Опубликовано в журнале Знамя, номер 3, 2012
Между фраером и богом
Олег Завязкин. Малява. Стихи о смерти и любви. — M.: Время, 2011.
Олег Завязкин, житель города Макеевка Донецкой области, широко печатается в украинских изданиях, но в России до сих пор остается малоизвестным автором. Cамый заметный факт литературной биографии — получение в 2008 году “Русской премии”, которая, напомним, ежегодно вручается писателям, живущим за пределами Российской Федерации, за произведение, написанное на русском языке. Книга, удостоенная премии, и была переиздана в 2011 году издательством “Время”. Из более или менее заметных публикаций Завязкина в России, кроме этой книги, можно назвать лишь две подборки в “Арионе” с разрывом в одиннадцать лет — в 1995 и 2006 годах — и публикацию в имевшей резонанс антологии “Освобожденный Улисс”.
С момента получения премии имя Завязкина упоминается преимущественно в обойме с другими победителями и в легковесных аннотациях вроде “книга об операх и сидельцах” или “автор активно использовал тюремный фольклор”, нацеленных на интерес читателя к заведомо провокативному контексту. Сборник, по сути, так и не удостоился внятного критического отклика, за исключением обзора Елены Семеновой в “НГ-Ex Libris” от 4 августа 2011 года — опять же в совокупности с книгами других премиантов, Марии Тиматковой и Бахыта Кенжеева.
Есть поэты, которых предпочтительнее читать целиком книгами. Одних — из-за преимущественной цикличности текстов. У других то, что может показаться недостатком или пройти незамеченным в отдельных стихотворениях, предстает в рамках книжного высказывания как органичная часть целого. У Олега Завязкина пролог и эпилог участвуют в плотно выстроенном сюжете книги и неразрывно связаны с ним. В первом стихотворении некая мать, именуемая “Мурка” и — в чужой речи — “родная мать всем фартовым людям”, провожает сына “на этап”. В последнем — хоронят саму Мурку, и сын возвращается к ее могиле. Повествование идет от третьего лица; проходящему через испытания лирическому герою в промежутке между ними, напротив, дается право говорить собственным голосом — словно в закадровом пространстве советского фильма. Голос глуховат, иногда подернут почти предсмертной иронией:
Смеется опер, точит карандаш:
— Готовься, Жилкин, в северный вояж.
Такая баба — вроде сатаны:
она тебя узнала со спины.
Книга, таким образом, становится письмом к матери из мест “не столь отдаленных”, оправдывая свое арготическое название. Картины тюремной жизни в ней обозначены со всей предметностью и, что называется, со знанием дела. (Не знаю, имеет ли тут место реальный биографический опыт, но, судя по всему, да; сам автор на церемонии вручения премии признавался, что его вдохновило обращение к миру андеграунда в романе Андрея Синявского “Спокойной ночи”). Появляются и перипетии, важные для конкретизации сюжета:
Он бил меня в кровь, он дышал мне в лицо:
— Колись, молодой, расскажи про кольцо,
про то, с бриллиантом, что взяли вчера
с убитой певички в четыре утра…
Завязкин вводит арготизмы — “майданщик”, “выцветший крап”, “малява” — в поэтическую речь так, что они не выполняют функцию бытового снижения, и употребление их далеко от всякой пошлости — в отличие, к примеру, от сленга шансонных песен. Напротив — они органично атрибутируют сюжет книги, где находится место и погоням, и укрытиям, и ожиданию “расстрельного дворика…”. В стихах Олега Завязкина задача языка арго, по природе своей являющегося средством шифрации, — скорее эвфемистическая. Вовремя обмануть конвоира, но — обмануть и мать. Обман здесь, разумеется, разного свойства: в первом случае — чтобы выжить, во втором — чтобы успокоить самого близкого человека. В стихотворении, композиционно завершающем книгу, лирический герой ожидает расстрела — и финальная строка эпилога: “что шептал, не слышал то никто” — вносит недоговоренность, но и последнюю ясность, как бы видную лирическому герою, но для читателя остающуюся в затекстовом пространстве. Таким образом, главное находится за пределами повествования — в письме матери следует говорить лишь то, что могло бы способствовать ее душевному спокойствию.
Это повествование внешне сдержанно: в ситуации “подполья” страх проговориться, выдаваемый образами половинчатости: “вполнакала”, “вполоконца”, в этот же смысловой ряд укладываются выражение “плыть по грудь” (встречается в книге дважды) и жест пересаживания “от нагретой лампы” — символизируют, думается, неполный накал лирического высказывания. Вспоминается определение, данное Ириной Роднянской Александру Кушнеру, — “поэт субфебрильной температуры”. Понижение этого градуса к финалам стихотворений приводит к минусовым концовкам:
…Я хотел бы ее ненавидеть,
как уже не умеет никто,
и пожухлые рыжие пряди
нитка в нитку сквозь пальцы цедить…
И чего, как подумаешь, ради
среди зазимков душу трудить.
Ключевые образы книги — конвоир, женщина-мать и женщина-подруга. Конвоир, на арго обозначенный “вертухаем”, — нечто возникающее в контрасте с Богом и отсылающее к есенинскому “черному человеку”, “мохнатому черному жлобу” Высоцкого, “урке с топором” Бориса Рыжего.
Кусочек черного, тарелка размазни
и ложка есть — спасибо вертухаю.
Вы думали: от жизни подыхаю,
а я живьем иду поверх весны.
Образ подруги неотделим от опасности и тоже почти мистичен. Она может одновременно и “схоронить”, как гоголевская Солоха, и спрятать “в сухих ладонях” и “челке ведьминого коня”, может угрожать преследованием и предательством. Здесь особое значение приобретает цветовая гамма: когда возникает этот образ, преобладает черный цвет: “темный гнилой оскал”, “темная любовь”, “волос — черный завиток…”. Определение “вдова”, которым в нескольких стихотворениях конкретизируется образ, связывает образ подруги с образом смерти; угроза, исходящая от нее, нарастает.
Томна, бела, домишко соблюла…
Сидим, молчим по двум концам стола.
И жизни нет, и страшно помирать,
вдову, что вечер, в жены примерять.
Движение от белого к черному появляется и в другом стихотворении, где подруга “приманивает инистым сахаром”, затем прячет
…в жарком шепоте, в грузном бархате,
в челке ведьминого коня.
Образ матери как главного адресата лирики Завязкина противостоит образу подруги как сулящий спасение от любой угрозы. В повелительном обращении к матери — “Глаза не мучай, мама” — потребность защитить; к подруге — “Храни меня, в сухих ладонях прячь” — защититься.
Стихотворение, не вполне соотносящееся с “тюремным” сюжетом сборника и потому словно стоящее на обочине, в сборнике одно — но именно оно удивляет обнажением эмоции, переходом к почти автологической речи:
В старом сквере танцуют и шутят.
В старом сквере нас больше не будет.
Этот скверик в Советском Союзе —
он ведь держится только на нас.
Мы последнее па разучили.
Нас с тобою опять разлучили.
Это я, удивленный и русый.
Это ты с детской челкой до глаз.
Подзаголовок книги Олега Завязкина — “Стихи о смерти и любви”. Поставленная первой, смерть не превосходит любовь, но и не перекрывает ее, а пребывает в гармонии с ней. Смерть воспринимается как временная отлучка, из нее можно вернуться в любовь, которая неотменима. В этой концепции и заключается витальная сила стихов, представленных в книге.
Борис Кутенков