Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2011
Экология, эстетика, этика
Данила Давыдов. Контексты и мифы: Сборник рецензий. — М.: Арт Хаус медиа, 2010.
Многочисленные рецензии Данилы Давыдова выгодно отличаются от значительной части критических выступлений в периодике. Он подчеркивает сильные стороны книг, но не забывает и о слабых, неизменно уважительно относясь к рецензируемому материалу. Это позиция взвешенная и не сказать что популярная. Ее изъяном может показаться отсутствие установки на резкость и однозначность оценки — а эта установка часто, едва ли не на подсознательном уровне, ассоциируется с профессией критика. Мне приходилось встречать сетования на то, что критик нынче перестал быть грозным монстром, раздающим заслуженные плюхи. По-моему, в таких критиках как раз нет дефицита. В текстах Давыдова могут не нравиться “с одной стороны… с другой стороны”, “такой-то и в то же время сякой-то”. Но причина появления таких оборотов — понимание неоднозначности и многосторонности литературных явлений.
Частый метод Давыдова — обстоятельное описание рецензируемой книги, сочетаемое с соображениями о ее значимости. Притом что большинство рецензий, помещенных в сборник, сочувственны, есть и исключения: таков отзыв о книге Дмитрия Воденникова, где критике подвергаются не тексты, а этика его метапозиции, видимая Давыдовым как в пафосе непоэтических текстов, составляющих книгу, так и вообще в практике Воденникова, творящего с помощью стихов и будущего себя-идеального, и миф о себе; стихи для этого – лишь “трамплин”, что и не устраивает Давыдова.
Дмитрий Кузьмин в своем предисловии к книге пишет, что критику Давыдова можно назвать экологической и филологической – в обоих терминах есть одобрительная оценочность. Интересно, что и сам Давыдов любит вводить термины. Тут можно найти и что-то общее с Михаилом Эпштейном, но определения Давыдова выглядят более четко. Они относятся как к литературному настоящему, так и к прошлому и являются обобщениями анализа: “легальный постфутуризм” (о позднем Асееве, раннем Сосноре, “стадионных” поэтах-шестидесятниках), “некроинфантильный взгляд” (об одной из “точек зрения”, позиций лирического героя в современной поэзии — в качестве одного из основных представителей выдвигается Ирина Шостаковская), “молодежный женский сетевой мейнстрим” (безоценочное понятие), “пепперштейновский” и “бренеровский” типы метаписьма. Во всех случаях термины не утверждаются, а только предлагаются, иногда как составляющие рабочих литературоведческих гипотез, — это вполне обыкновенное явление, но есть шансы на то, что давыдовская терминология устоится и станет общеупотребительной (хотя совершенно не претендует на обязательность). Именно гипотетичность, в которой можно увидеть филологическое подобие “дружественного интерфейса”, не позволяет сложиться впечатлению перегруженности или наукообразности ради себя самой. Вместе с тем давыдовские рецензии, разумеется, не легкий жанр.
В содержательной беседе с Леонидом Костюковым, центрирующейся вокруг давней дискуссии о том, шесть в России поэтов или шестьсот, Давыдов говорит об “экологических” соображениях. “Есть разные экологические среды, в одной экологической среде уместно быть черепахе, ей уместно в двух средах — и морской, и сухопутной, но вот слону и киту будет уместно в разных средах. И помимо слона, могут быть и разные меньшие твари, что называется, которые с экологической точки зрения ничуть не хуже слона. Здесь я должен сделать некоторое принципиальное заявление. Я прекрасно сознаю, рефлексирую, что моя позиция имеет такой филологический оттенок, и это позиция именно профессионального человека, который занимается именно историей литературы и процессом как таковым. Но при этом та же самая экологическая позиция может быть важна и для непрофессионального литературного деятеля по той простой причине, что это многообразие экологических сред может позволить найти свою эстетическую нишу того, что ему будет нравиться. Свой контекст”1 . “Филологизм” и “экологизм” здесь тесно связаны. Эта позиция отражена и в книге “Контексты и мифы”. Впрочем, здесь совпадение исследовательского/культуртрегерского взгляда с интересами непрофессионального литературного деятеля или непрофессионального читателя, конечно, обеспечивает книге потенциал полезного действия, но, думается, дело не только в таком совпадении. “Контексты и мифы”, притом что это сборник, комплекс выбранных текстов, рассчитаны в первую очередь на человека, который готов отдать себе отчет в том, что современная литература многообразна и ее тенденции не просто заслуживают, чтобы о них знали, — они увлекательны. При этом эрудиция критика, его желание показать связи между явлениями не позволяют такому заинтересованному читателю всего лишь “найти свою эстетическую нишу”: книга подвигнет его к сопоставительной работе и, весьма вероятно, расширит эстетический обзор.
И здесь, между прочим, эстетика тоже сливается с этикой. Как это происходит и в уже упомянутом уважительном отношении к тексту и работе автора, составителя, интерпретатора.
Где совершаются такие переходы, трудно уследить, но свою позицию Давыдов проводит последовательно. Отсюда обращение к вещам, казалось бы, второстепенным: следствием “филологизма” можно назвать и всегдашнее внимание Давыдова к текстологии рецензируемых изданий. Как мне представляется, это действительно важно и этого недостает в современной критике: сколько мы знаем превосходных книг с никуда не годным справочным аппаратом, жуткой корректурой и т. п. — все это говорит нам о специфике современной книжной культуры; обратные же примеры добросовестной, порой титанической работы следует выделять не только потому, что они, увы, нечасты, но и просто потому, что они этого заслуживают. (Очень жаль, что самим “Контекстам и мифам” не достался хороший корректор.)
Вызывает уважение то, что Давыдов стремится вписать в литературный контекст настоящего и прошлого “малые” фигуры – которые порой оказываются подлинно большими (Георгий Оболдуев); часто это происходит посмертно и, опять же, подчеркивает этический аспект восстановления литературного процесса. Многим читателям это позволяет впервые узнать о том или ином авторе; иногда, как в случае с рецензией “Пародийная Античность”, посвященной томскому фантасту Виктору Колупаеву, это практически “воскрешение”.
Сам Давыдов в рецензии на сборник псковского поэта Мирослава Андреева пишет: “…любое издание “малых поэтов” советского андеграунда надо поощрять и приветствовать”. Дело не только в андеграунде. Да, среди явлений советской поэзии он интересует Давыдова в первую очередь. Но критик откликается, например, и на вышедшую в “Новой библиотеке поэта” книгу Глеба Семенова, “связанного с неофициальной культурой”, но притом официально печатавшегося. Однако то, что не позволяет поэзии Семенова стать самодостаточным феноменом, — это не отсутствие мифа о поэте (видимо, того, который должен был бы вытекать из неподцензурности), но главным образом “некоторая неэнергетичность, отсутствие месседжа” его поэзии. Таким образом, для Данилы Давыдова малоизвестность — не самоценный критерий рассмотрения2 . Миф необязателен, чтобы поместить автора в контекст — но если миф есть, он тоже будет затронут.
Помимо забытых и полузабытых имен, Давыдова интересуют и явления, нечасто попадающие в поле зрения литературной критики, — научная фантастика, рок-поэзия, книги о естественных науках. Так, интересна рецензия на книгу “Biomediale: Современное общество и геномная культура”, рассказывающую о деятельности на стыке биологии/селекции и искусства, биоконструировании — выведении новых организмов с особыми, не обусловленными природной необходимостью свойствами (здесь флуоресцирующие кролики и крылья свиньи). Чувствуется, что этот предмет, едва ли занимавший рецензента раньше, по-настоящему его увлек; мне же после прочтения отзыва захотелось познакомиться с книгой. Стоит отметить и две статьи о рок-поэзии: “Мифы о рок-поэтах”, посвященная значительному и уникальному в своем роде филологическому исследованию Юрия Доманского “└Тексты смерти“ русского рока”, и “Панк-памятник”, о книге Егора Летова “Стихи”. В первой статье Давыдов рассказывает о работе Доманского, делающего попытку на основе анализа текстов прояснить создание мифа о рок-герое; вторая статья, описывающая прижизненный том летовского избранного, ставит вместе с тем и проблему соответствия статуса такого издания образу панковского жизнетворчества. (В связи с этим и заглавие статьи выглядит полемичным: литературным памятником является книга стихов, но и Летов с ее изданием — не бронзовеет ли? Впрочем, сейчас, после его смерти, об этом уже не нужно говорить.) Давыдов, которому близка эстетика рока и панка, с профессиональным интересом пишет о текстах русского рока, сознавая их влияние на современную русскую поэзию (без приставки “рок-”) и транслируя представление об этом влиянии3 .
Важнейший текст в сборнике — рецензия “Письмо-для-себя как письмо-для-другого” (2005), посвященная новым изданиям военной документальной прозы. Центральное место в рецензии занимает книга “Я это видел. Новые письма о войне”, составители которой сделали принципиальный выбор в пользу неофициальных документов (“письмо” и “письма” здесь оказываются парой, подобной “содержание – форма”). Цензура здесь противостоит нецензурированности, клише – частному и “аутентичному” восприятию войны. Притом что клише вполне могут входить в индивидуальное восприятие, Давыдова в первую очередь интересуют тексты, непосредственно фиксирующие то, как катастрофа войны действует на человеческую психику. Внимание к наивному письму, конечно, обусловлено и филологическим интересом критика (защитившего диссертацию о поэтическом примитивизме), но здесь это работает на то, чтобы, во-первых, поговорить о тексте, не опосредованном внешней редактурой, а во-вторых, отметить особенности редактуры внутренней, подгонку текстового материала под подразумеваемый пафос военной темы. Здесь критику кажется уместным перейти к военным дневникам и письмам Александра Твардовского и воспоминаниям Бориса Слуцкого и отметить их принципиальное несходство: несмотря на то что Твардовский пишет “для себя”, его тексты словно рассчитаны на прочтение кем-то другим; возникает проблема нормы, внутреннего осознания Твардовским “единственного способа”, которым информация о войне может быть подана. Напротив, отстраненные воспоминания Слуцкого оставляют место для разнородности информации, своеобразной диалектики правд. Все эти замечания ставят серьезную проблему, которая касается не только военных текстов; она может увести к рассуждениям о честности-перед-собой, самовнушении, понятиях жанра и формата, дрейфе между дискурсами и идеологиями.
Хотелось бы выделить несколько рецензий на поэтические сборники. Во-первых, это отзыв на “Плоды смоковницы” Виталия Пуханова. Ключевые особенности его поэтики, подмеченные Давыдовым, такие как установка на парадокс, внеположная и ответственная позиция говорящего, еще сильнее раскрылись сейчас — об этом можно судить по публикациям в периодике и Интернете. Давыдовское описание поэтического метода Пуханова оказывается убедительным и прогностическим. Во-вторых, рецензия на “Неполное собрание сочинений” Михаила Генделева, где Давыдов обозначает укорененность поэзии Генделева одновременно в двух пространствах — ленинградского андеграунда и русскоязычной литературы Израиля — и коротко анализирует основные особенности поэтики, от “необарочной” стилистики до исторической и политической семантики и фирменной графики. В-третьих, рецензия на сборник избранных стихотворений и поэм Николая Шатрова “Неведомая лира”, где перед критиком стояла трудная задача: учитывая неровность, эклектичность манеры поэта и вытекающую из этого сложность составления его книг, где всегда будет чего-то не хватать, — дать очерк его поэтики и понять, насколько ее разнообразию соответствует представленный том. Наконец, назову текст, посвященный тому “Переход на летнее время” Михаила Айзенберга; Давыдов не только, как всегда, говорит об историко-литературном контексте, в который вписан Айзенберг, не только пишет о его стихах (хотя и не очень подробно), но и подчеркивает влияние его поэзии на следующие поколения авторов.
Недостатки у сборника есть, но относятся они не к содержанию рецензий, а скорее к оформлению. Неудачно то, что в оглавлении “Контекстов и мифов” не называются рецензируемые книги, а даны только авторские заглавия — это затрудняет поиск нужной рецензии. Несущественным представляется распределение текстов по двум разделам: “в первом — рецензии, опубликованные в газетах, “тонких” журналах и Интернете, во втором — тексты из толстых журналов” (заметим, что в первом разделе также есть рецензии, ранее нигде не печатавшиеся). Сделано это, как пишет Давыдов, “исключительно из удобства для читателя” – в чем это удобство, не ясно: стилистически рецензии мало различаются, отличие разве что в том, что тексты из второго раздела объемнее. Из этого можно было бы сделать вывод, что “толстожурнальные” отзывы репрезентативнее и предлагают более тщательный анализ, — но обычно и в небольших текстах Давыдов умеет сказать все, что ему важно.
“Контексты и мифы” подтверждают идею, что слово заслуживает ответного слова. А кроме того, книга Данилы Давыдова — не только сборник хороших рецензий, она не только позволяет составить представление о современном литературном процессе, но и дает образ работы вдумчивого критика.
Лев Оборин
1 500 поэтов и миф о московской тусовке // http://www.polit.ru/fiction/2010/11/25/ddav.html.
2 Полагаю, Семенов интересует Давыдова еще и как литературный наставник (об этом вскользь сказано в упомянутой беседе с Л. Костюковым). О Семенове как руководителе ленинградского круга молодых поэтов, и о его положении между официальной и неофициальной поэзией см.: Королева Н. В. Встречи в пути. СПб., 2010. С. 252–274 (глава “Наш учитель поэт Глеб Семенов).
3 Подробно о влиянии русского рока на поэтическую традицию Давыдов пишет, отвечая на опрос “Воздуха”: “Несмотря на сомнительность исследовательского вычленения словесного ряда из рок-композиции вне учета иных ее составляющих, в рамках художественной рецепции рок-текста такая операция все время производится. Многие поэты нескольких поколений явственно апеллируют к рок-текстам (правда, отнюдь не всегда отечественным): Вадим Месяц и Юрий Орлицкий, Олег Пащенко и Станислав Львовский, Екатерина Боярских и Андрей Родионов, Дарья Суховей и Ирина Шостаковская – список будет очень значительным… <…> В собственной работе на данный момент я опираюсь скорее на опосредованные формы от той же “новой устности” до специфических практик собственно рока (скорее даже панка), таких, как чтение (не пение!) стихотворений на многих летовских альбомах” (Воздух, 2010. № 1. С. 213). В этом же номере журнала о рок-поэзии рассуждают и другие авторы.