А.П. Давыдов. Неполитический либерализм в России
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2013
А.П. Давыдов. Неполитический либерализм в России. — М.: Фонд «Либеральная миссия»; Мысль, 2012.
Слово «либерализм» в России затаскано до неприличия. Политический либерализм как «либеральничанье» был дискредитирован до и после революции. Реформы конца прошлого века дополнили представления о либерализме «либерастами» и «дерьмократами», развалившими страну и экономику. Довершают картину ЛДПР (партия, не имеющая отношения ни к либерализму, ни к демократии) и фигура ее лидера, дискредитировавшие публичную политику как таковую. Что-то серьезно «не так» в российском общественном сознании с либерализмом — мировоззрением свободной и ответственной автономной лично-сти, способной к нравственному поведению в силу не внешних ограничений, а внутренне выработанных норм. И тогда становится ясным, что главное в либерализме — именно его личностное, неполитическое основание: политический и экономический либерализм невозможны без либерализма неполитического и носителей этого мировоззрения.
Именно поиски проявлений неполитического либерализма и составили главную задачу А.П. Давыдова. Ищет он эти ростки в месте довольно необычном — в отечественной литературной классике, в которой прослеживаются два крайних полюса российской культуры. С одной стороны, «народ безмолвствует», Калиныч, Платон Каратаев, горьковское «народушко»… А с другой — революционаризм «новых людей» Н.Г. Чернышевского, базаровского нигилизма, горьковские Сокол, Буревестник, Человек… При всей противоположности этих полюсов — пассивно претерпевающего и гиперактивного — их объединяют неотмирность, стремление к срывам в радикальные крайности архаики или «неба в алмазах».
И в этом достаточно хорошо известном смысловом комплексе А.П. Давыдов хочет найти, ищет и находит источники срединного личностного пути* . Логика этого исследования ясна и последовательна. На материале творчества А.С. Пушкина формулируется проблема самостоятельной свободной и ответственной личности. На примере лермонтовского Демона выявляется выражение сути нравственного выбора. Далее прослеживается максимально содержательное развертывание идеи у Н.В. Гоголя, ее сопоставление с реальностью, «верификация» у И.А. Гончарова, И.С. Тургенева, Л.Н. Толстого, Ф.М. До-стоевского, А.П. Чехова. И — применение к постсоветской реальности Вен. Ерофеева, В. Пелевина, В. Маканина.
А.С. Пушкин и в неполитическом либерализме — «наше все». Показательно, что самореализация личности у него проявляется не только в аполлонически-ренессансном понимании творчества, но и в теме самозванства, к которой А.С. Пушкин проявлял повышенный интерес как к особому способу изображения человека: от исторических самозванцев («Борис Годунов», «Капитанская дочка») и романтического самозванства в «Дубровском» до лирики («…я ей не он») и обыденного опыта («Повести Белкина»).* Самозванца А.С. Пушкин изображает как новый для русской жизни тип личности, строящий свою жизнь своею волею в соответствии со своей мечтой. Тема оторванности от социума, «лишнего человека», «не совпадения с самим собой», широко представленная в классической русской литературе с развиваемой точки зрения, — не что иное, как тема самозванства. Чацкий, Онегин, Печорин, даже Чичиков и Хлестаков, а тем более — Ставрогин и подпольный человек Достоевского — всех их объединяет этот тип сознания.
Наиболее резко тема противостояния творческой личности и архаически религиозного общества, согласно А.П. Давыдову, представлена у М.Ю. Лермонтова. Его «Дума» и «Пророк» четко задали крайние проявления российского нравственного выбора: либо тупик растворения в безликой архаике, либо трагедия «вненаходимости» к этой реальности. Лермонтовский Демон воплощает личностный протест против потустороннего, против крайностей трансценденции, стремление быть в мире, поиск и утверждение истины в этом мире. А.П. Давыдов справедливо видит в этом проявление духа Нового времени с его новозаветной темой взаимопроникновения божественного и личностного, выстраивания на основе самоанализа нравственного пути и новых культурных форм.
Несколько неожиданно выглядит у А.П. Давыдова роль Н.В. Гоголя в раскрытии темы неполитического либерализма. Гоголь-утилитарист, певец собственности, выглядит как откровение. Специальное внимание уделяет А.П. Давыдов творчеству И.А. Гончарова, особенно образу Штольца, предстающего, по мнению исследователя, буквальным продолжением темы пушкинского Самозванца и лермонтовского Демона, реализацией соответствующего типа личности в условиях России середины XIX века. Штольц нашел себя в сфере, нехарактерной для России, — в рынке и предпринимательстве. Он участвует в производстве и продаже новых товаров, в банковском деле, демонстрируя открытость, прозрачность, надежность. Речь фактически идет о новой логике реализации русской действительности — через диалог и ответственное социальное партнерство. Призыв Штольца к Обломову — «Вон из этой ямы, из болота, на свет, на простор, где есть здоровая, нормальная жизнь!» — фактически призыв к обновлению архаичной и косной русской культуры. Типологически к Штольцу близки Ольга и Вера из «Обрыва».
В творчестве И.С. Тургенева исследователь находит не только анамнез нигилизма, но и попытку выстроить меру религиозности в культуре, отсекающую соборную и нигилистическую крайности, гуманизирующую божественное в человеческом и человече-ское через божественное. В тургеневской максиме «Хочу истины, а не спасения!» в российскую культуру продвигается гуманистический дух Нового завета, Ренессанса и Реформации, дающий всему русскому европейскую меру.
И от тургеневского Рудина к чеховским персонажам нарастает тема тотальности тупика в развитии русскости. Ф.М. Достоевский крупным планом blow up продемонстрировал зависание ее парадоксальной экзистенции, невозможности ее укоренения в ткань российской жизни. А.П. Чехов зафиксировал неспособность и даже страх российского среднего класса и городской интеллигенции жить самостоятельно.
А.П. Давыдов связывает эту трагедию с отсутствующим у российского общества опытом действенной нравственной школы Ренессанса, в которой христианская духовность прошла огранку души, формирующей свободу как личностное самоопределение и ответственность за делаемый выбор. В этом выводе он совпадает с позицией Ф.А. Степуна и В.К. Кантора, связывающих катастрофу, утянувшую Россию в ужасы идеократии и тоталитаризма, с культурным содержанием Серебряного века, как «антиренессансной контрреволюции» с опорой на антиличностно прочитанную Античность, в которой поэты-символисты (Вяч. Иванов, А. Блок, А. Белый со товарищи) и религиозные философы, и атеисты (от А. Эрна, Н.М. Бахтина до П. Флоренского и А.Ф. Лосева) видели прежде всего не аполлоническое начало, а начало дионисийское, мистериальное. Неприятие личностно-ренессансного начала стало не столько предчувствием, сколько духовной и нравственной подготовкой революционно-тоталитаристского миропонимания. И поразительно, как быстро оргийное мистериальное действо, пренебрежение свободой ради воли, стало трагической реальностью, про которую мудрый Г.Г. Шпет говорил, что личность, как кусок масла, распускается на сковородке. Хорошее русское слово — «распускаться»… Да и сковородка российская была жаркой.
Либерализм имел и имеет ярких представителей во всех слоях российского общества. Но он поверхностен и разрознен. Критическая масса его еще не накоплена, чтобы вылиться в институциональные формы. Интеллигенция предпочла «слушать музыку революции». Россия не признала Лопахиных и перспективу капиталистической модернизации, поверила марксизму, что капитализм доживает последние дни, а ему на смену идет новое общество без частной собственности, и дело только за пролетарской революцией и экспроприацией экспроприаторов, что оправдало заодно и переход от индивидуального террора к классовому, а затем и массовому. Дело закончилось национализацией 1918 года, Гражданской войной и срывом в архаику госфеодализма.
А высоко поднятая А.С. Пушкиным планка неполитического либерализма в дальнейшей истории систематически снижалась. И это делает работу, выполненную А.П. Давыдовым, особенно поучительной. Открываются новое содержание и новая роль отечественной классики. Так, «лишний человек» предстает ответственной, самостоятельной лично-стью, представителем цивилизационного фронтира, аттрактором модернизации россий-ского общества. А его «лишность» оказывается связанной с органической неспособностью российской культуры к принятию такой личности, без которой невозможна полноценная экономическая, политическая, личная жизнь.
Этот ключ был применен А.П. Давыдовым к поздней советской и
постсоветской литературе (Вен. Ерофеев, В. Маканин, В. Пелевин). И оказалось,
что в ней зафиксирован уже результат деградации и разложения общества,
неспособность личности принимать решения, и поэтому — неспособность жить.
Критика общества продолжалась и в совет-ское время: М. Зощенко, И. Ильф и Е.
Петров, В. Аксенов, А. Солженицын, В. Войнович… Но после Лермонтова, пожалуй,
только Булгаков и наши современники Вен. Ерофеев, В. Маканин и
В. Пелевин осмелились поднять руку на священную корову архетипичности русской
культуры: ее соборно-авторитарную специфику, ее понимание личности, доминанту
сакрализуемой власти, ее неспособность к конструктивному реформированию, ее
нравственный максимализм в сочетании с вопиющим правовым нигилизмом… Носитель
этой культуры, не справившись с миром, отворачивается от него, культивирует в
себе обиженность и подозрительность к миру. И результатом становится общество
тотального недоверия, экономика недоверия, дикий банковский процент,
перегороженные дворы, железные двери с множеством запоров…
А.П. Давыдов глубоко прав: российская культура не освоила и не осваивает русскую литературу так, как, например, осваиваются Шекспир и Байрон в Англии или Гете в Германии, не видя и не понимая в отечественной классике главного содержания ее реального гуманизма. Мера новизны, предлагаемой русскими писателями, — в смысле личности как антично-новозаветного, ренессансно-реформационного, пушкинско-лермонтовского основания культуры. И такое представление о личности как субъекте культуры и общества до сих пор остается новой постановкой вопроса для России.
Проделана большая и очень важная работа… И какой же выход? Можно ли и как изменить тип культуры? А.П. Давыдов пишет: «Чтобы изменить русского человека, надо по-следовательно формировать в нем культуру личности»; «превратить культуру из статичной в динамичную, из монологичной в диалогичную, из закрытой в открытую, из соборно-авторитарной в личностную»; «повышать в стране массовый спрос на свободу» (с. 540… Для того чтобы жизнь стала другой, мы должны стать другими… Очень напоминает извест-ный анекдот, в котором мудрый филин предложил мышкам, пришедшим к нему за советом — как им избавиться от замучивших их хищников — «стать ежиками»).
Одно дело — анализировать в художественных текстах образную систему, выражающую идею неполитического либерализма, но совсем другое — социальная база медиации, каковой во всем мире является третье сословие — мещанство, буржуазия, — осмеянное, оплеванное не только народниками, революционерами, но и интеллигенцией. Неспроста персонажи, в которых российские писатели пытались воплотить идеалы неполитического либерализма, — Штольц, Костанжогло — оказывались резонерски ходульными, не находили позитивного отклика ни у читателей, ни у критики.
Между тем весь исторический опыт успешных модернизаций — от петровских реформ до прыжка Сингапура из «третьего» мира в «первый» — убедительно показывает, что смена типа культуры возможна, но только при условии социального запроса на такую смену и наличия у властной элиты «длинных мыслей», что выражается в освоении передовых практик, ставке на науку и образование, за счет чего формируется новая элита, выступающая социальной базой модернизации и выводящая общество к цивилизационному фронтиру.
Если социальный запрос на модернизацию в современной России как-то и сознается «умом», то реального запроса на инновации ни у власти, ни у бизнеса, взаимно озабоченных сохранением и укрупнением монопольной ренты, нет и не предвидится. Значит, нет и в ближайшее время не предвидится запроса на «новую личность». Наоборот, в обществе все отчетливее тренд нового витка архаизации. И историю болезни, и диагноз А.П. Давыдов описал очень точно.
Так, может, и перестать кого-то догонять, надрывать пуп, экономику и общество? Пусть катятся в эмиграцию, внешнюю и внутреннюю, все буревестники свободы и инновационности. А оставшимся — соборно — войти в глобализированный мир со своей уникально-стью, сделав из страны этакий бутик духовности и «практик трансцендирования», тем более что нефтегазовая рента пока позволяет, а в Гоа и Таиланде все равно всем места не хватит. Одна беда — климат не тот. Разве что глобальное потепление поможет…
А если серьезно… Неполитический либерализм не сводится к институциональной свободе, правам человека, внешней свободе или свободам. Он предполагает — как свою основу и предпосылку — свободу внутреннюю, суверенную, свободу самоутверждения и самоопределения. И внешняя свобода без внутренней невозможна. А ее отсутствие — главный диагноз российской культуры — спасибо А.П. Давыдову за ясность. Он закрыл тему поиска перспектив российского общества в его культуре, убедительно показав, что русская литература дала ответ. И можно, перефразировав заключительные строки этой книги, сказать, что, если после ее прочтения «хотя бы один человек поймет, что надо вчитаться в классиков, вглядеться в себя, начать перестраивать мозги и осваивать, налаживать диалог, иначе раскол задушит каждого из нас, то, значит, Россия еще не на самом краю… и есть еще слабый луч надежды».
А то, что надежда есть, — это факт. Неполитический реализм только еще формируется в России. Но не в художественной литературе, а в самой реальности, именно там, где ему положено — в среде отверженного русской литературой «третьего сословия».
Это наглядно продемонстрировали события зимы 2011—2012 годов. Все эти ролики с безобразиями на избирательных участках на свои недешевые гаджеты снимали молодые, вполне успешные люди. За годы «тучных коров» выросло поколение граждан, у которых появилась какая-то собственность. И они хотят, чтобы их право на эту собственность уважалось. Они платят налоги. Они ждут на переходе зеленый свет. Они поняли: чтобы все ехали, надо, чтобы все придерживались правил, а если кто-то правила нарушает, то не едут все. У них появились не только интересы, но и некоторое достоинство. Они не хотят потрясений. Наоборот. Они хотят жить по правилам. И их обидели, даже оскорбили. Это был не политический, а гражданский протест. Никто из них не боролся за власть — они хотели привести власть в чувство, чтобы она соблюдала свои же правила. И это было реальное проявление неполитического либерализма.
Во всем мире слово «гражданин» восходит к «горожанин»: бюргер, буржуа, мещанин… И проблема состоит в том, чтобы российское общество признало в новой буржуазии своего непутевого, а то и приблатненого, но сына, а эта буржуазия признала в российском обществе свою больную, полубезумную, но мать. А это — тема, к которой отечественная литература еще всерьез не подступала.