Рассказ
Опубликовано в журнале Знамя, номер 3, 2012
Об авторе | Александр Снегирев — постоянный автор “Знамени”. Последняя публикация — Два рассказа, 2010, № 1.
Александр Снегирев
Зимние праздники
рассказ
— Лишнего пригласительного не найдется? — бросился наперерез старик в кроличьей шапке, заглянул в глаза.
— У меня только один, — извинился Алеша.
Старик покорно отступил. Припорошенный асфальт чернел следами обуви перед тяжелыми бронзовыми дверьми. Алеша потянул створку, прошел внутрь. Так деловито, достоинства не теряя, не глазея по сторонам, торопятся те, у кого есть именное приглашение. Застегивая пиджаки, они выбираются с задних сидений автомобилей, расстегивая пиджаки, в автомобили грузятся. У Алеши, правда, никакого автомобиля с шофером не было, но приглашение было. Швейцары, увидев плотную тисненую бумажку, расступились. Две гардеробщицы перебирали имена знаменитостей, скинувших здесь пальто и шубы. Дирижер явился, артист — вот он, только известного писателя-сатирика никак не могли досчитаться.
— Может, не пришел? — отчаялась одна.
— Пришел, пришел, он каждый год приходит, — настаивала собеседница.
— Он всегда у директора раздевается, — веско произнесла третья гардеробщица, до поры до времени молчавшая, выжидая критического момента спора, чтобы поднять за счет тайного знания свой авторитет.
Мельком, стараясь не выдать самолюбования, кося глазом на ходу, Алеша оглядел свое отражение в зеркальной стене и легко взбежал по роскошной мраморной лестнице, что в свете тысячеваттной люстры переливалась терракотой, ржавчиной, рубином с золотыми искрами. Взлетел на самый верх, где из высоких, до потолка, резных дверей зала с колоннами доносился гомон публики.
В зале происходило вручение премии, учрежденной французским фондом содействия культуре за пределами великой Франции. Среди лауреатов оказался Алешин отец, литературный переводчик, которого следовало поздравить. Кроме того, Алеша планировал закусить на фуршете. Угощение обещало быть утонченным и разнообразным, но не обильным. Все-таки французы.
Просторный зал ослепил Алешу. Свет лился из ламп, искрился в хрустале люстр, вихрился в бронзовых завитках капителей, тонул в крыльях ангелов, облепивших нежно-голубой портик, свет летел на диковинные цветы, распускающиеся на куполе, и, одурманенный, свергался вниз, на плеши и прически гостей. Многовато было, прямо скажем, этого самого света. Алеша любит освещение приглушенное.
Зажмурившись и поморгав, Алеша почувствовал себя на задах потешной русской армии во время игровой постановки Бородинского сражения. Перед ним двумя каре чернели спины сидящих зрителей, точно войска генерала Тучкова, на сцене полукругом расселись лауреаты — авангард четвертого пехотного корпуса Богарне. Звуки струнного квартета, расположившегося на сцене, в противоположном от лауреатов углу, добавляли атмосферу удалого праздника. Музыка, впрочем, была не боевая, да и какой бой мог здесь разразиться? Лауреаты известны заранее, в зале почетные гости, знакомые и родственники. Пение двух скрипок, виолончели и арфы навевало думы о Золотом веке, о различных изяществах, о бесконечных парках, где кусты и деревья обстрижены под шары и пирамиды. В парках тех всегда теплый июньский вечер, и за каждым кустом-пирамидкой прячется муза. Достаточно только куст встряхнуть, и муза с озорным хохотом побежит прочь, игриво сверкая голыми ногами и маняще оглядываясь.
Когда музыканты угомонились и покинули сцену, на их место взошла сухощавая дама, походящая одновременно на вяленую бастурму и на анатомическую гипсовую фигуру-экорше, изображающую человека без кожи, но с мышцами. Такие фигуры применяются для муштры студентов-рисовальщиков. Дама оказалась, разумеется, француженкой и, разумеется, левачкой. Почему разумеется? А где вы видели дородных, румяных левых? Дородные всегда либо правые, либо аполитичны. Обнаружив сносное знание русского языка, произнеся неизменное французско-русское “здраздвуйте” с ударением на “е”, дама позволила себе несколько слов о великой русской культуре и важной роли французского фонда в ее поддержании на плаву и всяческой стимуляции. Тепло отозвавшись о лауреатах, иссушенная ораторша не удержалась и продемонстрировала-таки свою левизну, упомянув отдельно чеченца.
— Я горжусь, все сотрудники нашего фонда гордятся… — Алеше показалось, что дама собралась добавить, что вся прогрессивная Франция и все человечество тоже гордятся, но по какой-то причине не добавила. — Мы все гордимся, что сегодня среди лауреатов есть чечен! — со слезой на вечно сухих глазах, провозгласила дама.
По-французски “чечен” означает, собственно, “чеченец”. По-русски “чечен” тоже “чеченец”, но с душком. Есть в слове “чечен” федеральное высокомерие по отношению к маленькому свободолюбивому народу, окрики с блокпостов, рев БТРов, стук копыт конницы генерала Ермолова гудит в этом слове. Попахивает словцо сожженным селом Самашки и танками в Грозном, ох, попахивает.
“Чеченец, чеченец”, — колыхнулось по залу, пробежало верхами, по головам, было выброшено на сцену. Известный кинорежиссер из лауреатов подобрал и услужливо поднес поправочку француженке.
— Чеченец! — исправилась та в микрофон и закрепила: — Чеченец!
Злополучный уроженец неспокойной республики, вальяжно расположившийся в центре лауреатского полумесяца, вытянув ноги в белых туфлях, благосклонно кивнул круглой головой, поросшей короткими и длинными волосами. Короткие покрывали лицо, длинные — темечко. Чем этот чеченец отличился, какая из муз ему отдалась, Алеша так и не понял. Музыкант ли он был, поэт или философ? Это и не акцентировалось, видимо, для французского фонда в первую очередь важна была принадлежность лауреата к народу, пострадавшему от кремлевской деспотии и русского варварства.
Раздались отдельные хлопки, перешедшие в бурную овацию, публика в тот вечер была настроена благожелательно и аплодировала с готовностью всякому, пускай даже чеченцу просто за то, что он чеченец. Алеша вгляделся в лауреатов. Помимо чеченца имелся кинорежиссер, глазки которого бегали резвыми мышками, ищущими, в какую бы щель пролезть, тонкие его губки смыкались и размыкались точно лапки счетчика банкнот. Все эти некрупные детали были столь примечательны, что заметить их можно было с любого конца зала, который, впрочем, огромным не был, и заметить можно было много чего еще. Например, то, что один уважаемый театральный критик, сидящий рядом с супругой, перекидывался выразительными взглядами с парочкой хихикающих девиц, а неизвестная широкой публике женщина интеллигентного вида утирала то и дело нос краем повязанной на шею шелковой косынки с надписью “Tallinn” и какими-то узорами.
Рядом с кинорежиссером на стуле ерзал молодой человек с лицом красным и перебаламученным, будто только что очнулся от тяжелого сна и теперь удивлялся, как это он сюда угодил. Заспанности молодому человеку добавлял торчащий из головы вихор. По левую руку от чеченца расположилась простоволосая, скромно и безвкусно одетая женщина одного возраста с ораторшей и, скорее всего, одних с нею взглядов. Бедностью своего облика, нелепостью праздничного наряда, неухоженностью волос, битыми сапогами, которые она старательно прятала под подол тусклой шерстяной юбки, женщина эта подтверждала, что левые идеи в азиатской стране России не пользуются ни популярностью, ни коммерческим спросом.
Полукруг удостоенных замыкал уперший толстые пальцы в расставленные колени, озирающийся выпученными глазами дико, исподлобья Алешин папаша. Поза уставшего от пыток палача, густая рыжая борода, курчавящаяся до выпуклого пуза, лоснящийся золотом шарф, свисающий на грудь двумя концами. Алеше показалось, что папаша его никакой не переводчик, а душегуб, отобравший шарф у какого-нибудь несчастного прелата, прежде чем отрубить тому голову.
Все это, однако, были лишь внешние признаки, доставшиеся папаше от буйных предков: отца, капитана НКВД, деда, расстрелянного кулака, прадеда-каторжника и так далее в глубь бездонной русской истории. Папаша же, вопреки генам, уродился человеком мыслящим, тонко чувствующим и смирным. Во хмелю раньше, бывало, накатывала на него какая-то тоска, хватался папаша за нож, колотил кулаком по столу, но быстро стихал, успокаиваемый какой-нибудь отзывчивой матерью-одиночкой…
Женщины. Они всегда были слабым папашиным местом. В эту страсть вся удаль предков и пошла. Любит он их, любит уставиться на какую-нибудь своими глазищами, любит таращиться, руками трогать, тискать, пальчики губами смаковать, волосы густые ворошить, задами играть, в груди зарываться. Потому рос Алеша без отца, годика Алеше не исполнилось, как папаша их покинул. С тех пор он трех жен сменил, а со сколькими его отношения никак оформлены не были, не счесть. Отпрысков за его жизнь наплодилось столько, что и сам папаша порой сомневался в точном их числе. Вот и теперь он уставился на галльскую кожу да кости, как удав на кролика. Алеша даже подумал, что исключать романчик между француженкой и папашей никак нельзя, скорее наоборот, романчик был и пока еще теплится, недаром, когда она представляла папашу в числе прочих, лицо ее светилось не меньше, чем когда она говорила о чеченце. Ай да папаша, промылился в лауреаты благодаря шашням с этой сушенкой. Наверняка она орет “mujik” в мгновения эротического смятения, а он декламирует ей Гумилева в собственном переводе. С утрированным русским акцентом декламирует. Интересно, чего стоят ее левые убеждения в такие моменты…
Тем временем ораторша назвала первого лауреата. С кресла поднялся краснолицый молодой человек, оказавшийся постановщиком оперных действ. Узкие брюки туго обтягивали непродолжительные мясистые ножки и зад, до того круглый, что фалды пиджачка заметно оттопыривались, словно крылышки кузнечика. Губы оперного ваятеля блестели, точно он только что скушал курочку. Этими губами оперный приложился к щеке французской мумии, приняв из ее клешней пышный букет и диплом.
Около года Алеша с папашей не виделся, а про цветы забыл. Обрадовавшись, что стоит за колонной у двери, а не сидит в первом ряду согласно месту, указанному в приглашении, он скользнул обратно на лестницу.
В спину летел, затихая, голос писателя-сатирика, имеющего привычку раздеваться у директора и вызванного на сцену для вручения букета-диплома следующему счастливчику. Сатирик сострил, зрители хохотнули.
Налетев на лакея, несшего целый поднос сверкающих ножей, едва не поскользнувшись на отполированных ломтях мраморной лестницы, Алеша сбежал к вешалкам, постучал номерком о стойку, накинул куртку и, стараясь не очень-то любоваться своим отражением в зеркальной стене, прошел к выходу. Уж очень шла Алеше короткая куртка, подчеркивала его ладную высокую фигуру, которую зеркало льстиво вытягивало, делая еще элегантней.
— Вернусь через пять минут, — бросил Алеша скучающим хранителям порога.
Старик-попрошайка все еще околачивался в темноте у неприступной двери. Алеша заметил, что из кармана потрепанной стариковской куртки торчит корешок новенькой книжки писателя-сатирика, — старик, видно, хотел подписать экземплярчик, зная, что кумир окажется среди гостей. Алеша протянул старику свое приглашение.
Как ни ловок был Алеша, не удалось ему ускользнуть от стариковской благодарности. Цепкие пальцы вцепились в руку.
— Спасибо, молодой человек! — плевался горячей слюной старик. И стеснительно добавил на всякий случай: — Бог вас не оставит.
— Не стоит, — Алеша вырвался, морщась. Поспешил прочь.
Он понимал стремление старика подняться в зал с колоннами, поглазеть на знаменитого дирижера, заслуженного артиста и прочих именитых и сытых гостей вечера. Подсунуть томик сатирику, съесть глазами примадонну. Понимал трепет, с которым старик всматривался в светящиеся высоко окна, вслушивался в доносящиеся завывания музыки. Алеша не презирал старика за детское стремление понежиться в свете тысячеваттных люстр, покушать даровых тарталеток с лепестками ветчин разных сортов, закрученных розами, с пюре из авокадо, с нежно-розовыми креветками, с икоркой, если достанется, умять, сколько получится, горячих пирожков и еще набрать с собой в припасенный пакетик, запить белым ледяным вином, от которого так сладко ломит зубы, даже если зуб всего один, а вся остальная челюсть вставная. Потом полоскать дома эту вставную челюсть, вымывая кусочки импортных ананасов треугольничками, лоскутки нежнейшего ягненка, кожицу виноградинки, которая была насажена на шпажку между клубничкой и шайбочкой киви. И, оставив челюсть в стаканчике с водой, улечься под одеяло, и на сон грядущий прочесть скетч из лихо подписанной писателем-сатириком книжки, а затем сладко уснуть с мыслью, какая все-таки прекрасная штука эта русская культура, подогреваемая французскими деньжатами.
По тем же причинам Алеша не понимал старика. Тоже мне, велика радость таращиться на известных артистов, писателей, телеведущих, которые знают, что с них глаз не сводят, и красуются или, напротив, стараются выглядеть простыми, не заносящимися, отчего заносятся еще больше. Угощение, хоть и манило запахами запеченных корочек и деликатным перезвоном расставляемых тарелок, раскладываемых приборов, требовало борьбы самой суровой. Чтобы заполучить тот или иной кусок, нужно было хорошенько работать локтями, распихивать остальных. Алешу не смущал недостаток, если не сказать — полное отсутствие благородства в этой фуршетной толкотне, охоте за жратвой, избытком благородства Алеша не страдал, но аппетит утрачивал.
В таких размышлениях Алеша добрался до цветочной лавки, где первым делом попросил влажную салфетку. Рука старика была так холодна и мокра, что, только хорошенько протерев пальцы и ладонь, Алеша смог сосредоточиться на стеблях и бутонах.
Он попросил завернуть в бумагу десять пурпурных и одну белую розу. Продавщица возразила, что это траурное сочетание, похоронный букет выйдет. Алеша пошутил, что у того, кому букет предназначается, есть чувство юмора, и пусть продавщица не беспокоится. Продавщица принялась составлять букет, не скрывая испуга, презрения и непонимания, которые сменяли друг друга на ее челе, словно картинки на экране дешевенького телевизора, какие обычно размещают на кухоньке, чтобы во время завтрака смотреть. Увидев готовый букет, Алеша понял, что белая роза выглядит среди пурпурных не столько траурно, сколь нелепо, и попросил заменить ее на пурпурную. Цветочница выполнила просьбу с чувством торжества и удовлетворения, будто назойливую муху прихлопнула. Одиннадцать роз Алеша купил потому, что в лавке была акция — платишь за десять, одиннадцатая бесплатно.
Не прошло и получаса, как Алеша вернулся к тяжелой бронзовой двери.
— Дед, я тебе в сотый раз говорю, ты не пройдешь!
Дверь закупорил тот самый старик, которого при поддержке юного милиционера сдерживали церберы-швейцары. Именно милиционер тыкал старику, называя его дедом.
— Пропустите молодого человека! — велели старику. Лакейская память.
Старик посторонился. Шапку он теперь держал в руке, в другой, которой давеча схватил Алешу, мял пригласительный.
— Молодой человек! Скажите им! Скажите…
Он опять цапнул Алешу, но слабо.
Ребенком Алеша провел лето в деревне. Подкармливал кудлатого бездомного песика. Лето кончилось, взять песика в город не разрешили. Песик долго бежал за машиной, Алеша смотрел на него через заднее стекло, а потом скорчился на сиденье и закрыл голову руками.
Теперь, видя цепляющуюся за него руку, Алеша протянул свою. Распахнул дверцу уезжающей машины. Давай, пес, запрыгивай.
— Он тебе передал билет, ты не пройдешь! — перерубил милиционерик связь, оторвал старика от Алеши. Подтолкнул Алешу внутрь, под тяжелые своды, в металлоискательную арку.
“Я все видел… он тебе передал… ты не пройдешь…” — эти заклинанья толкали Алешу в грудь, он пятился в приветливый чертог гардероба дальше и дальше от старика.
Можно было бы поссориться с непреклонной придверной сворой, упрекнуть в черствости, в торопливой жестокости, в жажде ненужной казни, но неверие, бессилие, сон вдруг охватили его. Ничего он не может изменить. Не в силах уговорить холопов в куртках с золотыми эполетами и мальчишку-сержанта пропустить старика на лестницу, в светлый зал, к банкетным столам. На ум шли только нелепые слова “Вам жалко, что ли?”. Не принесут слова эти пользы, ключом волшебным не оборотятся, разобьются о казенные сердца. Жалко, не жалко… не положено. Не положено голодранцам по роскошным приемам шастать, не положено именные приглашения посторонним передавать. Сколькими слезами омыто это российское “не положено”, сколько судеб под ним погребено. От этого “не положено” жизни наши железными прутьями перевиты, страхом напитаны. От “не положено” мы хвосты поджимаем, в стадо сбиваемся, тявкаем тихонько по углам, не жизни радуемся, а вредителей несуществующих из грязной шерсти своей выкусываем.
В зеркальную стену Алеша поглядеться забыл, по лестнице поднялся без всякой прыти, следом все тот песик деревенский бежал. Как ни старался Алеша идти медленно, песик отставал неумолимо.
Церемония уже закончилась, и лауреаты спустились со сцены. Толпа обступила их, Алеша стал нехотя протискиваться к папаше сквозь спины в пиджаках, груди в кружевах, сквозь облака парфюмов с нотками цитруса и какой-то синтетической дряни, идентичной натуральной. Приходилось бороться с бурным встречным потоком, многие гости торопливо направились к накрытым фуршетным столам.
Людское течение намывало островки вокруг лауреатов. Чеченца окружила диаспора женщин в платках, какие-то очкарики, перебивая друг друга, скакали подле кинорежиссера, только оперный постановщик торчал одиночкой.
Папаша внимал поздравлениям, тыкался бородой в физиономии многочисленных поздравлявших его дамочек и редких дохляков-книжников. Никого из папашиных детей, сводных сестер-братьев, кроме младенца, посапывающего в торбе на груди у нынешней папашиной жены — Алешиной ровесницы-аспирантки, кусающей губы чуть поодаль, Алеша не увидел. Самодовольство пощекотало его. Он один явился выразить отцу уважение.
Папаша то и дело, не глядя, передавал жене новые букеты, отчего у той в руках собралась уже порядочная охапка.
— Здравствуй, сын.
— Привет, пап, — Алеша приложился к влажной бороде.
Они никогда не жмут друг другу руки при встрече. Оба убеждены, что руку родным папашам жмут только карьеристы и циники. Если сынок с папашей жмут друг другу руки, значит, они бесчувственные американцы, расчетливые выпускники какой-нибудь бизнес-школы. Такие постоянно друг другу руки жмут и по плечу друг друга похлопывают. Они с папашей не такие.
Алеша старался целовать папашу аккуратно, но тот прижал его с силой. Щекой Алеша ощутил крупную бородавку, кокетливо прячущуюся в курчавостях бороды. Один вид бородавки заставлял думать о неприличном. Эта тугая, интимного цвета ягода напоминала нечто, непонятно что, чему должно быть спрятанным, прикрытым, а вместо этого выставленное напоказ. Касание обожгло Алешу, будто папаша его пометил.
Папаша вернулся к прерванному разговору с чернявым мужчиной, который улыбался, с готовностью ловя каждое словцо собеседника-лауреата. Алеша потоптался, кивнул мачехе, которая в тот момент отвернулась будто специально, и вышел из зала.
Старика перед дверями уже не было, милиционерик тоже куда-то исчез. Алеша вышел на мороз и понес свое спортивное тело подальше от ненужного букета, склизкой лестницы, светлого зала, гастрономического изобилия. Подальше от папаши-кривляки, пассии его французской, жены его нынешней, дочери их годовалой. Дальше, дальше.
Спустившись вниз по улице, Алеша остановился у трех ларьков. В одном торговали пирожками, в другом сосисками в булке, в третьем блинами. Выбрал самый дешевый товар, пирожки.
— Какие у вас самые вкусные?
— У нас все вкусные! — не поворачиваясь, ответила торговка.
Алеша купил с мясом и с сыром. Устроился за высоким одноногим столиком, позабыл сразу, в каком пирожке какая начинка, куснул наугад оба, зубами в горячее тесто впился. Вкусно! В жизни ничего вкуснее не ел. Он держал пирожки кожаными перчатками, откусывал от обоих поочередно. Автомобили катили огни, белым шматом громоздился храм, рабочий, вознесенный железной дланью подъемника, срывал с высокой искусственной елки пластиковые шары, швырял вниз помощнику, а тот грузил новогоднюю амуницию в фургон. Алеша подумал, что все-таки правильнее было бы им с папашей друг другу руки пожимать.
В кустах зашелестело. Алеша присмотрелся. Синицы. Черные полумаски, белые воротнички, зеленоватые кофточки. Бросил кусочек пирожка на асфальт. Самая отважная птичка спорхнула, клюнула. Покосилась на Алешу, нет ли подвоха. Клюнула еще. Подлетела вторая. Бросил еще. И еще. Он сам не заметил, что улыбается, будто синицы прыгали в нем самом.
Войдя в дом, Алеша услышал хохот Катерины из гостиной, увидел елку. Бросил куртку на кресло, подошел к елке и принялся ее раздевать. Он не смотрел на елку, ему было перед ней неловко. Так раздевают любимую рабыню перед продажей, надоела, да и деньги нужны позарез. Бережно снимают некогда даренные кольца, ожерелья, расстегивают крючки, пуговки. Игрушки складывал в старый чемодан, бережно прокладывая шары пожелтевшей ватой, к которой пристали давнишние блестки. Словно фату, приподнял блестящий начес переливающегося “дождя”, снял аккуратно, чтобы не порвать. Без “дождя” елка показалась совсем голенькой, будто даже какую-то тайну ее личную раскрыли — парик сорвали или увеличивающие подкладки из лифчика вытряхнули всем на потеху.
Алеша помешкал и, подстегнув себя внутренним призывом, просунул руки елке между веток, схватил за игольчатый ствол и потащил вверх. Елка показалась неожиданно тяжелой. Он опустил елку — раздался глухой удар. Раздвинув нижние ветви, обнаружил, что на неотапливаемой веранде вода в горшке замерзла и образовала из горшка и елки единое целое. Кряхтя, отворачиваясь от колючих веток, щуря глаза, потащил елку на теплую половину дома, в гостиную.
Расположившись на диване, Катерина болтала по скайпу с подругой, переехавшей на другой конец света. Экран, кудлатая красотка, залитые солнцем заросли. Одной рукой Катерина перебирала свои гладкие черные волосы, другой — почесывала зеленую футболку на животике. Пальчики на ногах Катерины шевелились будто сами по себе, без ведома хозяйки. Любовь колыхнулась в Алеше. Он наполнил ведро горячей водой, вылил елке под нижние ветви, в горшок. Тронул рукой — вода тотчас остыла.
Хотелось повсюду навести порядок. Он пошел очищать дорожку от снега. Думал о любви, о Катерине, о черных волосах, пальчиках ее самостоятельных. Проверил кормушку. Пусто. Сбегал в дом, вернулся с нарезанным беконом и зерном. Снова взял лопату. В черном небе горели маленькие белые звезды, очень-очень высокие. Скоро Алеша порядочно взмок, позабыл все перипетии дня, воткнул лопату в сугроб, вернулся в дом.
Катерина смеялась экрану. Экран вторил. Алеша подошел к елке. Немного раздраженный, уже с меньшей щепетильностью схватился за ствол. Дернул. Елка поднялась над горшком вместе с тусклой оплывающей ледяной шайбой. Если срезать со ствола ветки, получится ледяной молот.
Как насильник, который всего несколько минут назад с робостью думал о далеком и недоступном, мелькающем вдалеке пушистом затылке, а теперь грубо этот затылок схватил, сжимал, пригибал, Алеша сунул елку ледяным концом в огромную кухонную раковину и включил горячую воду.
Он крутил елку словно ве’ртел, чтобы струя равномерно разъедала лед возле ствола. Кипяток побеждал лед, вода мерзлая и вода горячая соединялись, и вместе они весело уносились в слив. “Вот бы так легко растворялись проблемы: нефтяные пятна в океане, долги и кредиты, именные пригласительные”. Крепкий черный узловатый ствол освободился, ледяная шайба стукнула о металл, Алеша закрыл кран.
Опрокинув лесную красавицу на пол, он прижал ее коленом и принялся нагло обматывать ветви скотчем. По-прежнему было немного неловко, теперь еще и перед Катериной. Покосился на нее. К счастью, увлеченно слушает рассказ о занятиях подруги вокалом. “Только две недели назад мы любовно украшали ее, расправляли веточки, а теперь я обматываю ее липкой лентой, словно паук бабочку”, — каялся в душе Алеша и продолжал обматывать. Наспех закончил опутывание и выставил елку во двор.
Поднимаясь на второй этаж, чтобы принять душ, он в который раз ощутил рукой застывшую каплю краски на перилах лестницы. Крохотный бугорок, незаметный глазу, осязаемый, только если скользнуть педантичной ладонью. Бугорок этот расстраивал Алешу ужасно. Каждое соприкосновение с бугорком заставляло думать о халтурщиках-малярах, о том, что они, вероятно, специально плохо выкрасили лестницу, чтобы насолить ему. Алеша думал, что работяги невзлюбили его за то, что он не их поля ягода, белая кость, не пролетарий. И все в этой стране так: халтурно, со злобой, всегда так было и будет, и никогда не изменится. Надо бежать, а куда бежать, как?.. Мысли эти завладевали им каждый раз, когда его левая или правая ладонь, в зависимости от спуска или подъема, касалась бугорка на перилах. Купить шлифовальную губку и раз и навсегда избавиться от злополучной капли краски Алеша забывал. Сокрушаясь по поводу безалаберности работяг, он принял душ и лег в постель.
Катерина громко хохотала в гостиной.
Он лежал, наслаждаясь покоем, одиночеством и уютом. Хорошо поработать немного на морозе, а после помыться и улечься под одеяло в натопленной комнате. Алеша трогал языком гладкие вычищенные зубы. На зубах никаких пупырышек не было, не то что на перилах. Тронул нёбо.
На нёбе язык нащупал неровность. Тотчас прошиб пот, страх стянул затылок. Он вскочил, подбежал к зеркалу и, оттягивая губы и разевая рот что есть мочи, принялся вглядываться в глубь самого себя. Ничего нового рассмотреть не удалось: темнота горла с дрожащей этой писюлей, которая посередине горла трепещет.
Воображение нарисовало картину страшной болезни, неизвестно как проникшей в молодой еще организм. Алеша видел себя изуродованным, прикованным к больничной койке, отвратительным на вид, покрывшимся коростой, струпьями и мелкими гадкими пупырышками.
Спустился в гостиную, не касаясь перил. Катерина закончила видеоразговор и наполняла ванну. Алеша налил себе рюмку. Выпил. Сразу налил вторую, расплескал немного. Выпил. Закусил…
Папаша! Это же от него, от его бородавки заразился! Вот и пупырышек!..
Осознав глупость своего предположения, Алеша выпил третью рюмку и, если не успокоенный, то расслабленный, вернулся в теплую постель.
Решив сразу после каникул записаться к врачу, выключил свет. Над головой раздался шорох. Алеша перестал дышать и передумал переворачиваться на другой бок, как планировал. Шорох повторился.
Алеша включил свет. Посмотрел наверх. За досками потолка, в перекрытии между вторым этажом и чердаком, скреблась мышь. Как она проникла в перекрытие? Сон окончательно покинул его. Он встал, оделся и принялся обшаривать комнату в поисках мышиного лаза. Если поначалу мышь переставала шуметь, едва заслышав его шаги, то очень скоро привыкла и даже не отреагировала на стук — Алеша постучал по доске, за которой мышь обустраивалась. Мышиное наплевательство совсем вывело его из себя. Это их с Катериной спальня, а тут мышь! И где, прямо над головой! Он поскакал вниз по лестнице, коснулся злополучного пупырышка, стукнул кулаком по перилам, зажег повсюду свет и стал двигать мебель, отыскивая возможные прорехи в стенах, через которые мышь могла пролезть в дом.
Не найдя ничего подозрительного, ни одной щели, вышел во двор. Ночная стужа обожгла. Звезды стали ярче, небо — глубже. Свет фонаря выхватил зазор между досками обшивки прямо возле крыльца. Вот оно что! Здесь и пролезла. Ругая нерадивых строителей и вместе с тем ликуя, сбегал за мышеловкой, насадил кусочек бекона, натянул пружину и установил мышеловку у самой щели.
Поднявшись в спальню, долго не мог уснуть. Когда вошла благоухающая кремами Катерина, притворился спящим. Слышался шорох мыши. Или казалось. Катерина давно спала, когда за окном щелкнула мышеловка. Вскочил, выглянул. В свете фонаря увидел, наживка на месте, пружина натянута. Послышалось. Что за пупырышек? Спит ли сейчас тот старик?
Проснулся рано, Катерина посапывала, отвернувшись. Придвинулся к ней блаженно. Вспомнил. Тронул языком нёбо — гладкое. Потянулся сладко. А как там мышеловка?..
Распластанная синица.
Не одеваясь, скатился вниз, распахнул дверь, упал на колени.
Черная головка перебита надвое, зеленоватая грудка застыла.
Алеша посидел, глядя куда-то сквозь синицу, потом вызволил ее тельце, отнес к дальнему сугробу. Выкопал ямку. Руки оледенели. Стали льдом. Опустил синицу в ямку, забросал снегом.
Наполнив ведро горячей водой, стал смывать заледеневшую синичью кровь. Темно-красная твердая блямба разошлась быстро. Оттаяли и руки.
Грузные облака нехотя разошлись, в просвет тотчас юркнуло солнце и давай выделываться. Опутанная елка серебрилась инеем. Синицы весело клевали бекон и зерна в кормушке, посвистывая, точно колесики детской игрушечной машинки.
Алеша вернулся в дом. Съел оставшийся кусочек бекона. Сковырнул ножом пупырышек краски с перил. Поднялся в спальню. Катерина щурила сонные глаза.
— Доброе утро, любимый.
Он лег рядом, обнял ее. За досками потолка зашуршала мышь.