Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2013
Об авторе | Валерий Анатольевич Сендеров родился в 1945 году. Окончил Московский физико-технический институт в 1970-м. Математик, педагог, публицист, постоянный автор «Знамени». По-следняя публикация в отделе публицистики — «Немилицейский детектив» (2010, № 10).
Новое интеллектуальное общественное объединение «Изборский клуб» возникло осенью минувшего года. Что это за новообразование в сегодняшнем обществе, наиболее точно и внятно растолковала И.Б. Роднянская в июльском номере журнала «Посев»: в ответ на кремлевский запрос об оправдании деяний власти в советское время «…выдвигается концепт “советской цивилизации”, внедряемой в большое время других цивилизационных фаз отечественной истории и проецируемой в будущее, как бы обнаруживая росток развития. <…> Кто за это тонкое и по-своему творческое дело возьмется? Вряд ли функционеры популистских новообразований вроде Общероссийского Народного фронта или позабытого уже, кажется, Открытого правительства, декорирующих власть ▒народной поддержкой’. В их среде по определению нет умственных сил.
Однако одна кандидатура, один коллективный разум уже наличествует. И его преимущество — в определенной независимости от административных структур и в частичном лишь совпадении целей с интересами этих структур. Я говорю об Изборском клубе, ближайшая задача которого, как сформулировал его член, экономист и публицист Михаил Делягин, — «создание интеллектуальной альтернативы либеральному проекту, который несовместим с существованием России».
У Изборского клуба есть уже разноформатная сеть публичности: доклады собственного Института динамического консерватизма, свой журнал, где в № 1 опубликован манифест отцов-основателей, а № 2 посвящен мобилизационной доктрине милитаризации, интернет-ресурс “Однако” и многое другое на постоянно обновляемом сайте. Все это доступно любопытствующим, но я все же оглашу первичные данные.
У Клуба был предшественник — некий “Сергиевский проект”, в 2005 году выпустивший огромный текст “Русская доктрина”, долженствующий стать новым “оружием сознания” (один из составителей — Егор Холмогоров). Но резонанс изборцев обещает быть куда более громким, чем это прошедшее почти не замеченным теоретизирование.
Клуб был образован в древнем городе Изборске в сентябре прошлого года и, конечно, при всяческой помощи местной администрации. Его председателем стал специфический златоуст Александр Проханов — сегодня одно из центральных медийных лиц на федеральных телеканалах. Исполнительный секретарь — Виталий Аверьянов, числящийся философом консерватизма. Среди постоянных членов все люди известные, много пишущие, влиятельные: Сергей Глазьев, Наталья Нарочницкая, Михаил Леонтьев, Юрий Поляков, вышеупомянутый М. Делягин, историк Андрей Фурсов, архимандрит Тихон (Шевкунов), Максим Шевченко, отец неоевразийства Александр Дугин, экономист Михаил Хазин, генерал Леонид Ивашов. На предварительном заседании клуба присутствовал министр культуры Владимир Медин-ский, сочувствие выразили о. Всеволод Чаплин и Всемирный русский собор. Из одного этого перечня следует, что общественное пространство уже широко оглашено и покрыто именитыми изборцами. Есть и выходы к государственной власти — через сочувственника Мединского или советника президента Глазьева. Но именно лишь выходы, пунктирные контакты — Изборский клуб можно квалифицировать не как кремлевское детище, а как группу давления на Кремль, действующую в благоприятных для такого давления условиях. Сами изборцы заявляют, что их клуб — «тест для российских властей вообще и для Путина в особенности» (izborskyklub.odnako.org). Они призывают Путина стать наконец «преобразователем России» и мечтают, чтобы от знакомства с их докладами и документами у Путина, якобы унывающего на пессимистических словопрениях Валдайского клуба, — “заблестели глаза”.
Но все это внешняя сторона дела. Вызовом и одновременно приманкой является у изборцев их историософская версия, которую они хотели бы канонизировать как напутствие российскому будущему. Конкурирующий либеральный лагерь (ежели таковой имеется) никогда не был озабочен своей беспочвенностью, отчего сел в лужу по части не только перспективы, но и ретроспективы. Альтернативу ему предлагается укоренить в веках, а не исключительно в идеализации (потерянного для России, по слову Солженицына) ХХ века. Вовсе не куцее “Back to USSR”, как не-осмотрительно охарактеризовал пафос Изборского клуба один из либеральных журналистов. Нет, наше непредсказуемое прошлое переписывается, начиная с глубокой древности.
Сначала — об инструментарии. Кто-то из оппонентов обозвал изборский набор понятийных орудий “агрессивным православием”. Трудно придумать нечто более неуместное — если, конечно, сойтись на том, что православие — как-никак христианство.
О конкретных столкновениях изборцев с христианскими представлениями есть что сказать (и будет сказано ниже), но главное — в другом. Опорным для изборской философии истории стало понятие “генетического кода” — наукообразная мистификация или, если угодно, темная историческая мистика. Строго говоря, это не расизм, поскольку апелляция к некой издревле вживленной в евразийский континентальный менталитет парадигме не имеет в виду этничность, и упоминаемая всуе “генетика” — не более чем расплывчатая метафора, условно позаимствованная из биологии. Но функционально такой подход тождествен расовому и движет избор-скую мысль от фашизоидного, в духе Муссолини — Джентиле, государственничества по направлению к идеологемам Третьего рейха. Если в христианской доктрине исторический процесс предстает как плод свободного соработничества Промысла и человеческой воли с ее личностным выбором, то здесь декларируется жесточайше закодированный детерминизм, в сравнении с которым даже пресловутое учение об общественно-исторических формациях оставляет некий люфт для свободной инициативы»*.
С чувством глубокого и полного удовлетворения встретила образование «Изборского клуба» патриотическая печать.
«Давно назревшая актуальность и более чем своевременность создания патрио-тического экспертного клуба, которым и стал Изборский клуб, была отмечена на самом высоком уровне после первого же его заседания, которое состоялось 7 сентября 2012 года в городе Изборске Псковской области. Новая инициатива стала действительно патриотической — среди ее участников не оказалось ни одной либеральной персоналии». (http://www.sorokinfond.ru/index.php?id=1275)
Мировоззрение интеллектуального объединения изначально отличалось четкостью и ясностью. «Кто есть враг унешний? — Так что, вашбродь: империалист, атлантист, америкос, цээрушник! — Кто есть враг унутренний? — Так что, ваше превосходительство: ллиберралл!». Но сама эта четкость провоцирует и некоторые вопросы. Патриоты — сюда, либералы — на выход. Хорошо. Вроде, все ясно. А если либерал-патриот попадется, хоть один, или парочка — с ними как быть?
«…видя «этот патриотический, консервативный тренд, либералы, как исключительно конъюнктурная биомасса, начинают трансформироваться в этом ключе. То есть начинают мимикрировать, преображаться под патриотический дискурс, вливаясь в него, и опять размывая и ставя его под сомнение». Евразиец Валерий Коровин высказал убежденность, что в данный момент одна из главных задач — это выявлять либералов, мимикрировавших под патриотов и консерваторов, выводить их на свет, разоблачать и указывать власти, которая должна карающим образом их вычищать отовсюду». (http://www.sorokinfond.ru/index.php?id=1275)
Ясно?
Не прошло и года, а изборская философия отстоялась, окаменела. И бесполезно было бы спорить с ней. Нет ничего неопровержимее философической демагогии хорошего класса. Возьмите в руки, скажем, «Миф XX-го века». Раскройте на удачном месте. И попробуйте опровергнуть его. Опровержение складной чуши обычно длиннее первоисточника в несколько раз. А демагогия, даже интеллектуальноподобная, по сути своей, всегда популярна. И рассчитана она на априорных сочувственников: «Во-о-о-т», — получая требуемое, уважительно кивают они. Так кто же, интересно, ваши опровержения хотя бы пробежит глазами?
Новое мировоззрение попало в точку. Можно уверенно констатировать: оно отвечает на общественный запрос. И ничего не дадут в борьбе с ним многотомные солидные трактаты. Но одна ахиллесова пята и у подобного мировоззрения все-таки есть.
Всякая система опирается на ту или иную конкретику. На имена, аналогии, исторические события, факты… И в предмете такого выбора целое отражается, как в капле воды. Капля же такая, в отличие от глобального целого, — охватна. Почему поклонники новой философии поднимают на щит именно это имя? Эти труды? Эти эпохи? И многое становится ясным, если подобные простые вопросы попытаться рассмотреть…
«“Я не буду говорить о термине «диктатура», о неком техническом термине, который ввел немецкий философ и юрист Карл Шмитт, но, тем не менее, мы действительно находимся в чрезвычайных обстоятельствах, и если мы не инициируем эту чистку либералов, и не выявим их местонахождение, не раскроем их коды и действия, мы размоем все критерии, о которых сегодня говорим”, — подытожил директор Центра геополитических экспертиз». (http://www.sorokinfond.ru/index.php?id=1275)
Чувствуется в этих словах какая-то странная навязчивость, натужность. Диктатура — вроде бы простое, достаточно ясное понятие. При чем здесь, в самом деле, солидные ссылки? Так правоверный марксист, найдя у «классиков» прогноз погоды, будет, говоря о температуре за окошком, всенепременно ссылаться на них…
Случаен ли интерес «постсоветской правой» к немецкому государствоведу прошлого века? Вот уже лет десять как трактаты Карла Шмитта щедро цитируются в качестве классики консервативной юриспруденции. Слов нет, Карл Шмитт — крупная фигура. Но уже постоянное именование его «мыслителем» в чем-то спекулятивно: в принятом словоупотреблении «мыслитель» — личность, так сказать, широкого профиля, круг же интересов Шмитта — теория государства и права — был всегда специфическим достоянием специалистов…
Рассмотрим — по необходимости кратко — теории Карла Шмитта, взгляды его и судьбу. Явят они подчас, при всей разности эпох и ситуаций, неожиданную близость вкусам и потребностям сегодняшней «постсоветской правой»…
Начинать разговор с русским читателем о Карле Шмитте непросто. Как, с какого конца размотать клубок имен и понятий богатейшей немецкой культуры прош-лого века? При этом если имена недостаточно известны нам сущностно, то о понятиях мы и на формальном уровне слабо осведомлены. Шпенглер, Юнгер, Хайдеггер, Томас Манн, Гофмансталь… Сопоставляя (для начала, интуитивно) некоему явлению подобные имена, мы на вопрос «кто?» уже в значительной степени отвечаем. На вопрос «что?» ответить часто сложней. Что такое «консервативная революция», с которой часто ассоциируются и имя Карла Шмитта, и названные только что имена?
Начнем с одной весьма авторитетной характеристики явления. «Это понятие обозначает объемлющий всю Европу процесс <…> начало которого, скорее всего, совпадает с Французской революцией. Ибо любая революция рождает из самой себя ответную силу, противоборствующую ей. Вместе с Французской революцией побеждает тот мир, в котором “консервативная революция” видит своего врага и который предварительно можно описать как мир, движимый верой в постепенный прогресс, считающий все вещи, отношения и события доступными рассудочному пониманию и стремящийся изолировать и постичь любой предмет в его отдельности от других». (Mohler A. Die Konservative Revolution in Deutschland 1918—1932. Grundriss ihrer Weltanschauungen. Stuttgart, 1950.)
Так написал Арман Молер — секретарь Эрнста Юнгера, активный участник, а позднее историк консервативно-революционного движения. Характеристика Молера разумна, так сказать, методологически: надо же, в конце концов, заговорив о явлении, с чего-то начинать… Но ухвачена в характеристике лишь верхушка айсберга.
Рационализм, утилитаризм, расчлененность мира… Эгалитаризм, права человека — и на авансцену, в противовес дворянской сословности, выступает буржуазный «серый пиджак». В общем, по Цветаевой: «тройная ложь / Свободы, Равенства и Братства»… (М. Цветаева. Фортуна). И как не встать против серого сумрака представителям отжившей «культуры замков», неисправимым романтикам — людям «консервативной революции»?
Все это так, разумеется. Но французская идеология имела наряду с гуманистически-эгалитарным и совсем другой лик. Мы позволим себе повторить (мы приводили ее недавно в «Посеве») исчерпывающую, на наш взгляд, характеристику явления. Дана она глубоким и тонким исследователем тоталитаризма Ханной Арендт.
«Французская революция соединила Декларацию прав человека с требованием национального суверенитета. Одни и те же основные права были одновременно провозглашены и как неотчуждаемое достояние всех людей, и как особенное наследие определенных наций; одну и ту же нацию разом объявляли и подчиненной законам, кои предположительно вытекали из этой Декларации, и суверенной, т.е. не связанной никаким всеобщим законом и не признающей ничего высшего над собой. Практическим результатом этого противоречия стало то, что отныне права человека были защищены и упрочены только как национальные права и что сам институт государства… потерял свой юридический, рациональный облик и мог быть истолкован романтиками как туманное воплощение «национальной души», которую сам факт ее существования ставил над законом. Соответственно «национальный суверенитет» терял первоначальный дополнительный оттенок своего значения как «свободы народа» и окутывался псевдомистической атмосферой беззакония и произвола». (Арендт Х. Истоки тоталитаризма. — М.: ЦентрКом, 1996. С. 317).
Мрачный мираж утробно-революционной народности — самая роковая из идей 1789-го — оставался незадействованным в течение полутора веков. В 1920-е — время пришло. И лишь один из консерваторов — Карл Шмитт — идею эту принял без оговорок. И углубил. И развил. «Суверенность народа» для автора скандально прославившейся работы «Понятие политического» сомнению не подлежит. А что такое «суверенность»? — Право объявлять чрезвычайное положение. Истинно-суверенен лишь тот, кто имеет такое право. Суверенное политическое единство имеет право определять, кто ему друг, кто — враг. И нельзя объявить себя другом всех, надеясь, что врагов не останется, — просто тогда один народ будет определять для другого народа, кто ему друг, а кто — враг. А какое единство является истинно политическим? Любое — ответствует Шмитт. Критерий прост: любое различение, противостояние может стать политическим, если достигнет определенной степени интенсивности. Если государство воздержится или не будет способно проводить ключевые различения, оно окажется под угрозой, ибо тогда в дело вступят чуждые ему силы. (По: А. Филиппов. Карл Шмитт: Расцвет и катастрофа. — В кн.: Шмитт К. Политическая теология. Сборник / М.: КАНОН-пресс-Ц, 2000).
И т.д., и т.д. Можно не продолжать — все идеи известные. Как известна и сыгранная ими в новейшей европейской истории роль. Но стоит призадуматься над ролью, которую эти идеи с каждым годом все агрессивнее играют в России. И тогда мы тотчас получим первое убедительное объяснение фетишизации работ юриста Карла Шмитта.
Но объяснение это не исчерпывающе. С суверенитетом народа вроде бы все ясно. И как быть с его врагом — уже не философский, а чисто полицейский вопрос. Но как воплотить волю народа в каждодневных, обычных обстоятельствах? Должен же кто-то суверенным народом и править. В Советской России проблема решилась просто. Не раз уже цитировались очаровательно-простодушные разъ-яснения Ульянова: волю народа, товарищи, воплощает пролетариат, волю пролетариата — его авангард, волю авангарда, сиречь коммунистов, — ЦК во главе с вождем. Потому что как же иначе.
Как же иначе — ведает Карл Шмитт. Наивными ленинскими объяснениями немецкий систематизатор удовлетвориться не может. И в 1921 году он создает книгу «О диктатуре» — солидный теоретический труд.
«…В определенном случае необходимо действовать вопреки обещаниям, изменять или совсем упразднять законы… Полномочие (как всеобщее, так и в конкретном случае) прекратить действие закона — это подлинно отличительный признак суверенитета… Если в государстве проявляются противоречия, то каждая партия, конечно, хочет только всеобщего блага… но суверенитет, а значит, и само государство, состоит в том, чтобы этот спор разрешить, то есть определить окончательно, в чем состоят общественный порядок и безопасность, когда возникают им помехи… В конкретной действительности общественный порядок и безопасность представляются весьма различно… Ибо каждый порядок покоится на некотором решении, и даже понятие правопорядка, которое необдуманно употребляется как нечто само собой разумеющееся, содержит в себе противоположность двух различных элементов юридического. Также и правопорядок, подобно любому порядку, покоится на решении, а не на норме…
Чрезвычайное положение включает принципиально неограниченное полномочие, то есть приостанавливает действия всего существующего порядка. Если это состояние наступило, то ясно, что государство продолжает существовать, тогда как право отходит на задний план. Поскольку чрезвычайное положение всегда есть еще нечто иное, чем анархия и хаос, то в юридическом смысле все же существует порядок, хотя и не правопорядок. Существование государства доказывает здесь на деле свое несомненное превосходство над действием правовой нормы. Решение освобождается от любой нормативной связанности и становится в собственном смысле слова абсолютным. В исключительном случае государство приостанавливает действие права в силу, как принято говорить, права на самосохранение. Два элемента понятия “право-порядок” здесь противостоят друг другу и доказывают свою понятийную самостоятельность. Подобно тому, как в нормальном случае самостоятельный момент решения может быть сведен до минимума, в чрезвычайном случае уничтожается норма…»
Эти фундаментальные мысли повторены Шмиттом и в «Политической теологии» — еще одном базовом его труде.
«Диктатура» на фоне «Понятия политического» не выглядит одиозно. Бесспорные построения соседствуют в книге с сомнительными, софистика же надежно укрыта в тени тех и других. Но для чего все это? В чем основная мысль книги?
Диктатура, в принципе, не чужда христианской цивилизации. Но лишь как временная категория, как преходящий строй. От Испании до Чили диктатура в христианской стране — лишь горькое лекарство от тяжелой болезни. И, победив болезнь, диктатура уходит — вернув напоследок стране более естественный для нашего времени правовой строй. Юридическая наука не изучает диктатуру, рассматривает ее как нехарактерный, преходящий курьез — неоднократно упрекает либеральную Европу в своей книге Шмитт. И в этом он прав. Стоит только добавить: при «птичьих правах», на коих гнездится категория диктатуры в европейском целом, в особом теоретизировании не было и нужды.
Иное дело — цивилизация фашистская. Дуче, фюрер, вождь… Даже в мягком, итальянском варианте предпочтительным всегда провозглашается бытие под патронатом «Отца».
Казалось бы, при таких условиях рассуждения Шмитта должны были попасть «в яблочко». Но, как ни странно, этого не произошло: работа оказалась почти невос-требованной. Почтительное именование Шмитта «коронным юристом Рейха» отражает заслуженный пиетет перед образованностью и красноречием этого автора. Но не положение его в «Тысячелетней империи». В реальных структурах, в том числе идеологических, роль Шмитта была незначительной. Что, несмотря на крайнюю сомнительность многих поступков и писаний маститого правоведа, и позволило ему избежать Нюрнбергского суда.
Чем объяснить такое «везение»? Народный мандат Гитлера на власть был несомненен, у фюрера не было ни малейшей необходимости подтверждать его. Но дело еще и в другом. Немецкий нацизм строился на вызывающе иррациональных основах. «Профессорство» при этом тоже использовалось. Но лишь как бирюлька, как снисходительные разъяснения для отсталых буржуазных умов.
В Рейхе велись и научно-идеологические споры. Но были они весьма своеобразны. Все происходящее в нашем мире — отблеск мистической борьбы в Космосе вечных Льда и Огня! — полагали одни специалисты. Другие же считали, что никакого «Льда» и «Огня» вообще нет. И никакого космоса нет тоже. Весь же наш мир — лишь маленькая полость внутри бесконечной гранитной скалы.
Кто здесь лженаука, кто — представитель высшей Истины? Ясное дело, была лишь одна инстанция, способная разрешить великий спор. И решение Фюрера стало воистину гениальным. «Никакой истины вообще нет, — торжественно изрек Вождь. — Могут быть правы и те, и эти!».
Так кому, на фоне подобного, нужна была Шмиттова книга? Методологически профессор оставался европейцем. Хуже того — выучеником проклинаемого наци-стами католического мира…
Забавно при этом всем: труд Шмитта поднимается на щит сегодня, в России. Хотя и нашим суперпатриотам ни иррационализма, ни народности у нацистов не занимать. Но мандата на власть пока нет. Есть только весьма хлипкая теоретиче-ская база. Изборцы — люди последовательные; без труда приходят они к тому, что и не было в России достойных правителей. «Диктатура», в переводе на исторический жаргон, означает у них «неограниченное самодержавие». А кто был истинным самодержцем на нашей несчастной Родине? Иван да Иосиф. Прямо скажем, небогато. Да и теоретической базы не хватало ни одному из них. Первый баловался перемарыванием летописей, второй едва ли не собственноручно созидал «Краткий курс»… Труд Шмитта о диктатуре, сиречь об истинном Самодержавии, в жалких этих условиях оказывается вполне уместен. «Гляди-ко! Это ведь САМИ ОНИ говорят!» — не впервые кивают патриоты на презираемый Запад…
Мы говорили пока о позитивистских достоинствах, с точки зрения изборской идеологии, трудов Шмитта. Но и их апофатическая ценность не меньше. Чтобы понять, о чем идет речь, надо как следует прочувствовать изборский настрой. Настрой этот законченно тоталитарен. И позднесоветская, и нацистская идеологии допускали в некоторых случаях полутона. Скажем, нужный, полезный писатель мог «за-блуждаться», «находиться под разлагающим еврейским влиянием»… И этот «диалектический» подход позволял, не поступаясь принципами, использовать положительные стороны заблуждающегося.
А представим себе теперь: диалектического подхода этого — нет. Одобрительного кивка удостаивается лишь писатель и деятель с абсолютно чистой идеологической анкетой. «Кадровая проблема» встала бы перед подобной идеологией с небывалой остротой.
Но как раз так она и стоит перед изборцами. Кто — для начала у нас, в России — «положительный герой»? Иван да Иосиф, я уже упоминал об этом выше. Это когда речь идет о «стационарной» власти. Но возьмем другой сюжет: кто оказывается «хорошим» в ситуации Гражданской войны? Все, за очень малым исключением, лидеры и значительные фигуры Белого движения — либералы, предатели и агенты иностранных держав! («Белые» и «красные»: инструкция к применению. http://www.dynacon.ru/esovet/). И положительным героем, хотят того изборцы или нет, оказывается человекоподобное с серьгой в ухе. «Сухопутные матросы» (выражение Сергея Булгакова) — надежный кадр: уж они-то либерализмом не страдали…
Все это парадоксально. Но почитайте изборцев. И убедитесь сами: возвышение Шмитта, во многом, — следствие острого кадрового голода. Предшественники изборцев по параноидному постсоветскому советизму пробовали заигрывать с консервативной революцией в целом. И ничего из этого не вышло. Потому что консерваторы, на поверку, не отдали вздорной «историко-генетической» псевдомистике своего времени ничего. Ни Традиции. Ни Культуры. Ни Чести. В абстракции, в незапамятном прошлом страшнее всего для Культуры казался — «серый пиджак». И «тотальную мобилизацию» против него консерваторы приветствовали. Но отмобилизованная коричневая масса оказалась куда страшнее серопиджачной… И герои Юнгера, старые солдаты Первой мировой, вновь берут в руки ружье, начинают отстреливать ползущую на идиллический Мраморный Утес сволочь… (Эрнст Юнгер. «На мраморных скалах»).
У каждого «коллеги» Шмитта было что-то неповторимо свое; что-то, чего он «мобилизованной» массе никогда бы не отдал. Может, и хотел бы. Да просто — не мог. Обойдем сложный и неоднозначный вопрос о религиозной составляющей «консервативной революции». Но консерваторы, за исключением Шмитта, всецело принадлежали еще к христианской культуре. Со всей личностностью, со всем персонализмом ее…
Но именно это для изборцев как раз и неприемлемо: любое проявление личност-ных начал. Кое-что в их творчестве поначалу ошарашивает. Есть простые, общепринятые категории государственной и общественной жизни. Можно считать их основополагающими. Можно не считать. Но, кажется, никто еще недавно не был так убежден, что любые рассуждения о правах человека — несомненное игралище адских сил.
Впрочем, у изборцев — все закономерно. В частности, и стиль, и накал. И их вздрагивание при слове «либерализм» — не только нигилистическая ревизия имперского периода русской истории. Перед нами прежде всего — сброс «ненаших», «несоборных» христианских понятий. Отвержение персоналистического христианства.
А тем самым — и всего христианства как такового.
И это — важнейший вывод из изборского творчества за истекший год.
* И. Роднянская. «Каноническая версия истории» и ее проекция в будущее: Изборский клуб как визави Кремля? // Посев: 2013, № 7.