Опубликовано в журнале Знамя, номер 6, 2011
Об авторе
| Александр Николаевич Котюсов родился в Нижнем Новгороде. По образованию физик. Работал в научно-исследовательском радиофизическом институте. Кандидат физико-математических наук. Опубликовал ряд научных работ в российских и зарубежных журналах. С 1992 года пресс-секретарь губернатора Нижегородской области, первый заместитель председателя Госкомитета по поддержке и развитию малого предпринимательства, руководитель аппарата первого вице-премьера РФ, руководитель аппарата фракции СПС в Государственной думе, депутат Государственной думы (третьего созыва). В настоящее время занимается бизнесом — президент группы компаний “Пир”. Живет в Нижнем Новгороде.Первая публикация прозы — рассказы в журнале “Нева” (2010, № 10).
В “Знамени” печатается впервые.
Александр Котюсов
Молдавская история про войну и мир
Когда началась война, мой дядька Тарас, проснувшись поутру, похлебал суточных наваристых щей, взял паспорт, бутылку молдавского кефира “Лапте Акру”, шкалик водки и пачку сигарет. Потом надел свою любимую кепку, вышел из дома, пересек полупустую улицу и вошел в здание городской администрации города Тирасполь, где размещался штаб приднестровской армии. Там он немного побродил по этажам, читая таблички на дверях и, найдя в конце концов нужную, сняв кепку, зашел внутрь.
— На войну тут берут? — спросил он явно невыспавшегося мужчину в военной форме и, получив в качестве утвердительного ответа кивок головой, добавил: — Ну и хорошо. Записывай меня, значит.
Дядьку не торопясь внесли в базу данных, присвоили номер, дали солдатский жетон, автомат и отправили на фронт.
— Надо же, как у вас тут все по-серьезному, — заметил дядька Тарас с уважением.
— А то! — изрек принимавший документы мужчина с погонами майора, — это ж война. Давай вон, распишись, значит, за оружие.
— Иванов! — крикнул он стоящему у окна лейтенанту, — покажи новенькому, как до фронта добраться. Пусть его в бригаду Фердыщенко забирают, там вакансии, народ на сбор винограда сбежал. Вишь как, Тарас Батькович, — обратился он уже к моему дядьке, — несознательный элемент пошел какой. Нет чтобы воевать, как положено, за Родину, так им, видишь ли, урожай снимать надо. Твою мать…
Дядька неодобрительно кивнул головой и закурил сигарету. Действительно нехорошо, подумал он.
Фронт находился недалеко от дома, на берегу Днестра, минут десять пешком. Лейтенант вывел дядьку Тараса на улицу и махнул рукой в направлении пляжа.
— Туда иди, — произнес он сурово, — там наших увидишь, ну по форме короче, определишь, спросишь капитана, значит, он тебя определит на место, на довольствие поставит и все такое. Ну бывай, — и лейтенант легонько козырнул, разрезав влажный приднестровский воздух своей ладонью.
Дядька Тарас надвинул кепку поглубже, поправил автомат и, сморкнувшись по-русски оземь, пошел на войну.
— Куда ты, дурило, — бежала за ним тетка Мария, его жена уж как лет десять, красивая баба, смуглая по-южному, с длинной черной косой, — убьют ведь. Кто тогда детей-то кормить будет?!
— Молчи, женщина. Воевать — мужское дело. Совсем оборзели, — и дядька раскатился отборным славянским матом по поводу противоборствующей стороны, расположенной на правом, молдавском берегу Днестра, — ты это, лучше баклажанов потуши с чесночком. К вечеру оно в самый раз будет, оголодаю. В обед, думаю, не отпустят меня. Только пришел, скажут, и сразу домой к бабе жрать. А к ужину вернусь. Однозначно. Не воевать же ночью. Не видно ж ничего. Да и потом война войной, а ужин по расписанию. Жди. Вон огни напротив, в здании, видишь на третьем этаже? Это наш штаб. Армейский. Майор там за старшего. Знай на всякий случай, вдруг чего…
* * *
За десять лет до войны я сижу на скамейке возле нашей стройотрядовской общаги Тираспольского фототехникума и пью невиданный доселе зеленый, словно выжатый из изумрудных камней, напиток “Тархун”. Прохладный, он все же не справляется с поставленной ему целью — утоления моей жажды. Верных тридцать градусов парят зноем в воздухе, заворачивая меня в мокрые клубы пота.
К зданию с залихватским свистом подъезжает машина.
— Слышь, племяш, — кричит дядька Тарас из окна своего “жигуленка”. — Тебе на завод сейчас не бежать? Поехали, покатаемся тогда. Бензин халявный. Тирасполь тебе покажу. А то ты его и не видел толком ни разу.
Тирасполь! Удивительный российский город с молдавско-одесским акцентом. Город, полный вкуснейшего вина, дешевых фруктов, солнца и ощущения постоянного праздника, которое присутствует летом во всех курортных городках мира. Сладкий запах разморенных зноем персиков сопровождает тебя на каждом шагу, миллионы бутылок бардового молдавского вина подмигивают с прилавков, приглашая отметить самый главный праздник года — южное лето. Свежая речная пыль долетает с Днестра, зазывая смыть соленую влагу тела. Ты растворяешься в этом мире, глядя на грязные пальцы, торчащие из резиновых сланцев.
Надо будет помыть ноги перед сном, думаю, садясь в машину к дядьке Тарасу.
Кататься с дядькой Тарасом по Тирасполю дело особое. Экскурсовод он, надо сказать, неважный, хоть и знает город как свои пять пальцев. В экскурсии его важны не улицы и дома, а люди. Дядька Тарас в Тирасполе знает всех, и все знают его. Вернее, он знает тех, у кого есть автомобили, а для восьмидесятых годов прошлого века это означает круг людей с более чем хорошим достатком.
Все объясняется просто. Мой родной дядька Тарас работает инструктором в местной автошколе. А школа эта на весь город одна-единственная, и в ней трудится всего несколько инструкторов. Через моего дядьку проходят тысячи людей, и все благодарны ему за знания, учебу и сданные, хоть и не всегда честно, экзамены.
— Здорово, Михалыч! — орет дядька в окно сидящему в черной “волге” мужчине в костюме, когда мы ровняемся с ней, — как дочка?
Мужчина приветливо машет с заднего сиденья.
— Зампредисполкома, — говорит мне дядька, — зачем ему права? Все равно со своим водителем ездит.
— Гриш, что пешком? Машина, что ль, сломалась? — кричит он уже другому, пьющему квас у остановки пузатому гражданину.
— Директор рынка. Важная персона, — объясняет дядька.
Ехать с ним по городу просто невозможно. Останавливаясь на светофорах, он здоровается одновременно со стоящими и справа, и слева водителями и машет при этом в зеркало заднего вида сидящему в машине сзади. С сотрудниками ГАИ дядька Тарас поступает более уважительно. Он тормозит у каждого поста, выходит из машины, жмет руку постовому и выкуривает с ним по сигарете.
— Хороший парень, — говорит он про очередного лейтенанта, — далеко пойдет, начальником станет, вот увидишь.
— Фа-фа, — гудит дядька через каждые пару минут проезжающим навстречу автомобилистам.
— Прикинь, всех знаю, и все Тараса знают, — восхищается дядька, — всех учил баранку вертеть. Достать что надо, племяш, — сразу ко мне, продукты любые, лекарства, дефицит любой, Тараса все уважают и любят.
Забавная получается у нас экскурсия, не по городу, а по людям. Про каждого встречного у дядьки Тараса есть своя история, которых за час езды я выслушиваю немало.
— Ладно, покатались и будя, — говорит дядька Тарас, — ставим машину и домой, — тетка Мария твоя баклажанов нам натушила. Пойдем к нам, поешь, а то в стройотряде твоем, чай, кормят не по-домашнему.
Мы приезжаем на стоянку автошколы, паркуем “жигуленок”, и дядька вынимает из багажника бутылку водки.
— Будешь? — спрашивает он меня.
— Ну, если только немного, — отвечаю я.
— А много тебе и не предложу, тебе всего восемнадцать, — улыбается дядька Тарас, нацедив мне грамм пятьдесят, а себе налив целый граненый стакан. — Ну, поехали, закуска, племяш, на заднем сиденье.
В Тирасполь, город, в котором я бывал десятки раз до этого, я тогда попал почти случайно. Гуляя по институту в набирающем летние темпы июне, я увидел объявление о наборе в строительный отряд, который должен был уехать через пару недель в Молдавию для работы на консервном заводе. Заработать немного и отдохнуть в южном, полном фруктов и солнца городке моего детства показалось мне прекрасной идеей, а наличие в городе дядьки Тараса, его жены и пары моих троюродных братьев укрепило мои желания.
В общем, я особо не раздумывал и на следующий день явился на организационное собрание.
У доски ходит хмурый нестарый мужик, сильно лысый, как будто отслуживший вахту у атомного реактора.
— Будете работать на консервном заводе, закатывать в банки персики, абрикосы, груши всякие, компоты там делать, варенье и прочие вкусности, — докладывает он собравшимся тридцати бойцам, — выезд через две недели, приедем, как раз начнутся персики.
— Персики позже будут, — подаю я голос с галерки (мне же неймется, я там все знаю), — пока только абрикосы и черешня.
Мужик с некоторым раздражением косит глаза в мою сторону и продолжает:
— Тирасполь — второй город после Кишинева в Молдавии. Расположен на Днепре. В получасе езды от Одессы, стало быть, от Черного моря.
— На Днестре, — снова поправляю я, сильно не любивший в школе географию с ее контурными картами, которые почему-то имели обыкновение забываться дома в самый нужный момент, — и до Одессы, пожалуй, все же часа два будет, если на электричке.
Мужик открывает рот, чтобы сказать мне что-то в ответ, но задумывается на мгновенье, наверное, представляя себе набирающую скорость электричку, полную потных людей с купальниками и полотенцами, и, не останавливаясь более, доводит свой доклад до конца. Я его тоже больше не прерываю. Если честно, мне все равно, какая река течет через Тирасполь. Это только через десять лет по ней пройдет линия фронта…
Собрание заканчивается. Мы, получившие указание явиться через две недели с чемоданами на вокзал, начинаем расходиться. Мужик протягивает ко мне руку и говорит:
— А вас, Штирлиц, я попрошу остаться!
Ну, про Штирлица — это я, конечно, присочинил. В общем, задержись-ка, говорит он мне, молодой человек.
— Дима, — представляется он, — командир отряда. Ты, я вижу, парень горластый и Молдавию знаешь. Быть тебе у меня комиссаром. Без комиссара нас не выпустят.
Я вспоминаю комиссара Фурманова и то, что потом он стал писателем. Это все, что я знаю о комиссарах. Ну если не считать, что у них орлиный взор, пылкая речь и партийный билет в кармане. У меня нет партийного билета, и поэтому я отказываюсь.
— Да я в жизни комсомольской работой не занимался, — отвечаю. — Нет у меня навыка. Не смогу. Может — другого кого?
— Сможешь. Есть такое слово “надо”. Да и кого другого, на тридцать три человека в отряде три парня, остальные девки. А девку комиссаром я назначать не буду. Не надо мне такого. Так что все, считай, договорились.
Точно, считаю я про себя. Три парня на тридцать девок. И мы все вместе едем на два месяца в мир фруктов, солнца и трехсменной работы. Ладно, черт с ним, думаю, буду комиссаром.
Кстати, вы никогда не ездили на третьей полке в поезде, без еды, кондиционеров и белья? Двое суток в дороге. Нет? Тогда лучше не стоит…
— Обязанности у тебя несложные, — командир ходит взад-вперед по штабной комнате, — но ответственные. От непосредственной работы на заводе ты освобожден, то есть компоты крутить, кабачки в банки закатывать тебе не надо. Ты мне за людей отвечаешь. Три смены — в восемь утра, в четыре дня и в полночь. Людей на завод отвел, на места расставил, условия труда проверил, предыдущую смену забрал, в общагу вернул. В общаге работа другая — порядок на тебе, дисциплина, стало быть. В одиннадцать у нас отбой, общежитие запирается, так что все, кто не на смене, должны быть в койках. Обошел все комнаты, проверил, убедился в наличии. Кого не будет, вначале замечание, потом выговор, а затем домой в плацкартном вагоне. А там уж вдогонку прощай институт, комсомол и волчий билет на всю жизнь. Это я тебе говорю, чтоб ты правильно бойцам нашим объяснял политику партии и правительства. Точнее, не столько бойцам, сколько бойчихам. Ну давай, вперед! Прямо сегодня с ночной проверки и начинай.
Ну, я и начинаю! Надо так надо. Как только часы в коридоре нашего общежития пробивают одиннадцать и тетя Варя на первом этаже демонстративно принимается скрипеть засовами, впуская последних хихикающих с местной молодежью девчонок в дверь, я выдвигаюсь на партийно-правительственное дело. Я иду на амбразуру, впереди меня ждет много сюрпризов.
Надо сказать, что парнем я по натуре рос стеснительным, ну, во всяком случае, тогда был таким точно и в свои восемнадцать девушек не то чтобы боялся сильно, но как-то робел в их присутствии. О каком-либо более близком контакте и речи не шло. Короче, не было у меня тогда никого. И тут…
Стучусь в первую дверь.
— Кто там? — спрашивает девичий голос.
— Комиссар, — говорю, — отворяй. Проверка состава.
— Открыто, милый, — отвечают мне за дверью, — входи.
А надо сказать, кто не был в Молдавии — не знает, может, — жара в июле там за тридцать всегда, иначе б фрукты соком не наливались, а слово “кондиционер” в ту пору российским гражданам вообще известно не было. Короче, ходили мы все там в шортах-майках мокрые и потные, и ночь прохладой своей нас не спасала.
Открываю, стало быть, дверь, и тут же закрыть хочется. Лежат на кроватях все три, каждая на своей, все на месте, лампа настольная горит. Все хорошо, в общем, кроме одного. Девки голые лежат. Ну, то есть просто лежат, без одеял, какие одеяла, к черту, когда в комнате, как в бане, только без веников. Правда, прикрылись чуть-чуть простынкой, но это скорее так, для соблазна только.
— Заходи, — говорят, — комиссар ты наш симпатичный, посиди с нами, выпей, расскажи что-нибудь.
И каждая на кровати своей уж и место мне готовит, подвигается к стеночке.
— Стоп, — отвечаю, — у меня таких, как вы, еще десять комнат. Мне дальше пора.
— Всегда знаешь, где тебя ждут, захочешь — возвращайся, — слышу я уже через закрываемую мной дверь.
Фу! Ладно, иду дальше. Тук-тук соседям!
— Кто там? — спрашивают.
— Командир. Проверка.
Сейчас, говорят, подожди, откроем.
Ну, я жду, мне-то что. Велено всех пересчитать, значит, буду ждать.
Открывает. Матерь божья! Стоит голая в дверях, грудь вперед, на лобке волосы такие густые. Почему я этот лобок запомнил, до сих пор не понимаю.
— Заходи, — говорит, — считай. И дверь широко распахивает.
Чувствую, вечер неожиданно складывается. Краснею весь, неудобно мне. А впереди-то еще восемь комнат. И так целых шестьдесят дней до конца августа. Итого шестьсот заходов по три голые девки в каждой комнате. Минус одна смена на заводе всегда. Стало быть, без малого тысяча двести лобков, две тысячи четыреста грудей. Нет, думаю, идите к черту со своими проверками. У меня психика не железная. Еще поседею. Пусть командир все сам проверяет. Все равно он лысый.
В общем, не ходил я с проверками больше. Может, так вот и беду накликал.
— Сынок! А девчонки-то где? Неужто сильно захворали?
Я во фруктовом цеху. Набиваю полный живот черешней. Только бы не лопнуть и постараться наесться ягодами до самого вечера. В принципе это все запрещено. Но, как говорится, у воды, да не напиться?! Мы же в Советском Союзе, не забыли? Да и потом, все тут такие, едят эти фрукты с утра до вечера. Главное, за пределы завода не выносить, вот это уже воровство со всеми вытекающими.
— Третий день ведь на работу не ходят, — не унимается табельщица фруктового цеха.
Я вытираю рот рукой и поворачиваюсь к ней. Каждый день, три раза в сутки, в восемь утра, четыре часа дня и в полночь я должен разводить смену по заводу, ставить их по своим местам, уводить предыдущую смену в общежитие. Я не делаю этого уже три недели. Каждое утро я появляюсь на заводе, наедаюсь на целый день фруктов, запиваю халявным соком и иду спать на ближайший днестровский пляж. Собственно, всё. На этом моя комиссарская работа заканчивается. А еще я регулярно езжу в Одессу — загорать на любимых Виктории и Лонжероне. Это уже совсем невиданная наглость. Рядовых студентов за это автоматически выгоняют из стройотряда. Но я же комиссар. А значит, имею больше прав, чем все остальные. Главное правило руководителя я усвоил быстро.
— Может, случилось что с ними, помощь нужна? — эти слова я слышу уже далеко за своей спиной.
Может, и случилось!!!
— У нас завтра всемолдавский стройотрядовский слет комсостава, — объявляет мне командир, — готовься.
— А что делать-то надо? — спрашиваю.
— Как стемнеет, идем на противоположный берег Днестра. От каждого отряда по три человека — командир, комиссар и главный врач. У нас в Тирасполе восемь отрядов, итого двадцать четыре человека. Столько же из Бендер, только из других институтов. Грубо — полста человек. Знакомиться будем, стало быть, дружиться. Они на своей стороне у реки разжигают костер, приносят гитары, закусь. Мы, соответственно, должны взять выпивку. Вот тебе и задание ответственное, комсомольское. Бери пару бойцов, деньги в кассе у бухгалтера нашего — и в магазин, купи вина. “Изабеллу”, например, оно дешевое, но вкусное.
— Сколько? — говорю.
Командир чешет свой лысый череп.
— Ну не знаю, — считает он в уме, — по паре бутылок на брата уж точно надо, ночь длинная. Так что бери сто штук, не ошибешься. И захвати еще пару водки, у меня от вина изжога.
— Они три дня как пропали, — вытирает платком сопли подружка двух исчезнувших девочек, — сказали, что парни местные им на машине покататься предложили после смены. Ну и пошли с ними. А я тебе побоялась сказать, что их уж три дня нет, все надеялась, что вернутся.
Она начинает громко реветь.
— Посмотри, — подзывает меня к себе капитан милиции.
Его прислали из районного отдела.
Он сидит перед открытым чемоданом одной из пропавших и копается в ее личных вещах.
Пачка писем, стопка медицинских буклетов — гонорея, сифилис, стафиллококи, способы заражения, симптомы. “Дочка, будь аккуратней, не подхвати болезнь в Молдавии”, — пишет в каждом письме мама. Нехорошо читать чужие письма, но ведь дело-то серьезное, пропали две русские студентки, и о них уже несколько дней нет никакой информации.
— Да они, похоже, веселые девчонки, — ухмыляется капитан, — и мама, чувствуется, догадывалась.
Веселые… очень веселые…
Только мне что-то невесело.
В Молдавии объявлен республиканский розыск.
* * *
— Давай фокусы свои показывай. Хватит пургу гнать, — кричат из дальних рядов.
Кашпировский хмурится и продолжает разговаривать с залом. С галерки раздается громкий свист.
Да-да! Мы на встрече с Кашпировским. Кто это такой, с чем его едят, никто не знает. Позже, через полтора десятка лет, он станет одной из культовых фигур двадцатого века, выступая по телевизору, собирая целые залы и стадионы. Сегодня он рядовой гипнотизер, объезжающий в поисках заработка южные окраины СССР. Совмещает, так сказать, работу и отдых.
Кашпировский злится. Организаторы его выступления не учли, что в один и тот же день в маленький Тирасполь приезжает он и великая Эдита Пьеха. Залов в городе всего два. Один большой, второй маленький. Нетрудно догадаться, кому достается зал поменьше.
Кашпировский ходит по сцене, заложив руки за спину, в уме, видимо, подсчитывая, сколько же он недополучил денег в результате неожиданного приезда советской звезды. Народ требует зрелищ, людям хочется гипноза, шоу, а хлеба вместе с вином и фруктами они наелись перед приходом на концерт.
— Будут вам фокусы, — мрачно произносит Кашпировский. — Десять добровольцев на сцену.
Выходят десять человек. Из них пятеро бойцов моего отряда. Он выстраивает всех в ряд, делает вокруг пару кругов и по очереди, глядя в глаза, легонько стукает каждого в лоб. Добровольцы начинают безвольно проседать в коленках. Он подхватывает их под мышками и усаживает на стулья. Начинается. То, ради чего мы все пришли.
— Ловим рыбу, — дает установку гипнотизер.
Вышедшие на сцену, как один, садятся в позу рыбака и начинают забрасывать в зал воображаемые удочки с поплавками и червяками. Наиболее везучие уже на втором забросе подсекают и, недолго потаскав, вытягивают весьма и весьма неплохой улов.
— Комары вокруг, — дополняет картину Кашпировский.
Очень забавно смотреть, как десять взрослых людей начинают враз почесываться, хлопать себя по лбу, ногам и спине.
— А теперь холодно. Вы на Северном полюсе, — произносит Кашпировский.
Народ начинает дрожать и ежиться.
— А теперь жара, вы все на пляже, — меняет он тему.
Что тут начинается! Во-первых, все, кто на сцене, сразу на пол начинают укладываться. Пляж же все-таки. Во-вторых, раз на пляже, значит, юбки, блузки снимать надо. Ну и принимаются добровольцы наши с закрытыми глазами пуговицы расстегивать. А там и нет ничего, жара же ведь на улице. Ладно хоть жалеет Кашпировский своих испытуемых, велит им просыпаться. На счет “пять” приходят они в себя, глаза открывают и видят, что лежат друг на друге вповалку, полуголые. Застегиваются быстренько и по местам своим разбегаются. Одна девочка из моего отряда садится рядом полусонная, почесывается.
— Чего, — спрашиваю ее, — чешешься?
— Комары закусали сильно, больно уж большие, злые, — отвечает она задумчиво.
— Не найдутся если или найдутся, но… в общем, если в живых их нет уж больше, то сидеть вам обоим!
Сейчас мы пока стоим. Стоим с моим командиром. Он стирает ладонью пот со своей лысины, но она снова становится мокрой. Мы в штабном кабинете. Перед нами все самое главное молдавское стройотрядовское руководство. Наши непосредственные начальники. Приехали по нашу душу. Разбираться по-взрослому.
— Года на два сядете. Это если по минимуму. Молитесь, чтобы нашлись, — говорит самый главный, — куда вы смотрели-то?
Его вопрос повисает в воздухе.
Лично я смотрел на Черное море, фрукты и иногда в бутылку с молдавским вином.
Наверное, это слишком круто — сесть в тюрьму из-за двух шалав…
А может, пронесет?
Вот и посмотрим.
— Пей, — кричит мне командир. Он стоит на фоне поднимающегося над Днестром солнца и сильно качается.
Это очень красиво, сообщают мне проблески моего сознания. Я не понимаю, почему командир не падает. Он должен упасть и скатиться с крутого берега в реку. Я брошусь к нему на помощь и спасу его, вытащу из Днестра, донесу на плечах до дома. Я представляю себе эту картину.
— Пей, — орет в ухо мне командир, — а то расстреляю на рассвете. В его руках стакан с водкой. До этого он честно выпил предыдущую бутылку и еще вина, две по ноль-семь. Видимо, забыл про изжогу.
— Пей, — кладет он свою обессиленную голову мне на плечо. Не нести же обратно. Мы все выпили. Осталось просто два полных стакана. Ты должен выпить со мной. Я твой командир, я тебе приказываю.
Мы действительно выпили все. Сто бутылок “Изабеллы”, принесенных нами, и еще сто, захваченных ребятами с того берега. Они решили от нас не отставать. Сработала комсомольская сознательность. “Изабелла” в Молдавии стоит дешевле кваса. Ее делают в каждом гуцульском дворе. Итого двести бутылок на пятьдесят человек. Сорок из нас были женщины.
— Пей, гад, комсомольский билет на стол положишь, — командир кусает меня в ухо и вставляет мне в руку полный граненый стакан.
Мне плохо. Я закрываю глаза и выпиваю. “Я, наверное, умру”, — проскальзывает мимо меня последняя нетрезвая мысль и сползает вслед за мной на руки командира.
— Сопляк, — слышу я его, словно из глубины Днестра, голос, — то ли дело раньше мужики были, боевые комиссары…
— Командир, брось меня, брось, сам уходи, мне все равно погибать, не доживу я, — шепчу я холодеющими губами.
Над Днестром встает солнце.
— Нашлись! Нашлись! Живы они! Счастье-то какое, — встречает меня на пороге общежития наша вахтерша тетя Варя. — В Киеве нашлись девчонки беспутные ваши, две недели в милиции сидели, не признавались, кто они, откуда. Боялись, глупые.
Девушки нашлись. Я спокоен. Они живы, и мы с командиром не будем сидеть в тюрьме за исчезновение двух легкомысленных особ. Мы вернемся домой в свои семьи и выдохнем спокойно воздух из напряженных легких. Мы проклянем эту Молдавию, ее стройотряды, бесплатные фрукты и декалитры красной “Изабеллы”. Мы больше туда не поедем. Но это позже. А сейчас — они нашлись!
Их довезли до Киева бравые молдавские парни и выбросили из машины на Крещатике за плохое поведение. Одинокие и никому не нужные, в легких ситцевых платьях и сланцах на босу ногу, брели они по центральной улице столицы державной Украины, взявшись за руки. Денег в карманах хватало лишь на пару бутылок кефира “Лапте Акру”. Впереди с явной очевидностью маячила перспектива провести ночь на вокзале или на улице. Выбор был небольшим.
Спасли наших девочек арабские строители. Они приехали в Киев заключать контракты на поставку оборудования. Арабы остановились в “Интуристе”. “Интурист”! Это название манило и влекло к себе, влекло запретным, неизвестным, опасным и оттого таким сладким и зовущим. “Интурист”!
— Вам нужна помощь, девушки? — спрашивают арабские строители.
— Ай нид хелп, — скажет через много лет герой Сергея Бодрова-младшего в далекой Америке.
— Ви нид хелп, — вторят ему на украинской земле русские девчонки.
Арабы качают головами, слушая грустную историю русско-молдавского конфликта. И приглашают главных действующих лиц к себе в номер, на чашку чая. “Интурист”. Как манит это волшебное слово. Это магнит, это сладкое пирожное, это невиданные алкогольные напитки, яркие иностранные майки, это почти заграница. Швейцар подобострастно открывает дверь перед вошедшими. Он знает свою работу. Недаром его инструктировали в школе КГБ.
— Шампанское в номер для дам, — кидают арабы администратору.
Тот молча кивает. Руки его уже тянутся к телефонной трубке. Два сержанта, одетых в гражданское, в углу зала отрываются от газет.
У арабов в номере прохладный душ и теплые кровати.
— Этих денег вам хватит до Тирасполя, — жарко шепчут они на ухо девушкам, — а вот еще на новое платье.
Арабы закрывают шторы и включают музыку.
— Шампанское дамам, — раздается стук в дверь.
В номер входят двое в серых костюмах. У них суровые лица. В руках бордовые удостоверения.
— Предъявите документы, — говорят они прикрывающимся простынями девушкам. Арабы их не интересуют.
— Молчи, молчи, — шепчут студентки друг другу.
В Молдавии объявлен республиканский розыск. Молдавское телевидение каждый день показывает их фотографии. Но Украина — это другое государство. Там есть Крещатик и Одесса с Ланжероном. Зачем Хрущев отдал им Крым?!
* * *
В десять часов вечера тетка Мария начала беспокоиться за своего мужа.
— Где ж он бродит, непутевый. Война, небось, уж кончилась, нормальные мужья, поди, час назад как дома, только мой один пропал куда-то, — ворчала она по-одесски. — Небось, водку с кем в гаражах хлещет. Ирод. И синенькие вот простыли.
Тетка Мария раздвинула шторы на кухне и посмотрела через улицу на здание напротив. Прямо перед ней на третьем этаже ярко горели три окна.
Она еще раз протерла посуду, в который раз расставила приборы на столе, вынула и снова убрала в холодильник свежие огурцы и помидоры и, подойдя к окну, снова посмотрела на здание городской администрации. Свет в окнах больше не горел. Чуя недоброе, тетка Мария схватила зачем-то платок, повязала его на голову, заглянула в детскую. Мальчишки крепко спали. Она заперла дверь и выбежала на улицу.
Строгий дежурный уже закрывал двери, выпустив из здания троих мужчин в военной форме. Верхние пуговицы их были расстегнуты, на лицах читалась усталость.
— Извините, — окликнула она старшего, — а война уже закончилась?
Тот посмотрел на нее измученно и произнес:
— К сожалению, нет.
— Так что, мой муж все еще на фронте? — с досадой и одновременно с надеждой спросила она.
— Как имя вашего мужа, женщина, фамилия? — поинтересовался тот, что помладше.
— Тарас, Прокофьевы мы, стало быть, — голос ее наполнил собой вечернюю тишину.
Все трое посмотрели друг на друга и потупили головы.
За рекой раздались выстрелы.
Старший покачал головой:
— Договорились же, вроде, по ночам не стрелять. Завтра утром подготовь им ноту протеста через наш МИД, — посмотрел он на стоящего рядом с ним молодого офицера. — Никакой веры людям, договаривайся — не договаривайся, лишь бы воевать.
— Вы только не волнуйтесь, женщина, — добавил он, глядя в сторону. — Так получилось, что вашего мужа убили сегодня, под вечер уж. Неудачно так, первый день на фронте, и сразу… ладно бы хоть полгода повоевал, не так обидно, а тут… Сегодня всего-то одного и убили… и вот его… Прокофьева. Приходите завтра утром, на опознание. Поздно уже, нам по домам всем пора, завтра вставать опять ни свет ни заря, на войну идти, ноты вон готовить……
В ходе приднестровского конфликта погибло 620 человек. Один из них — мой дядька Тарас.