Опубликовано в журнале Знамя, номер 7, 2012
Новая поэзия. — М.: Новое литературное обозрение, 2011.
Наталия Азарова. Соло равенств;
Алексей Порвин. Стихотворения.
В скучном жанре
“НЛО”, одно из самых авторитетных современных издательств культурной и гуманитарной направленности, продолжает выпускать книги серии “Новая поэзия”. Напомним, что серия была основана в 2008 году. “Первыми ласточками” “новой поэзии” стали поэтические сборники Андрея Родионова, Станислава Львовского, Дмитрия Кузьмина…
Учитывая литературные взгляды редакторов — Александра Скидана и уже упомянутого Дмитрия Кузьмина, — нетрудно представить вектор “Новой поэзии”. В одном из недавних интервью для портала “OpenSpace” Александр Скидан уже озвучивал свои приоритеты. “Во-первых, ориентация на авторов, продолжающих линию неподцензурной поэзии (линию, в которой эстетический поиск необходимо увязан с предельным экзистенциальным и философским напряжением); во-вторых, на авторов, ищущих новые способы высказывания, а не работающих с уже готовыми, устоявшимися моделями версификации…” (А. Скидан. “Иерархия неизбежна, но она будет множественной и подвижной”. http://www.openspace.ru/literature/events/details/20633/)
Критерии редакторов вполне воплотились в Наталии Азаровой и Алексее Порвине, чьи поэтические сборники “Соло равенств” и “Стихотворения” были изданы в этом году.
Отличия Наталии Азаровой от большинства поэтов, не относящихся к разряду “новых”, подробно перечислены Владимиром Новиковым в предисловии: “…никогда не поклонялась Серебряному веку … читала иноязычную поэзию — Гете, Гейне, Целана, позднее сдружилась с китайцем Ду Фу и португальцем Пессоа. С юных лет была равнодушна к “шестидесятничеству”, к бардовской песне…”
Поиск новых форм привел Азарову к осознанию необходимости соединения в поэзии различных искусств. Сегодня Наталия — частый гость и участник фестивалей голосового стиха. Она имеет и свою аудиторию, и своих поклонников.
По мнению Михаила Рыклина, чей отзыв представлен на обложке книги, поэзия Азаровой соединяет в себе авангардные техники. Однако можно понять изумление читателя. Текст, заявленный как авангардный, казалось бы, подчеркнуто лишен авангарда.
И действительно. Верлибрами, лишенными пунктуации, сегодня никого не удивишь.
Читатель ищет авангард в остальном: в тематическом наполнении стихотворения, в художественных приемах стиха, но и здесь терпит неудачу.
Очевидно, что поэту по душе языковые игры. Один из разделов книги под названием “Масенькие” построен на таких играх. Однако, вопреки всем ожиданиям, внимание Азаровой уделено не яркому и остроумному, а, напротив, тусклому и малозаметному.
Одностишия автора вырастают из обыденностей:
я не соб@ка
или
славабогу.ru
Поводом для поэтического воспроизведения становятся не слишком новые находки вроде этой:
LIFE помещается в FILE
только перевернутая
(напомним, что “FILE of LIFE” — название американского медицинского девайса).
Автор не отказывается от игр со словами и в других стихотворениях. Но и здесь ставка явно не на игру. Паронимические сочетания типа “минервы — минареты”, “лукавая” — “луковая”, “промежутки—промежности” порой так навязчивы и необязательны, что их употребление едва ли не граничит с безвкусицей.
Даже когда на игре слов выстраиваются целые стихотворения:
Хризантема
харизма
затем
храм
за-ним
тема
— это не может быть авангардным, поскольку не эпатирует, не раздражает, не несет нового.
Парадокс заключается в том, что прием, актуальный для поэзии шестидесятых годов: “Гладиолусы гладили волосы…” (Юрий Пейсахов) — сегодня “всерьез” может использоваться разве что в ироничных стихах: “Он трепетно лепил свою харизму, / Возделывал ее, как хризантему” (Валерий Ременюк).
В любых других проявлениях поэзии прием затерт до банальщины и безвкусицы.
Словом, автор рушит горизонты читательского ожидания.
На участках поэтического поля, приспособленных под произрастание новых культур, читатель может наблюдать только старое.
Довольно точно поэзию Наталии Азаровой охарактеризовал Михаил Рыклин, отметив, что “стихи последовательно аполлоничны”. Стихотворения действительно аполлоничны в том смысле, что отсутствие дионисийского начала делает их очень ровными, замкнутыми, одинаковыми в каждой точке. В них невозможно выделить кульминацию, “повышения” либо “понижения” в финале. Необязательной, условной становится и сама возможность существования такого стихотворения. Причина, побудившая автора создать текст, ничтожна:
Интересно
во время обеда
гелевую ручку от тарелки
нужно класть справа или слева?
Или
За ужином опять объелась
засветила ярче
расползлась
сиянием по швам.
Этот “информационный повод” кажется настолько беспомощным, что всякое стихотворение сборника выглядит либо самопародией, либо чем-то высмеянным еще задолго до своего появления.
К примеру, последняя из показанных выше миниатюр автоматически вызывает в памяти пушкинские строки:
За ужином объелся я,
А Яков запер дверь оплошно
Так было мне, мои друзья,
И кюхельбекерно и тошно.
Очевидно, что любое другое лирическое стихотворение, высмеянное подобным способом, было бы уничтожено этим высмеиванием. Но в этом-то и заключается необычность рассматриваемых нами текстов. Будучи созданными в системе координат принципиально иной, нежели система координат обычной, существовавшей прежде поэзии, — стихотворения Наталии Азаровой оказываются неуязвимыми.
“А вы с какой целью хорошо поживаете? / А вы с какой целью здоровы и веселы?” — спрашивает автор книги в первом же “программном” верлибре. И, на мой взгляд, именно эта риторическая конструкция таит в себе зерно, лежащее в основе стиха Азаровой и делающее его отличным от всего, что создавалось прежде.
Виктор Франкл писал в свое время о том, что человечество осуждено вечно колебаться между двумя крайностями — лишениями и скукой. Учитывая физические и духовные утраты ХХ века, философы пришли к осознанию уникальности каждого творческого жеста. Никто не отрицает, что, наряду с лишениями, средой для развития поэзии может стать и скука. Учитывая это, можно признать, что “Соло равенств” является уникальной и тем самым авангардной попыткой “человека скучающего” создать свой поэтический мир и вовлечь в него читателя.
Авангард иного рода мы встречаем в сборнике “Стихотворения” Алексея Порвина. Здесь “не заметить” авангарда попросту нельзя, поскольку в творчестве Порвина нашло воплощение все то, что было невозможно еще в недалеком прошлом. Собственно, первое же стихотворение наглядно показывает нетипичность избранного автором пути.
В слезоньках — мусор, а кто нам
мусором слезным велит становиться, стоять
по не-законам?
Смаргивай нас грамм за граммом.
Пламечко дует в глаза — и слезится “нельзя”:
кто нам — никто, а?
Все эти свойственные женщинам уменьшительно-ласкательные “слезоньки”, “пламечко” как маркеры безвкусицы были недопустимы в прежней лирике. Однако к браку можно предъявить какие угодно претензии, кроме одной. Бракованное не может быть затасканным и избитым. Потому, реабилитируя и впуская в текст бракованные средства, Порвин действительно обновляет лексический состав стиха.
Автор отказывается от вековых наработок и достижений современного стихосложения. Выбор синтаксических, риторических, художественных и иных средств подчеркнуто архаичен. Автор внедряет в тексты, казалось бы, нелепейшие анжамбеманы: “струйка птиц, забрызгав стекляшку // неба, прилетит назад…” (“Прошлая зима здесь. Где?”) или “Пластинка в белых царапинах — // ты не показывай только папе, на, // быстро затри” (“Чего твой внутренний взор достиг”), неудачные инверсии: “Без стука переходят во взгляда доброту…” или пассажи, из-за которых текст становится похожим на грубый подстрочник: “прилетит назад, / выдав на уроке поблажку” или
От государственных царь бумаг
к Боже приходит, всевластен и наг
часть его тела затенена
духом — как в окнах стена
Последнее и вовсе похоже на приписываемое Тредиаковскому четверостишие, считавшееся безвкусицей уже во времена автора “Тилемахиды”:
Стоит древесно
к стене примкнуто.
Звучит чудесно,
быв пальцем ткнуто.
Но при всем следует понимать, что возвращение в “триста лет тому назад” абсолютно сознательно. Автор с совершенно трезвой головой предпочитает танкам кавалерию.
Все это, кажущееся таким неудачным и нелепым, — является самоцелью. Просто во всех членах уравнения знак “нет” сменился знаком “да”. То, что было отвергнуто в поэзии, существовавшей до Порвина, нашло приют в его стихах.
Так, к примеру, если прежде краткость и точность высказывания считались, скорее, положительными явлениями, то в творчестве автора “Стихотворений” правила “словам тесно, а мыслям просторно” попросту не существует. То, что можно было сказать в двух словах, раздвигается до объема как минимум трех катренов. Причем нельзя сказать, что увеличение объема текста достигается за счет литья воды. Как раз напротив. Текст не разбавляется, а искусственно замедляется почти до полной остановки.
Это сродни замедлению аудиозаписи. К примеру, если в проигрыватель поставить пластинку с детскими песнями в исполнении Клары Румяновой и придерживать эту пластинку пальцем — то вместо веселого “В траве сидел кузнечик” услышится нечто трагическое, тягучее и впридачу исполняемое не женским, а мужским голосом.
Текст, созданный по минимальному лирическому поводу, в замедленном виде приобретает не свойственный ему дотоле трагизм:
Против часовой вывинчивает свет
зрелость, став повыше на низкий табурет,
будто в детстве, чтобы прочитать стишок
папе — он домой подвыпивший пришел.
На придерживаемой пальцем пластинке не слышно “петухов” исполнителя. Так и замедление стиха стирает все возможные погрешности. Даже неудачное, неловкое перестает выпирать:
Птица ходит по крыше чердака,
доски трогает, будто бы рука
стук да стук — дайте мне постучать,
согреться, зачать.
С трудом осиливая эти плохо пригнанные друг к другу, громоздкие и неотшлифованные слова, приходишь к мысли, что это не речь человека, но речь (и поэзия) камня. Именно эту свою особенность подметил и автор:
Как мне, знаешь, хочется
на Господнем на пути
согласным, не сбиваемым
камнем в небо прорасти.
Тем удивительнее, что грубыми средствами из грубого материала порой удается срубить нечто похожее на поэзию:
Дорога легка, но один
бредущий в глине обоз
кренит на левый бочок,
облачный, мутный от слез.
Нагружен и виден едва,
Обмотан пыльным тряпьем,
но где-то в шатких осях
скрип обращается в гром.
Но где-то припрятана рябь
в движении колеса:
смотрящий пристально, ты
глины услышь голоса.
Все прочее пусть замолчит.
Замри и остановись,
пока не скрылся обоз,
кренящийся ввысь.
Цель, ради которой поэт пошел на такой авангардный шаг, — понятна. Стершаяся современная поэтическая речь не может дать замедления, так нужного стиху. Но еще Аристотель говорил, что поэтический язык должен иметь характер чужеземного, удивительного. В своем “Гамбургском счете” Шкловский рассуждал и о том, что “язык поэзии — язык трудный, затрудненный, заторможенный”.
Вне всякого сомнения, Порвину удалось создать свой трудный язык.
Автора можно упрекнуть разве что в том, что далеко не все написанное им будет интересно читателю.
Однако этот упрек давно перестал быть актуальным. Сегодня критерий читательского интереса отходит на десятый план и критерием не является. Утверждение Вольтера о том, что все жанры хороши, кроме скучного, а скучное — не жанр, — давно пересмотрено. Именно скучное становится актуальным жанром современной поэзии. Собственно, именно об этом сказал в свое время и сам редактор “Новой поэзии” Дмитрий Кузьмин: “…зная, что ничего нового и своего сказать уже невозможно, — как говорить новое и свое? Ответ звучит парадоксально — для этого нужно сделать свой стиль предельно стертым, банальным, безликим” (Дмитрий Кузьмин. После концептуализма. — Арион, 2001, № 1).
И, если рассматривать с этих позиций “Соло равенств” Наталии Азаровой и “Стихотворения” Алексея Порвина, — все дальнейшие рассуждения по поводу того, что именно представлено в книгах, будут излишними.
Евгения Коробкова