Опубликовано в журнале Знамя, номер 7, 2011
История с историей
Виктор Брачев. “Принудительная история”
Интервью. — ЛГ, 9—15 февраля, № 7—8, 2011;
Дмитрий Каралис. 2006 год. Из “Дневников”. — Нева, 2010, № 12;
Сергей Миронов. — Аргументы недели. № 7 от 22.02.2011.
Казалось бы, волне, поднятой скандалом вокруг учебника Вдовина—Барсенкова, давно пора улечься. Ан нет! Круги по воде идут и идут, шум не стихает, создаются комиссии, кипят политические страсти в телевизионных ток-шоу, ведется “борьба с фальсификацией”, нарастает волна публикаций… Страсти не угасают, а накаляются. Почему? Что бы это значило?
Чтобы не возвращаться к этому в дальнейшем, скажу сразу: я не сочувствую той стороне этой кампании, которую “ЛГ” заклеймила как “либеральный вой”, т.е. возмущению самим фактом того, что в учебнике была высказана личная точка зрения его авторов, за что их и потянули к ответу. А почему бы, собственно, и нет?
То есть, разумеется, предпочтительнее, чтобы по ключевым вопросам формулировались различные точки зрения, указывалась соответствующая литература и т.д. Но я пока таких учебников не встречал. Зато советский опыт неопровержимо свидетельствует: навязывание некой “единственно верной” трактовки прошлого ведет лишь к тому, что в глазах тех, кому ее навязывают, она становится “единственно неверной”. Так что паника и призывы к административному реагированию действительно вряд ли уместны.
Так что же у нас происходит? Почему кипят, никак не улягутся страсти? Лично меня еще раз заставило об этом задуматься большое интервью с проф. Виктором Брачевым. В нем Брачев рассказывает об известном погроме историков в начале 30-х годов XX века, об арестах историков по вздорным обвинениям и о том страшном уроне, который в результате этой политической кампании понесла не только наука, но и вся общественная жизнь.
История известная, спорить тут не о чем, кроме некоторых нюансов. Я бы, скажем, не стал осуждать столь сурово академиков-“соглашателей”, во имя сохранения академии поторопившихся “исправить ошибку” первого голосования, когда коммунистические кандидаты были провалены. Ведь тут еще и традиция! Академия никогда не была независимым научным учреждением. Она была Императорской, политические скандалы, связанные с выборами, случались в ней и до революции. И что? При самом громком из них лишь двое отказались от звания академиков — остальные молча выпили горькую чашу “исправления ошибки”.
Но нюансы, похоже, мало интересуют Брачева — он спешит перекинуть мостик к современности: “великодержавность, антисемитизм, черносотенство… — подсказывает корреспондент, — эти жупелы, которыми орудовали ОГПУ и твердокаменные марксисты, и сегодня в ходу, только ими орудуют твердокаменные либералы”. “Увы, — подхватывает В. Брачев, — доказательство — то, что произошло уже в наше время с деканом исторического факультета Санкт-Петербургского университета И. Фрояновым…”, приводя в доказательство свидетельство самого Фроянова: “Война шла не против меня лично, а против русской истории”. Неслабо сказано!
Соглашусь, впрочем: история с И. Фрояновым, как и другие подобные, не украшает наш университет. Каковы бы ни были взгляды ученого, — они повод для аргументированной критики, полемики, но никак не для административной расправы. Работы Фроянова подвергались критике достаточно жесткой и убедительной, хотя и не без эмоциональных перехлестов, но это нормально. А административная расправа — это, по-моему, уже за гранью разумного.
Но вот что любопытно: примерно в то же время в соседнем университете — педагогическом — уничтожали (в буквальном смысле, ибо довели до могилы) замечательного историка Виталия Ивановича Старцева — блестящего лектора, знатока исторической психологии, автора интереснейших работ о политическом масонстве начала XX века. Жупелы великодержавности и проч. при этом не использовались — Виталий Иванович пользовался стойкой репутацией либерала. Просто понадобилось место заведующего кафедрой для родного человечка — и скушали историка за милую душу.
И что? Боюсь, сам В. Брачев не сумеет объяснить, чем это лучше или чем в принципе отличается? И не свидетельствует ли это, что дело не в патриотизме или либерализме, а в каком-то нашем общем неумении придерживаться нравственных норм, почти постоянном стремлении подменить интеллектуальную дискуссию административной борьбой на уничтожение, в нашем восприятии оппонента как “врага, который не сдается”.
Скажу больше: ничто, по-моему, не принесло столько вреда России, не сказалось столь тяжко на судьбах ее, как это напряжение раскола, корень которого лежит еще в трагическом запаздывании с отменой крепостного права1.
Я бы охотно согласился с проф. Брачевым в том, что “больше всего беспокоит маниакальное желание подчинить историю политике”. Последствия могут быть очень тяжелыми”, но — увы! — все его интервью пропитано именно этим “маниакальным желанием”.
А ведь политизация истории — это всегда ее фальсификация. Всегда! Ибо история как наука должна заниматься изучением прошлого, Изу-че-ни-ем! Только тогда открывается возможность сопоставления различных подходов, школ, их взаимообогащения — короче, путь ко все более адекватному пониманию сути исторических процессов, на основе чего общество и получает возможность оценивать свой опыт, анализировать свои ошибки и достижения. Если же мы заранее решаем, что история должна “формировать патриотическое сознание” (либеральное, имперское, консервативное — любое иное), то речь не о науке, а о политической пропаганде и фальсификации истории в угоду целям этой пропаганды! Поэтому разговоры о необходимости противостоять фальсификации истории меня поначалу радовали. Но что, господа, у нас на деле-то получилось? Все та же политизация, только еще более ожесточенная!
Каждый решил, что история — это то, что соответствует его политическим воззрениям и вообще нравится. Все прочее — фальсификация, с которой надо бороться. И пошла писать губерния, не обременяя себя ни знаниями, ни поисками хоть каких-то доказательств. Таким публикациям несть числа! Экономя место, остановлюсь хотя бы на одной — “Дневнике” Дмитрия Каралиса, опубликованном в “Неве” (№ 12 за 2010 год). Автор — известный литератор, давно интересуется историей, много об этом пишет, и большинство его публикаций на эту тему особых протестов не вызывали. Да и в нынешней есть немало утверждений, с которыми следует согласиться. У меня, например, не вызывает сомнений, что к рассказам иностранных мемуаристов о сотнях тысяч крестьян, погибших при строительстве Петербурга, следует относиться с особой осторожностью. И не только потому, что следы массовых захоронений до сих пор не найдены, о чем пишет Д. Каралис, но и потому, что эти сведения плохо вяжутся с другими хорошо известными фактами: например, с созданием новгородским митрополитом Иовом при явном сочувствии и поддержке Петра целой сети заведений для отдыха и лечения крестьян, идущих на работы в Петербург…
Но рядом с этим в новой публикации Д. Каралиса встречается множество заявлений более чем странных. Вот, например: “В 1649 году царь Алексей Михайлович подписал закрепление крепостного права на крестьян, а церковь одобрила, освятила, узаконила это рабство. И патриарх Никон, которого записали в раскольники, бунтовал не против трех пальцев, которыми требовалось креститься, а против рабства и еще чего-то”. Доказательство приводится только одно, но весьма оригинальное: “Так сказал Даниил Натанович Аль, доктор исторических наук, воевавший на Ленфронте”. Но… где бы ни воевал историк Аль, у меня больше оснований верить самому Никону. Напомню, что “Уложением” 1649 года не только закреплялась отмена Юрьева дня, но регулировались и многие другие вопросы, в том числе — ограничивались права церковного суда. Вот против этого и “бунтовал” Никон, всегда считавший церковную власть выше светской. Отвечая на вопрос боярина С.Л. Спешнева и Паисия Лигарида, он писал: “От немилосердия его — царева иду с Москвы вон. И пусть ему, государю, просторнее без меня. <…> А мы на избрании своего патриаршества и сами обещались, с клятвою и подписанием руки своея: Божия заповеди и св. апостол и св. отец хранити. А он, великий государь, через божественные правила суд церковный отнял, нас самех и епископов и архимандритов, и игуменов и весь священный чин велел своим приказным людям судить”.
Кто “записал Никона в раскольники”, кроме самого Д. Каралиса, — ума не приложу. Но хорошо известно, что в 1653 году именно Никон разослал во все епархии “память”, в которой говорилось: “По преданию св. апостол не подобает в церкви метания творить на колену, но в пояс бы вам творить поклоны. <…> Еще и тремя бы персты есте крестилися”. С чем, как известно, и не согласились раскольники, которых Никон же и подверг жестоким гонениям. Мне как человеку нерелигиозному трудно, разумеется, разобраться, кто был здесь прав — Аввакум ли, считавший, что в троеперстии сидит “Кика-бес”, или Константинопольский патриарх Паисий, который на посланный ему Никоном вопрос “Какими перстами изображать на себе крестное знамение?” отвечал: “Мы все имеем древнее обыкновение по преданию слагать вместе три первых перста во образ Св. Троицы”. Но факт остается фактом: Никон был не раскольником, а жестоким гонителем раскола, спровоцированного его же преобразованиями.
Что же касается отношения Никона к закрепощению крестьян, то о его протестах на сей счет ничего не известно. Да и странно было бы… Ведь, став патриархом, он стал и крупнейшим крепостником эпохи: “От Москвы на сотни верст простирались патриаршие земли. На севере (Архангельская, Вологодская, Новгородская области) целые пространства вновь приобретены были Никоном. Едва не целые уезды Новгородской губернии: Валдайский, Крестецкий, Старорусский. В Тверском крае: Ржев, Осташковская область. На Волге рыбные ловли в Казанском и Астраханском краях. На юго-западе, в сторону Киева много пространств, взятых у Польши. На юге: земли вплоть до Крымских степей. По свидетельству Павла Алеппского, до Никона в патриарших владениях числилось до 10 000 домовых хозяйств. При Никоне их число возросло до 25 000” (А. Карташев).
Конечно, это дневник. В дневнике чего сгоряча не напишешь, но дневник, коль скоро его публикуешь в журнале, становится публичным высказыванием, проверить которое на соответствие фактам — дело совсем не лишнее. А уж сетовать в следующем же абзаце после всех этих “открытий”, что “нашу историю активно переделывают по ТВ”, допуская “прямые оскорбления русской истории и христианской морали”, — это, по-моему, не только смешно, но и стыдно. Ревнителям русской истории и христианской морали их, прежде всего, следовало бы знать.
Но знание вообще не в почете у г-на Каралиса. В почете у него только эмоции. Вот, скажем, кафетерий на углу Невского и Владимирского, известный в 70—80-х годах XX века как “Сайгон”, вызывает у него ненависть и презрение: “Я бы этих бородатых и вонючих козликов, что стояли в “Сайгоне” и хохотали, поглядывая на всех посторонних как на изгоев!.. Уроды! Страдальцы, мля! Ничего тяжелее бутылки портвейна в руках не державшие. В “Сайгоне” воняло козлятиной…”. Как один из этих “козликов”, хоть и безбородый, имею все основания отнестись к этому как к личному оскорблению. Но… спрячу эмоции в карман и попробую во всем разобраться спокойно. Даже последую требованию Каралиса раскрыть “пароли и явки”: “Только, чур, не просто называть входивших и выходивших в угловую дверь, а тех, кого связали знаменательные события с этим местом. Может, кто-то прочитал крамольный манифест в “Сайгоне”? А может, кто-то назначил явку для передачи запрещенной рукописи (просьба указать название и автора). А вот этот господин дал пощечину ненавистному работнику цензуры. А четвертый в списке рассказал дерзкий политический анекдот, за который его посадили”.
Остановимся и разберемся. Начнем с пощечины цензору. Быть может, г-н Каралис не в курсе, но если твою вещь “тормозила” цензура, что в моей жизни случалось многажды, то туда, где сидели ее работники, вызывали не тебя, а ответственного секретаря редакции. Он возвращался и рассказывал, что убрать, а уж ты придумывал, как сделать так, чтоб слова убрать, а смысл остался. Или же мог забрать рукопись и никогда больше в этот журнал не приходить. Но во всех случаях физиономии цензора автор не видел, а следовательно, и съездить по ней никак не мог.
Далее: об анекдотах… Стоя за сайгоновским столиком и смакуя кофеек, сваренный рыжеволосой Стелой (вкуснее кофе не пил я ни в Праге, ни в Вене, ни в Париже…), я слышал множество антисоветских анекдотов, которые рассказывали (уж раскрывать, так раскрывать “пароли и явки”!) поэты Валерий Козлин, Валерий Прохватилов, Виктор Максимов, прозаик Валерий Мусаханов, композитор Виктор Плешак, радиожурналист Герман Цветков и многие другие, но… никого из них не посадили. Возможно, за нашим столиком не нашлось стукача, но, скорее всего, в 70-е, если уж сажать за антисоветские анекдоты, то надо бы всю страну сразу! А кто тогда охранять будет?..
Запрещенную рукопись… Давайте договоримся, что это такое. Если это нечто официально запрещенное и изъятое КГБ, то из тамошних архивов я ничего получить и не пробовал… Если же речь о вещах, никогда в СССР не публиковавшихся, а ходивших только в самиздате, то по крайней мере две из них — “Чонкина” Войновича и “Дубленку” Бориса Вахтина — я получил именно в “Сайгоне”.
Вот только крамольных манифестов никогда там не слышал. Да, пожалуй, и слушать не стал бы, — нет, по-моему, в искусстве ничего бесполезнее и бездарнее, чем всякого рода манифесты!
Разберемся и с другими обвинениями, выдвинутыми Д. Каралисом: “А если по совести, то всякому ленинградцу, в 70—80-е заходившему в этот кафетерий, в глаза бросалась одна и та же картинка: лохматые, с крошками в бороде, хихикающие — стоят и трендят целыми днями. То ли им делать нечего, то ли ничего не умеют. Места, где собирались дельцы разных направлений — спекулянты пластинками, фарцовщики, купи-продай и тому подобное — в городе были. Но мифологизировать один из “толчков” и относить его к культурному слою?”
Я и есть ленинградец, заходивший в указанные годы в этот кафетерий довольно регулярно, едва ли не ежедневно, но, если по совести, то помню там только одного бородатого — поэта Виктора Кривулина. Целыми днями там тоже никто не трендел — это было просто невозможно, поскольку, пардон, там не было туалета. Все, кого я там встречал, работали, все достигли в своих профессиях определенных, пусть и небольших, высот, во всяком случае, у всех выходили книжки, печатались статьи, звучали радиопередачи, исполнялись песни… Хотя, конечно, заглянув на минуточку в “Сайгон”, г-н Каралис вполне мог решить, что все стоящие за нашим столиком ничего не умеют, кроме как пить кофе и смеяться. Но ведь и мы могли подумать о нем то же самое. Правда, никто из нас не смотрел вокруг волком и не мечтал чего-то там выгрызть…
Что касается спекулянтов и фарцовщиков, то я их в “Сайгоне” не замечал. Впрочем, я их нигде не замечал по простейшей из причин: денег не было. Но это ничего не доказывает. Я вот прочел в “Огоньке” (2010, № 48, стр. 24): “По всей Праге разбросаны так называемые гроушопы — магазинчики, где можно купить все, что нужно для выращивания марихуаны, от систем вентиляции до семян и удобрений”. И, прочитав, страшно удивился: это надо же! Я-то шлялся по Праге две недели, ни одного костела, ни одной синагоги не пропустил, во всех знаменитых пивных и “каварнях” посидел, а оборудования для выращивания марихуаны нигде не приметил. Но странно было бы, если б я стал доказывать, что там ничего такого и нет. Может, я просто не знал, как они выглядят, эти самые “вентиляционные системы” для выращивания марихуаны. Так и в “Сайгоне”: то, что я не встречался с фарцовщиками, отнюдь не доказывает, что их там и не было. Но абсолютно точно, что я встречался там с десятками профессиональных литераторов, художников, актеров, музыкантов, а г-н Каралис — только с лохматыми бездельниками и фарцовщиками. У всякого своя компании, ничего в том худого не вижу. Худо, что он пытается убедить нас: все было так, как помнит он, а то, что помнят другие, — “мифологизация”…
Мифологизация — это как раз то, что при проверке оказывается не соответствующим фактам. А проверить можно многое… Вот, к примеру, еще один пассаж из сочинения г-на Каралиса: “А туда, говорят, захаживали Бродский и Довлатов! Простите, но мест, включая места общего пользования, в которые захаживали Бродский, равно как и Толстой, Пушкин, Достоевский и другие знаменитости, в нашем городе предостаточно”.
Да ну? Я, кстати, ни разу не встречал в “Сайгоне” Довлатова. Что касается Бродского, то с ним и знаком не был. Может быть, видел, да не знал, кто такой. А что касается “мест общего пользования”, то давайте определимся, что мы имеем в виду. Коммунальные коридоры и кухни? Бродский и Довлатов этого добра насмотрелись, но Пушкин, Толстой и Достоевский их точно не видели — не было при их жизни сих прелестей. Или речь, простите, о борделях?.. Их в нашем городе было когда-то немало, могу назвать вам адреса, но не в бытность Бродского и Довлатова. Или, может, речь об общественных туалетах? Так опять же нет в Петербурге таких, которые посещали бы Пушкин, Толстой и Достоевский. При Пушкине ближайший общественный туалет был в Париже. В нашем городе первый таковой хоть и появился в 1871 году, но до наших дней он не сохранился. Старейший из сохранившихся построен в 1895 году, следовательно, ни Толстой, ни Достоевский его не посещали. Так что даже ради красного словца, даже ради того, чтоб дать выход своему праведному, но, увы, безадресному гневу, не стоит говорить о том, чего не знаешь.
Что же касается “Сайгона”, то это было место общения, и в качестве такового действительно относится к культуре 70—80-х годов XX века, так же как, скажем, кондитерская Вольфа и Беранже к культуре пушкинской эпохи. Ведь и в той знаменитой кондитерской общались разные люди — поди и торговцы туда захаживали, и известные тогда “бардашники”, т.е. те, что ныне нежно именуются “голубыми”… Вот и в “Сайгоне” спекулянты себе спекулировали, свободные люди общались свободно, профессионалы “трендели” о своем, а неудачники злобствовали и костерили всех бездельниками, как то неудачникам от веку и свойственно.
И не стоит, выплескивая свои эмоции, выдавать это за борьбу с фальсификацией истории. В истории слишком многое поддается проверке.
Владимир Кавторин
1 Удивительно, но до сих пор находятся историки и политики, пытающиеся как-то это оправдать, представив крепостное право едва ли не спасительным для России. Так, С. Миронов в недавней статье (“Аргументы недели” № 7 от 22.02. 2011) утверждает, что “воинственные соседи могли просто разорвать слабую Россию по кускам. Нужно было защищаться, содержать служилое сословие, собирать подати. Можно сказать, что свобода крестьян стала вынужденной платой за создание такого государства, которое сумело не только справиться с внешними врагами, но и раздвинуть свои пределы”. Но достаточно вспомнить, что закрепощение крестьян на определенном этапе развития было общеевропейским процессом, чтобы понять: в оправдании внешними обстоятельствами оно попросту не нуждается. А вот бесконечное затягивание его отмены происходило как раз в то столетие, когда Россия была одной из могущественнейших держав мира. И это требует осмысления.