспомни свой Разум”.
— “Кричала! А теперь кто бы за домом последил!”
…Сердце билось — невероятно ново.
Чувствовалось, оно гонит кровь отравленную… омерзением…
7
Так буду или не буду?!.
Стало легче.
Но хотелось, чтоб все случилось скорее, быстрее.
— “Ты на самом деле сильный. В этом мире. В том, который ты видишь. В видимом мире. Но само понимание твое твоей силы из другого мира. Из тобою не видимого”.
— “Бандит! Не ты дом рубил! А муж мой! И обшивал, и шифером крыл! А ты только крыльцо переделывал!”
…Обошел все окна.
Никого.
Там. Снаружи.
…Запах тут почувствовал.
Этих самых…
И — качаясь — на кухню.
Где же они?..
“Самый необходимый товар” — где-то читал.
Не могло быть иначе — несколько коробков спичечных на печке.
Взял коробок.
Не видит ли кто?..
— “Слушай. Слушай”.
— “Брось! Брось, негодяй!..”
…Все слышался словно бы… голос мамы… строгий.
“Спички не бери!” — говорила так мама мне, когда я одевался гулять.
…Вмиг же и подумалось — а вдруг соседка!
Быстро — на крыльцо, быстро — двери внизу… на крючке ли?!.
Оказалось — я в спальне…
Оказалось — я в зале…
Оказалось — брожу на носках, на носочках!..
…Время — медленное…
И — словно я сию только минуту… откуда-то сюда пришел.
— “Из понимания”.
— “Да чего вы оба понимаете!..”
…В кладовке — рвал, мял, комкал газеты.
…Спичек запах — мокрый запах мокрых листьев… сунутых в газетную трубочку… в “кустиках”.
Теперь — стоял.
В зале. Посреди залы.
…Заметил: впервые в жизни… держу ладонь на левой стороне груди.
Мама так зачастую, наморщась, держалась… Но — оттопырив пальцы: испачканные, конечно, то в муке, то в земле…
…Стал видеть свой слух…
— “Ты вот ходил по дому. Знал, что его сейчас не будет. И рассуждал о будущем этих вещей и людей. Так потому ты делал, что ты был прав. Все и будут жить. Только потом. И в мире, не видимом тобой”.
— “Беги, беги, негодяй, туда!.. Характер-то чей!.. Ну смех!”
…Обнаружил: опять — кручусь на месте.
При-от-крыл…
…Дым! В лицо!
Захлопнул.
И еще там — гул… громкий… злой…
— “Ведро воды. В самый огонь”.
— “Пусть, путь позабавится!”
Ощутил тепло всего дома — среди холода…
Холода снега…
Снега зимы…
Зимы Мира…
Спасителю — дьявол:
— Поклонись падши мне, и все царства мира и славу их дам тебе.
Спаситель — отказался.
Но ведь кто-то же — не отказался!..
И значит, все царства мира и даже слава их — даны были им, не отказавшимся!.. Падши поклонившимся!.. Даны — были!.. И ими — получены!.. И, значит, царства и слава — в руках их, поклонившихся!
Даны таковым — и по сию пору!..
Иначе — хотя арифметически — и не могло быть.
…Жадно хотелось — признался — нюхать!
— “Вода. Вода”.
— “Люди! Люди!”
Захотелось попить…
Не хотелось хоть кого-то увидеть…
Приближается… страшное.
Вспомнилось с унынием, что я когда-то умел быть и был… бодрым… снисходительным…
Обходить стал опять все окна.
Но — подальше от них.
8
Ожидания — нет. Только ожидания — нет. Не бывает.
Бывает — отсутствие… ожидающего…
…Пахнет-то как!.. Неприлично!..
— “Запах невидимого”.
— “Узнают теперь все, что такое жизнь! Что такое “что”!..”
…Смотрел — сквозь зало и прихожую — на двери в коридор.
И — вот…
Тонкая… струйка… короткая…
Из притвора двери.
Дымок…
Дымок?!.
Закрыл скорей дверь из зала в прихожую.
…Смотрел же в окно, в окно. Далеко отстранясь.
Двое кто-то… стоят на дороге… напротив…
Смотрят сюда!..
Один побежал…
…Треск.
Треск!..
Как… костер где-то…
За дверями!..
Словно там, за дверями, орудовал кто-то… по-хозяйски!..
…Зало все, вокруг, наполнилось… как бы какими-то новостями… еще гуще наполнилось…
— “Бандит!”
— “Вот, сестра дорогая, каков твой сынок”.
…Как вокруг… все правдиво!
Испугался, что не умею думать.
— Ненависть — это тоже… вдохновение!
— “Из невидимого”.
— Злость — другое. Ушиб колено, выругался, потер и пошел дальше. Злость, она — изнутри…
— “Видимого”.
Грохот!..
В окно!.. В крыльцо!..
Снаружи!..
Но ведь этот дом — мой!.. Вот же — подошвами чувствую. Каждый гвоздик тут знаю. И… и по пальцу себе молотком… помню…
…Неужели вправду над домом — дым?..
Дым, он куда?..
А дом потом — куда?!.
— “Нет мужиков!”
— “Сами вы их всех приструнили…”
— “Замолчите вы обе!..”
…Крики — там, снаружи — мне мешали.
— Ну а что я должен был предпринять?!
Хлопнуть дверью?
— Так этого все и ждут!..
Лить слезы?
— Так этого и ждут!..
…Тесно сделалось в зале.
Все тут для уюта. Для каждой минуты жизни…
А минуты эти… вот и сделались минутами!..
Скрип!..
Ярко! Жарко!
Там… в прихожей… дверь распахнулась… сама распахнулась…
Со скипом… злым! гневным!..
И в прихожей теперь что же… огонь?!..
Огонь.
…Дым сюда в двери… в зало.
…Заскрипел зубами.
От жалости!..
Сестре позвонили…
От злобы!..
От жалости…
— В мире людей все измерено. Кроме их упрямства. Ведь только в упрямстве я исхожу из того, что силы мои, лично мои, неограниченны. По крайней мере… из того… что силы моего соперника… сравнительно ограничены…
Стекла!.. В спальне!.. Посыпались!..
Полено на полу…
В спальне?!. Полено?!.
Орут…
В окно в спальне орут…
— Чего орать?..
…Тут заметил, что… говорю вслух.
Давно?..
— Обо мне говорят.
Лица-то… вроде бы знакомые…
И — понял…
— Нечего и некому сказать…
Шагнул в спальню…
…Тут понял, что сейчас для меня самое страшное.
Да-да!..
Посмотреть в окна!..
— Ведь все это — матерятся!
В открытую… Лицемеры…
И чего, и кого жалеть?..
Там орали. И получалось… меня… проверяют!..
— Нате вам!..
Бросил в дыру мобильник.
…Фотография на полу.
Чья хоть?..
Дом… и дым… стал опять — густой!
…Женщина.
У нее все всегда — открыто!
Дырка рта с ресницами зубов!.. Дырки глаз с зубами ресниц!..
Главное — открыто всегда ее ожидание и ее готовность!..
— И ее… приспособленность!..
9
— “Тут объемная идея”.
— Если ты ничтожество, то хорошо, что мир мал… Я, опять и опять, все про малость-то мира… Ведь тобой, ничтожеством, и тебе самому, ничтожеству, рулить нечем… Зато можно манипулировать миром. Семьей, бандой, партией, страной, обществом!..
— “Это не все”.
— Но если ты… огромен!.. Тогда плохо, что мир мал. Ведь тебе, громаде, негде разлиться, разместиться. Самому себе. Зато мир, что вокруг тебя и рядом с тобой, может манипулировать самим собой. Брак, родство, дружба, начальство, богачи, чиновники, знаменитости…
— “Это не главное”.
— И тогда мне — только во вдохновение!..
— “В рай”.
…Мир мал. Люди живут в этом состоянии, не понимая этого состояния. Не понимая и каждый себя. Но делают вид: понимаю — да и все тут!.. И требуют, чтоб другие это за ними признали! Хотя это и самомнение, и требование есть обыкновенная утопия. Попросту гнев.
— Взбалмошность!
Вот как сейчас…
Снаружи, в дыре окна:
— Там?!. Там!. Там?!. Там!..
Обо мне…
Гады!
— Испугался!.. Кого?.. Или чего?..
— Школьником еще осознал, что жизнь… краткая-то… кратка. И что только одно и надо — ее оберегать и украшать. А вокруг мат и грязь. И от этого сам становишься… закодированный. Кричишь себе: ведь я другой! Строгий! Чистый!..
Да так, пожалуй, и всю жизнь.
— Жаль, что делал… вторичные… движения!..
…Снаружи… крики… готовые!.. серьезные!..
Будто они все, кто снаружи, как-то особенно отличаются от меня…
…Сидел на корточках.
Из-за дыма…
Видно было… только диван и ковер…
— “Ты — я”.
Ощутил — уж не страх от того присутствия… а — надежду на это самое присутствие…
— “Сын!.. А как же ты?..”
— Беда есть беда у счастья.
— “Говори”.
— Потому же стремление к богатству и славе. Уверение себя в достижимости еще чего-то большего.
— Революционер — это тот, кто в обиде. Только бы доискаться, в какой… Вы сатрапу подчинялись. А мне не хотите. Вот я вас! То же и гражданская война. Вы тому вождю подчинялись. Теперь давайте мне!
10
Никто даже не решал, что буду рожден именно я… И не мог решать… Ведь никто не мог знать… какой именно сперматозоид…
— Никто обо мне не решал.
— “Обо мне”.
— Некого и мне было спросить…
— “Я отвечал”.
— Люди в социуме, что птицы в стае. Симфоний-то нет, есть перекличка.
— “Ангел или бес”.
— Тогда ведь… и социума нету!
— “Духовного”.
— Окрошка… лицемерная… молчащих… и говорящее молчащих…
— “Я ангел. Тот бес”.
Зря ходил в школу!.. зря уехал в вуз!..
— По-ды-ха-юууу!..
Что же… прыгать?!.
Ведь стыдно!
А как же… оставаться?
Ведь детей от меня нет!..
…Кричал я сейчас?
Кашлял!
И стыдился кашлять-то!.. громко-то!..
— “Слушайте все”.
— “Как же теперь тут, на другом свете, обживаться?..”
…Между тем заметил, что пальцы мои отпирают шпингалеты в раме окна.
Снаружи — кто-то чего-то кричал… имея в виду меня?..
Отпереть-то отпер…
А окно — хоть открывается ли?!.
— А почему за меня решили?.. Почему за меня и без меня и обо мне и о плодах моего труда решили?!..
Заладил!.. А как же — не ладить?..
— Потому что… это право каждый берет себе сам!
Потому что все — во сне!..
Выхода — нет.
Вот — плоскость здравого смысла.
…По комнате плавали рваные клоки дыма — как бы некие существа.
И было легче говорить вслух — так как обращался явно к ним:
— Никто на планете ни разу не задумался… не только о том, что все, стоя по бокам планеты, повернуты друг к другу ногами… и что жизнь — кратка!.. и что каждый — уникум!.. но даже и о том… почему он смеется на самым святым и над самым поганым… что имеется у него как у живого… и что расположено в его же промежности… от башки на расстоянии длины руки…
…Так прыгать или не прыгать?!
— К кому? К ним?..
11
— Мир — завершенно мал!
Радостно крикнул.
Истошно радостно.
— Мир мал — завершенно!
И все в мире — обусловлено…
— И все в мире обусловлено!
Докричал тише — уж только себе:
— Так как мир — закончен, завершен, замкнут!
А об этом — и не знали?.. Или забыли?.. Века-то два тому назад.
И мир — объясним.
— Измерен! Издуман!
…Мокрый был весь.
Ясность же была — быстрая, ошеломляющая… как при первом миге, после тела-сна, бодрствования…
— Основания!
Крикнул опять в пространство.
— Не зря же взялся за основания!..
Оснований-то теперь у них, у людей, и нет.
Вовсе теперь нет…
— Только — игровые, сочиненные, надуманные!..
Вот все вторят: “Быть или не быть?”. Но ведь это ляпнуто когда-то для сцены!.. Самое-то трагическое в современности не это: быть не быть… А то, что… вне этого “быть не быть?”… вне твоего вопроса… уж точно ничего — духовного — нет!..
…Не мог уж вслух говорить много — першило в глотке.
…Мал, да, этот свет. Еще, значит, есть и какой-то, что называют словами “тот свет”… Но — и только!..
Мир мал, так как в самом деле — объясним.
— А жизнь, жизнь достойная, суть усилие разума.
— “Смелая. Смелого”.
— Жизнь кроткая! Зачем ты такая короткая?..
Ну, буду я грешен.
И что?
Всего-навсего — не спасусь.
Но — на том-то свете — все-таки буду же, буду!..
Мир — печально мал.
И печально, что мир — печально мал.
— И вообще — что надо?!.
— “Что сейчас”.
— Что?..
— “Страдать”.
…Сидел на полу.
У дыры в окне…
Дышал через рукав…
А ведь была… одна спичка…
— Чего же ты, гадина, не сломалась?!.
…Вдруг я — онемел.
В том граде, “столице северной”, во время той девятисотдневной блокады… по образованию моему — где-то недавно лишь читал… ежегодно возбуждалось там, внутри, около тысячи уголовных дел — по людоедству! по людоедству!.. а если учесть тот “закон айсберга”: только десятая часть преступлений регистрируется… то — арифметически рассуждая — выходит, что… в малом мире! в малом-то мире некуда деваться!.. выходит, что те, кто выжил, это — съевшие, съевшие…
Не только никто в учебниках истории это не написал и не напишет… но и я бы сам — не написал…
…Однако странно.
Именно в эту минуту… когда я погибаю… по-ги-баю… мне сказать нечего!..
Для всех, для всех сказать нечего.
Потому что ты гибнешь не один…
— А еще и губишь дом.
…Кричали же не так уж очень давно: мир старый мы “разрушим до основанья”! А именно поэтому — поэтому и кричали: основанье поколебать — самая-то и отрада!..
— Только ведь что — взамен?..
…И если меня сейчас будут бить… то не потому, что я какой-то уж очень… э-э… хороший… или какой-то уж очень плохой.
А потому, если что, будут бить, что на сей миг у охочих имеется — неоспоримый предлог и повод.
Проявить и утолить свою — насильничать! насильничать! — потребность.
И — как же не воспользоваться!..
А я бы ведь мог… Чувствую…
— Мне следует… создать!.. трактат!.. философский!..
— “Пора”.
Думал же: “Крах интеллигенции в двадцатом веке”.
— Во какой!
Оглядка на крестьянина, на мужика. По традиции века предыдущего.
— В итоге. Скромность и укромность разума.
— “Трусость”.
— Далее в итоге. Последовательно. Засилье быта. Засилье пошлости. Засилье посредственности. Это уж — в начале двадцать первого!
— “Возьмись”.
— Интеллигенция постыдились провозгласить приоритет Разума. Над всем. Даже над трудом.
Чувствую… как бы сценарий…
— Прихватизация!
Порядочные постыдились…
— Хапнуть!..
Не взяли даром не свое…
А теперь все они, все приличные… по фабуле-то…
— В сторожах у наглецов!..
— “Начало есть”.
— Вся страна уже сто лет — Октябрина!
Я все гадал: а если б я вмешался!… если б я вмешался!..
Так вот какое оно — это самое вмешаться!..
…Теперь — у активиста — другой вопрос. — В окно или?..
— Я ненавижу-то… себя!
— “Тебя”.
— А злоба на всех теток… из меня же разливается… попросту подальше… и на них…
— Ненавижу! Ненавижу!
— “За свое незнание”.
— Выходит, сгорю… разве что… на потеху!..
Все только этого и ждали…
Ведь тогда подтвердились… все их разговоры!..
Виды позора.
По принципу малости мира — виды всего лишь… определенностей.
Надеть на себя определенный тип одежды: военную, спортивную, модную и прочее…
Занять определенную должность: начальник, замначальника…
Времени-то нету у меня!..
Показать себя, наконец, единичным узнаваемым… собственно — определенным: прославиться в любом качестве… поджечь храм, убить царя… занять должность… на худой конец — сняться в кино…
Ну, то есть, стать тем, как в двадцатом именовали веке, “активистом”.
Далее… Войти в определенную элиту: бизнес, криминал, политика… богема, эзотерика…
Но это — всего лишь для облегчения предыдущего.
Тараканы в банке…
И наглядны, и омерзительны…
Некогда, некогда мне с вами!..
Сейчас…
Нету для тебя никакого… того “сейчас”.
А вдруг!..
“Вдруг” — так молился бы!..
Как там?..
“Помяни меня… в царстве своем”…
Потом как…
“Сегодня же… будешь со мною… в раю”…
…Пламя!
Какое оно… настоящее.
…А почему, кстати, — с тобою?!
Может, я хочу быть просто — в раю!
Почему — “со мною”-то?..
Ты — эгоист! Ты рай предлагаешь… только с условием!.. А именно — с тобою!..
— Да ведь я… революционер!
Да! Тот самый.
Я — революционер.
Как там: истинный революционер… истинный тот “ист”… это тот, кто идет до конца!
Вот — я же иду до конца.
Так, значит, те, кто целых два прошедших века объявлял себя гордо и горделиво этими самыми — революционерами… они — всего-навсего… впадали в крайность… которая… которая… попросту — за гранью… за гранью возможной, вероятной… даже хотя бы вероятной… жалости… хотя бы даже этого самого… как его?… разумного поведения!..
Оказывается — вот чем они, революционеры, два-то века занимались!..
Под предлогом — благих целей.
Разве что — в чем, если по сути, революционность-то — благими целями назывались, обзывались… невиданные до того, оригинальные планы!..
Самая же глубинная была у них всегда цель — впасть в самую немыслимую крайнюю жестокость…
Ведь тогда всем обычным смертным… и в голову не придет, что такая жестокость… вообще возможна… вовсе не ради хоть какого-то и чьего-то блага… а попросту ради самой жестокости!.. И — от потребности жестокости!..
…Самый странный — сегодня — день в моей жизни.
— “Мало знать, что есть этот свет и есть тот свет. Надо всегда быть в раю”.
Жизнь кратка…
— “Вечна”.
Один день…
— “Простор”.
Нет, короче…
— “Ангел”.
Лишь успеть — вздрогнуть от волнения!..
— Как это, однако, гадко — быть революционером!
…Прыгать?.. не прыгать?..
Ярославль, 2010