Опубликовано в журнале Знамя, номер 9, 2012
Минималистическая автобиография
Вагрич Бахчанян. Записные книжки. — М.: НЛО, 2011.
Игорь Макаров, коллега Вагрича Бахчаняна по клубу “Двенадцать стульев”, отмечал: “Исследовать его творчество — неблагодарное дело, равное по никчемности “туалетной бумаге для рисования””. Все так, и писать о книге Бахчаняна — сродни отыскиванию словесной иголки, попавшей в многомерное пространство вольного художника, парадоксального, преобразующего окружающую действительность на свой лад, на свой взгляд, на свой вкус. Назвать его постмодернистом было бы неверно. Бахчанян настолько своеобычен, что любое клише, любая культурная инерция были бы ему чужды. Он — художник слова. И только.
“Записные книжки” — всего лишь небольшой срез (за сорок-то с лишним лет!) его разнообразного, приправленного каламбурами и коллажами и начиненного саркастическим юмором творчества. Открывается книга так: “В начале было словоблудие”. А заканчивается фразой: “Оставлю свои яблоки на ваше попечение”. Вот, собственно, и все: пришел человек, и — не стало человека. А между этими точками его космос, обернутый для непосвященных в оболочку цинизма и кажущегося ниспровергательства основ. Хотя, судя по воспоминаниям товарищей, Бахчанян ниспровергателем не был. Он, если верить Александру Генису, сам бы с радостью поделил и раздал; он не антисоветчик, но: формалист. И воспринимать его карикатуры или каламбуры, в которых узнается советская действительность, как попытку диссидентства — неверно. Если и называть Бахчаняна диссидентом, то отнюдь не в политическом ключе — он был инаков для всех, создавал свой мир, вводил свои правила игры.
Но в сонмище фраз, заметок, шуток, каламбуров и словесных игр, составивших “Записные книжки”, то и дело проскакивает что-то настолько искреннее и трогательное (даже душещипательное), что понимаешь — ты очищаешься, как от скорлупы, от штампов и эрзацев времени. Ибо взгляд не может упустить, не заметить, что стали: “Перепродавать родину”, нас окружает “Неприступный мир”, а повсеместно идет “Прирост скотов” и т.д.
Думаю, неслучайно, помятуя об остром взгляде и кисти Бахчаняна, Довлатов не позволял ему создавать обложки для своих книг — они вполне могли затмить текст. Это ли не признание?
Да что там — Бахчанян, художник и литератор, в своей среде становится фигурой под стать Раневской — легенды и мифы приписывают ему сказанное и несказанное, анекдоты и парадоксы. Тот же Довлатов, исполняя “Соло на ундервуде” добавляет:
“Бахчанян говорил, узнав, что я — на диете:
— Довлатов худеет, не щадя живота своего”.
Было то или нет — неизвестно, но легенда — создана. И на кого она больше работает — на Бахчаняна или Довлатова, — вопрос остается открытым.
Возвращаясь к “Записным книжкам”, отметим немаловажный нюанс. Вагрич Бахчанян, скончавшийся в 1999 году, успел самолично собрать весь блок текстов, вошедших в книгу. Насколько это ценно для писателя, ясно без слов. Многочисленные собрания сочинений, выпускаемые благодарными потомками, нередко пополняются “счастливо найденными произведениями”, которые автор бы ни за что не включил в издание, будучи в добром здравии. Заболоцкий, заботясь о будущем своего наследия, скрупулезно переписывал стихотворения, безжалостно уничтожая слабое и оберегая лучшее. Что уж говорить о Бахчаняне и его творческом подходе к созданию книг. К примеру, одна из них снабжалась амбарным замком. И, чтобы ее прочитать, нужно было отыскать ключ.
Вагрич Бахчанян выходит из деструкции и деконструкции (кажущихся?) чего бы то ни было — плаката, картины, рисунка, стиха, слова, даже буквы. Добавив одну “м” к слову “хата”, Бахчанян придает новый, каламбурно-саркастический смысл известной фразе: “Враги сожгли родную МХАТу”. Вот как это оценить? И нужна ли оценка?
Но самое парадоксальное, что в этой деструктивности многое встает на свои места. То есть — преображается и становится понятным. Сказка перемежается с действительностью. Быль с небылью. “Молочные реки повернем вспять”, — говорит Бахчанян, и, казалось бы, геологическая трагедия (или победа?) минувшего века обретает комический оттенок. Может быть, так и надо относиться к жизни?
Вместе с этим “Записные книжки” — всего лишь пазл в разнополярном мире парадокса, деструкции, преодоления культурной инерции. В языковых играх Вагрича Бахчаняна можно обнаружить множество жанров — от стихотворения до рассказа, от афоризма до пьесы.
Что говорить, если картины Бахчаняна созданы по этим же правилам — игры, придуманной им самим. Но целью, в отличие от распространенного мнения, была не улыбка (или ухмылка) читателя или зрителя, но — иное представление о штампах даже в масштабах жанра — какими бы они ни предстали перед взором художника слова (самоопределение Бахчаняна).
Эта игра ставила художника в не самое выгодное положение — инаковость не очень-то любима обывателем (при этом коллеги по “Литературке” называли Бахчаняна апостолом карикатуры). А потому, как отметил Александр Генис: “Для Америки Бахчанян оказался слишком самобытным и независимым. Сочетание малопригодное для большого успеха”. Для Советского Союза, а позже России — аналогично.
Но правила существуют для тех, кто не способен самостоятельно принимать решения. Бахчанян мог. У него хватало смелости на конструирование не только словоформ и карикатур, но и жизни. Даже имена подвергались “косметической” обработке Бахчаняна. Так, к примеру, из писателя Савенко появился писатель Лимонов.
Сергей Довлатов вспоминал:
“Заговорили мы в одной эмигрантской компании про наших детей. Кто-то сказал:
“— Наши дети становятся американцами. Они не читают по-русски. Это ужасно. Они не читают Достоевского. Как они смогут жить без Достоевского?
На что художник Бахчанян заметил:
— Пушкин жил, и ничего”.
Писать о Бахчаняне правдиво, не руша стереотипов, — трудно. Но трудно и не рассказать о нем, не показать, как и почему формировался этот взгляд мнимого отрицания, откуда взялся ленинский профиль, расположенный на ордене — горизонтально (живее всех живых?). Неустроенность и необустроенность, переезды, нищета, невозможность прямого высказывания порождали — и снова парадокс — новые и новые высказывания (“Уродина мать зовет!”), новые и новые карикатуры. И в Америке, куда Бахчанян так стремился, он не смог стать своим. А потому продолжал эту войну против бессмысленных штампов, преодолевая их, перепевая, меняя одну-единственную букву или один-единственный символ и получая море разливанное смыслов — саркастичных, иронично-тонких, а порой — и тут пробивалась сама жизнь Бахчаняна — исполненных глубокой грусти.
“Записные книжки” Бахчаняна — собрание не только разрозненных фраз, подсказанных советской и американской действительностью, — это еще и автобиография, выполненная в стиле минимализма. Автобиография ума, наблюдательности. Автобиография художника слова.
Подряд ее читать невозможно, да и не нужно. Зато открыть наугад любую страницу — вполне. И там на читателя налетит отнюдь не “Мух уйма” (так называлась известная книга художеств Бахчаняна), но — как то и бывает в записных книжках: несколько заметок на полях, о нас, нашей жизни — деструктивно-конструктивных и мудрых одновременно. А самое главное — выдержавших испытание временем, ведь творчество художника слова отражает не только советское прошлое (в формате соц-арта), но и наше настоящее. В этом и был весь Вагрич Бахчанян — вневременной и актуальный.
Владимир Коркунов