Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2012
Всего лишь люди
Марина Бувайло. С.П.У.М.С. Повести. — М.: Новое литературное обозрение, 2011.
Ирина Головинская, вникая в прозу Марины Бувайло, нащупала характерную особенность ее персонажей: “…это все сплошь “не такие, как все” люди, маргиналы, изгои, подростки, так называемые люди искусства, навсегда или на время оказавшиеся на обочине…”. Стоит добавить, что у Бувайло — во всяком случае, в рассматриваемой нами книге нет явно выраженных героев и антигероев, но — многомерные, многогранные, самое главное, меняющиеся личности. И ступившие на первую страницу очередной повести персонажи уйдут с последней — обновленными. Как обновленными должны остаться и читатели. Автор-психиатр словно диагностирует нас, проверяет восприимчивость / эмпатичность, пробуждает эмоции, которые, отражаясь от текста, проникают в читателя.
Образ Саши (“Мисс Саша”) становится объединяющим и в то же время разъединяет. Ее поступки, противоречащие догматике взрослых, ее труднообъяснимая симпатия к старому военному преступнику (преступнику ли?) рождают немало вопросов нравственного толка, которые вольно или невольно задаешь и себе. Нужно ли прощать — по прошествии лет, — если человек изменился, стал другим, умер и возродился в своей же человеческой оболочке? Можно ли применить наказание, если вина доказана не полностью (“Это тот, в отношении которого у меня больше всего сомнений. Их было два брата…”); что здесь главенствует — презумпция невиновности или здравый смысл?
Наконец, можно ли понять человека, руки которого запятнаны чужой кровью, и что изменилось в нем; каким он стал в жизни после? И это все — лишь верхушка айсберга, лишь часть поднимаемых здесь проблем.
Каждый герой этой небольшой повести (по масштабу охвата — практически романа) находится на перепутье, ищет нового себя. Так Джек, нарушая все мыслимые запреты, отправляется к дому военного преступника (или невиновного?), чтобы воочию узреть, как “кровавому убийце” — а он действительно убил, только многие ли читатели смогут вынести Томашкевичу (мистеру О’Брайену) приговор? — живется в мирное время. И песчинка сомнения попадает в его сознание, до той поры по-армейски простое, не сворачивающее со столбовой дороги вполне определенного “вердикта”.
Они — люди, кричит Марина Бувайло между строк. Обуреваемые страстями и сомнениями, увязшие в грехе. Вот и Сюзан (Су) влюбляется в немного несуразного парня (“…лицо живое, длинные губы с приподнятыми углами оставляют впечатление улыбки, хотя не улыбается… <…> Я подняла глаза посмотреть на кипу, приколота ли к остаткам волос или держится сама по себе”). И перед ними, этой неслучившейся парой, равно как и перед читателем, встает очередной моральный вопрос — имеют ли они право на счастье? Она, мать-одиночка, вынужденная быть сильной, он, живущий с привязанной к нему, но нелюбимой женщиной? И маленькая, честная, правдивая, шкодная Саша, которая видит в мистере О’Брайене не преступника, а дедушку…
Оторопь берет, когда представляешь “идиллическую сцену” — убийца детей и девочка, лакомящиеся молоком с печеньем на придомовой лужайке.
Стоп.
Так быть не может! Конечно, не может.
Марина Бувайло, в лучших традициях жанра посеяв зерно сомнения в читателе, тут же оправдывает ожидания, попеременно обвиняя (в глазах Джека) и обеляя (в памяти Томашкевича) своего героя. Преступник старый поляк или нет — вопрос открытый, концовка не дает ответа, но на уровне интонации (интуиции!), да и по всей логике повествования ответ кажется очевидным — нет. Но после произошедшей череды взлетов и падений — обвинений и оправданий — даже этому “нет” нельзя в полной мере доверять.
Марина Бувайло — психиатр, и этот факт находит естественное применение и в прозе. Она не расставляет ключевые сюжетные точки в нужных местах в нужное время, подбирается к сокровенному не прямо-предсказуемой дорогой, а — окольной, заставляя не просто сопереживать, а становиться соучастником. То есть — воздействует на психику, предлагая читателю внутренний, интимный портрет персонажей. Но делает это с обаятельным тактом; то есть ощущение того, что проникаешь в альков, — есть, а вот грязи и физиологической мишуры (за которыми нередко скрывается элементарное неумение заинтересовать чем-то иным) — нет.
Все это создает эффект сопричастности, так, что даже выдумке начинаешь верить как чему-то исключительно реальному. Впрочем, была ли выдумка? Михаил Айзенберг приводит универсальную формулу, объединяющую обе грани: “Особая естественность диалогов и ритм сюжетных колебаний уверяют нас в том, что истории Марины Бувайло и не придуманы, и не “списаны с жизни””. За счет чего достигается подобный эффект? В немалой степени из-за постоянного конфликта, нагнетания, борьбы с одиночеством (и вселенским, и скрытым внутри себя; но кто поручится, что внутреннее — меньше?).
Подобным образом — ставя героев перед моральным выбором — устроены и остальные повести. “Улики” — практически детектив, впрочем, детективность здесь наносная и накладывается опять же на нравственную основу. Ситуация близкая не то чтобы к инцесту, а к связи (в том числе — любовной) женщины средних лет и мальчишки с явными революционными замашками и душой поэта. Впрочем, это всего лишь один слой его эго.
Он — кукловод, человек, могущий и умеющий втереться в доверие. Мир — спектакль; режиссер и зритель — в единственном числе. На сцене — шекспировские страсти.
Женщина-рассказчица, чистая сердцем и помыслами, сталкивается с семьей эмигрантов из Советского Союза, держащей путь в Италию. Подросток из этой семьи бросает вызов “обществу”; он жаждет вернуться в СССР и вообще всеми силами грезит о свободе. Даже когда снисходит к уговорам близких и едет с семьей в Италию, у него готов план действий. С помощью юной проститутки он сбегает, пересекает границу и возвращается к рассказчице. Кажется, что, когда они остались наедине, может произойти что-то из ряда вон выходящее (атмосфера свободы!). Но нет.
Марина Бувайло удерживается от этого сомнительного с точки зрения драматургии акта и предлагает сыграть с юным вольнодумцем в игру интеллектов — тут вам и мнимое похищение, и “преследование” полицией, и множество прочих улик-зацепок. И — режиссер-зритель, инсценировавший эту вакханалию. Любитель “трех апельсинов” Кирилл Анкудинов так резюмировал сюжет “Улик”: “Надеюсь, что текст Марины Бувайло не основан на реальных событиях — будет обидно усомниться в уме автора”. У меня подобных сомнений нет.
Тайное становится явным в “Причастии” — повести о запретной любви, когда измученная жизнью участковый врач, женщина средних лет, встречается с молодым священником и между ними вспыхивает некое (в общем-то, вполне определенное — но как признаться, в первую голову себе?) чувство. Оно — зыбкое, как огонек храмовой свечи; поцелуй в “поселке” Кимры (на самом деле это город — райцентр на границе Тверской и Московской областей) — то ли он был, а то ли привиделось, захотелось верить, что любовь возможна, что чувства не погрязли в повседневности и семейных проблемах. Все ведет к греху, но заканчивается — причастием (в немалой степени в иносказательном смысле). Марина Бувайло не дает героям сблизиться настолько, чтобы между ними образовалось что-то большее, чем взаимное притяжение. Задача этой прозы — показать неустойчивость, шаткость канонов, поведенческих штампов и — всепобеждающую силу любви; здесь нет ничего антихристианского, добродетель побеждает, но стоимость победы — смерть (священника). И уже читателю отвечать на подтекстовые вопросы.
“Столпотворение” — самая неоднозначная повесть в “С.П.У.М.С.”. В ней нет того остросоциального накала, который присутствует в остальных повестях, но она буквально дышит метафизикой. Реальное объединяется с ирреальным, затем — с виртуальным, герои решают проблемы невсамделишные, но грозящие физической гибелью. Диагноз — устрашающ. Реальная жизнь и реальная смерть по ту сторону экрана — возможна? Особенно когда проблема выходит за рамки просто развлечения, игры, бутафории (что мы наблюдали в “компьютерных” романах Сергея Лукьяненко). Ситуация-то анекдотичная, выеденного яйца не стоящая — уборщица выдернула не ту вилку, заняв розетку пылесосом, а мир перевернулся. Или это… предостережение?
Стилистически книга выполнена на высоком уровне. Автор максимально близко подошел к переплетению речи / мыслепотока персонажей — сбивчивого, размытого, порой алогичного.
В этом кроется особость подачи материала. Но контролируемый, обработанный литературно — не тот хаос мыслей, который подчас рождается в голове. Марина Бувайло приближает речь / мысли к литературному языку, но, одновременно, удаляет и словно отодвигает его. И — создает свою поэтику, поэтику мысли.
Владимир Коркунов