Евгений Абдуллаев, Дмитрий Веденяпин, Дмитрий Воденников, Сергей Гандлевский, Бахыт Кенжеев, Лев Оборин, Борис Херсонский, Алексей Цветков
Опубликовано в журнале Знамя, номер 11, 2011
Имя этой теме: …!
32 поэта опубликовали в семи номерах “Знамени” за этот год 246 стихотворений. И из них только три были посвящены любви.
Видимо, и в самом деле “любовь, что движет солнце и светила”, незаметно ушла (скажем осторожнее — уходит) из современной русской поэзии. Переставая быть одним из важных смыслообразующих мотивов отечественной лирики. Замещаясь другими (похвальными и непохвальными) чувствами и темами. Но сохраняя, впрочем, свои позиции в масскульте и паралитературе, если судить по серверу “Стихи.ру” и по репертуару нашей попсы, там-то “кровь — любовь” рифмуют по-прежнему и по-прежнему уверены, что “любовь — не вздохи на скамейке и не прогулки при луне…”.
Вот ситуация, которую мы попросили проанализировать и оценить наших экспертов.
Евгений Абдуллаев
Кит, как известно, не рыба и может утонуть, если долго не всплывать.
Русская лирика традиционно держалась на трех китах. На любовной лирике, на гражданской лирике и на пейзажной лирике.
Что вполне соответствовало жизненному циклу поэта. Преобладание любовных тем в молодости; гражданских (в широком смысле, необязательно “публицистических”) — в зрелости; пейзажных — в преклонные годы, когда и любовное пламя гаснет, и социальный протест выдыхается.
Это, конечно, общий алгоритм, упрощение. Тютчев, например, писал пейзажные стихи в молодости, а в старости выдал великолепный любовный цикл. Пушкин и в молодости играл на всех клавишах и писал и социальные, и любовные, и пейзажные… Некоторые поэты сознательно бегут любого намека на социальность, другие изничтожают свои ранние стихи, а вместе с ними и все “любовное”… И все же, если брать лирический “мейнстрим” (между гением и графоманом), то этот трехшаговый алгоритм вполне работает, проверьте сами. Любовная лирика, гражданская, пейзажная. Три кита, глянцево поблескивающих на солнышке. На спинах их, напоминаю, — русская лирика.
Где-то в начале девяностых эти киты начали тонуть.
Вначале нырнул и не всплыл кит гражданской лирики. Затонул от ожирения, от перекормленности — десятилетиями — публицистической стихопродукцией, как официозной, так и андеграундной. В начале “нулевых” спохватились: а где кит? нам нужна социальная поэзия! Простите, затонул. Ищите нового. Ищут — пока без особого успеха.
Тем временем стала пускать пузыри любовная лирика. Вначале думали — это она так играет. Потом подсчитали количество любовных стихотворений, что-то перемножили, вывели процент и задумались. То есть, на разных “стихах.ру” любовной лирики — вагонами отгружай, там с этим все благополучно. Но кит этот у них, чаще всего, надувной и серийного производства. Плавать, держась за него, и бултыхать ножками приятно, и вообще для массового отдыха очень удобная и полезная штука. Беда только в том, что серьезная лирика на серийных артефактах не держится, даже если всю ее окружить этими надувными зверюшками.
Отчего стала тонуть любовная лирика? Отчасти — от переедания, пусть и не в таких дозах, как гражданская. В советской литературе любовь была всегда несколько под подозрением, особенно если была несчастной или, наоборот, такой счастливой, что отвлекала от созидательного труда. Или если стихотворение было с эротическими обертонами, это было недопустимо, за этим следили. Ему следовало напоминать траурные семейные трусы — способные вызвать любые мысли, кроме мысли о существовании первичных половых признаков.
И все же, вступая в ответственный пубертатный период, советский человек начинал массово читать и писать о любви. И стихов о любви печаталось много, очень много. Я не говорю о любовных стихах Пастернака, Ахматовой, Цветаевой — их знало меньшинство. Но была мобилизована вся русская “любовная” классика, были тиражируемые Маяковский и Есенин, были удачи у поэтов далеко не первой величины — например, “Жди меня” Симонова или “Не отрекаются любя” Тушновой. Добавьте еще многокилометровый товарняк эстрадных текстов “про любофф” — и вопрос, чем был наш бедный кит перекормлен, отпадет сам собой. “Слово любви” как факт поэзии оказалось до предела обесцененным, профанированным и залапанным, как стекло в общественном транспорте в час пик.
Тут ко времени подоспел и постмодернизм, с подозрительностью к любому “прямому высказыванию” — а попробуйте изымите из любовного стихотворения прямое высказывание, что получится? Ну, и, разумеется, окончательно свершившаяся Великая сексуальная революция, воплотившая вековую мечту миллионов угнетенных (мыслями о нежелательной беременности, общественном порицании, венерических заболеваниях…) — иметь соития доступные и во всех смыслах безопасные. Идеологические запреты отпали, социальные — ослабли; ритуал ухаживания перестал нуждаться в символическом языке любовного стихотворения, как уже давно не нуждался в “языке цветов”, где астра означала одно, а гвоздика — другое. Семейные трусы прежней любовной лирики ужались до стрингов — неспособных вызвать никакой иной выпуклой мысли, кроме как о первичных половых признаках.
Я не говорю, что все это плохо. Но перекормленная и гарпунированная любовная лирика идет от всего этого ко дну, и на редакционных летучках ее чтят минутой молчания.
И последнее, наверное. О толстых журналах. Любовные стихи — с этого я начал — пишутся лириками в основном в молодости; ну, в ранней зрелости. Бывают и исключения, — так и некоторые балерины могут выступать после сорока, и отдельные яблони — зацветать осенью. И все же есть физиология поэтической деятельности, и ее не обманешь. Это — с одной стороны. С другой — с конца девяностых стал отодвигаться период профессиональной зрелости у поэтов. Что стало заметно по тем же толстым журналам. Год назад я вооружился калькулятором и сравнил средний возраст поэтов, печатавшихся в 1997 и 2009 году в трех последних номерах — октябрьском, ноябрьском и декабрьском — четырех “толстяков”, а также в четвертом номере “Ариона”, выходящем, как известно, по кварталам.
И вот что открылось: те, кому на момент публикации еще не было тридцати, в списке 1997-го составляли всего чуть более одной десятой, а 2009-го — вообще одну двадцатую. Средний же возраст публикуемых авторов возрос с 48 лет в 1997 году до 52 в 2009-м. Простите, о каких “стихах, посвященных любви”, мы можем говорить при таком раскладе? Оно, конечно, любви все возрасты покорны, и все-таки не настолько же…
Да, я ничего не сказал о третьем ките, о пейзажной лирике. Но тут субъективный момент — мне самому он не слишком интересен. Хотя именно к пейзажной лирике можно отнести большую часть текстов, публикуемых в “толстяках”. То есть непотопляемость пока налицо. Что и соответствует нынешнему “постарению” профессиональной поэзии — лирик обычно завершает свою поэтическую карьеру пейзажами, городскими элегиями и дачными эклогами.
Традиционная же любовная лирика сдвинулась в сферу массового досуга. Но разве не то же произошло в кинематографе, где артхаусные фильмы редко бывают “про любовь” — зато очень даже “про нее” массовое кино, не говоря о сериалах. И не то же произошло в музыке — пишутся ли сегодня, как еще век назад, серьезные оперы на основе любовной фабулы или же любовные романсы?
Да, кит любовной лирики затонул, имитировать его различными артефактами смысла нет. Но, как всякий финал, он вселяет надежду на возникновение нового. Нового типа любовного высказывания в стихах. Нового языка. Или даже новой космологии русской лирики, при которой она должна не покоиться на китах, но свободно парить в пространстве…
Дмитрий Веденяпин
Может быть, дело просто в том, что чем лучше стихи (а редакторы “Знамени” стараются публиковать только хорошие стихи, верно?), тем труднее их “подверстать” к определенной теме. Это одно из проявлений “новизны ситуации” в русской поэзии: по причинам отчасти понятным, отчасти таинственным хорошее стихотворение явно сопротивляется “прописке” в известных и, так сказать, разработанных “разделах”. Сама любовь, конечно, никуда не делась. Рассуждать об “оскудении любви в мире” — порядочная пошлость. Все, что пишется стоящего, так или иначе вдохновлено любовью или тоской по любви, что, если вдуматься, одно и то же. 3 отчетливо “любовных” стихотворения на 246 (хотя у меня есть сильное подозрение, что сам я все-таки насчитал бы больше) — совсем не так мало. Мой богатый опыт слушания и чтения современных поэтов (в том числе, настоящих, а не тех, кто в “зачине” нашей дискуссии назван страшным словом “попса”) не подтверждает диагноза “обезлюбленности” сегодняшней поэзии.
Дмитрий Воденников
Человечество сейчас подошло к такой стадии своего развития, что у него есть два пути: либо продолжить идти путем боли, либо идти путем развития в себе новых психических возможностей (условно говоря, становиться “осознанным”).
И первый и второй путь имеют свое воплощение. В том числе и в стихах (стихи — это метки, они свидетельствуют только о том, на каком уровне развития находится человек).
Первый путь — это путь накаливания собственного эгоизма. Стихи о встречах, разлуках, одиночестве, обидах в любви, разочаровании (высшая точка в гениальных Маяковском и Цветаевой). Таких стихов (без этой гениальности, но часто даже с сиянием таланта) много в блогах. Как правило, в комментариях к ним пишут: “как это вы точно про меня сказали”.
И в этом нет ничего плохого. Это человеческое искусство. Искусство для людей (как муравей мог бы писать стихи для муравейника).
Такой вот естественный путь эгоистического существования, зачарованного своими душевными движениями, путь боли (в противном случае механизм “как это вы точно про меня сказали” — не действует), постоянный круговорот боли в природе. (Встретил, полюбил, боготворил, разлюбил, изменил, проклял.)
Одно и то же, одно и то же — без возможности выйти на свет и понять, что ты ходишь по кругу.
А есть еще один путь. И этот путь — когда ты все видишь как бы одновременно (в том числе и муравейник сверху): и себя, и того, кого любишь (или как тебе кажется), и то, что между вами течет.
Это путь осознанного существования. Осознанного существа. Которое в определенный момент, почувствовав, что уже просто наверчивает круги в любви, в жизни и в собственном самопонимании — находит выход.
Проблема в том, что, как правило, найти выход в одиночку нельзя.
Это должен быть мало-мальски коллективный выход (ну хотя бы в границах двух-трех человек).
Потому что думать, что человек что-то может сделать один, затворником, — это иллюзия.
Неслучайно поэтому при упоминании выше слова “муравейник” специально было оговорено, что в этом слове нет ничего оскорбительного. Мы действительно сложноорганизованное сообщество, вне которого ни один его член правильно развиваться не может.
И неслучайно этот текст начинается со слова “человечество”: оно меняется, и мы за него отвечаем.
Вот эти “вторые” стихи как раз об этом.
Об ответственности, о человечестве и о нас (не обо мне).
Потому что любовь — это не про то, “как я долго тебя ждал”, а про то, что ты находишься в короткой ослепительной точке бытия, смотришь на человека, которого ты любишь (или думаешь, что любишь), и осознаешь, что все одновременно.
Что одновременны и его смерть, и его грядущая измена, и ваш взаимный свет изнутри, и элементарная химия, и его детская травма, и твое предательство, и его детский затылок, и твоя нежность к нему (или ей) и твое равнодушие.
Знание об этом всем, сведенное в одну точку, — и есть стихотворение о любви.
Писать такие стихи трудно (хотя любые настоящие стихи писать трудно, даже если они для муравейника), потому что это требует другой степени понимания устройства мира и человека (ну хотя бы на момент писания, но в последнее время даже такой промежуточной меры уже недостаточно).
Человечество становится иным.
И я думаю, что вы просто не видите, когда перед вами открывается это обещанное стихотворение о любви. Мы читаем его прежними глазами, и нам все время кажется, что оно о чем-то другом.
Сергей Гандлевский
Выскажу одно-единственное соображение. Шедевр любовной лирики “Я был только тем, чего…” был написан Бродским в 1981 году. (Наверняка что-то талантливое о любви писалось и потом, но это стихотворение кажется мне удобной отправной точкой для моего рассуждения.) Примерно с этого времени поэзия как бы ушла в себя, погрузилась в рефлексию: что она такое, возможна ли она в принципе и проч. Короче говоря, увлеклась проблематикой “веревка вещь какая?”. Я не посмеиваюсь: у глубоких людей и проблематика эта вполне драматична — “Возможность высказывания”, так называется авторская рубрика Михаила Айзенберга на сайте Openspace.ru А самоанализ — слишком усложненное и интровертное состояние духа для такой “глупости”, как любовная лирика.
Юнг сказал, что проблемы не решают — их перерастают. Вот когда какой-нибудь одаренный автор перерастет проблему принципиальной возможности высказывания, мы, может быть, и прочтем стоящие любовные стихи. Но они понравятся чуткому читателю в том числе и потому, что в интонации этой лирики будет слышен отзвук пережитой травмы.
Бахыт Кенжеев
Первое чувство, которое я испытал, услыхав, что поэты перестали писать о любви, было сомнение. Например, поэты в наш век мужают относительно поздно, сорокалетний нередко считается молодым, а средний возраст авторов серьезных журналов весьма и весьма почтенен. “Все то, что Гете петь любовь заставило / На рубеже восьмидесяти лет, / Как исключенье, подтверждает правило — / А правила без исключенья нет. / А правило — оно бесповоротно, / Всем смертным надлежит его блюсти: / До тридцати — поэтом быть почетно, / И срам кромешный — после тридцати”. При всем очевидном лукавстве этих знаменитых строк Межирова они все же наталкивают на некоторые невеселые мысли: не зря же и Пушкин полагал влюбленного старика (а разве не любовь — традиционный двигатель поэзии?) “смешным”. Может быть, интерес к любви как к предмету вдохновения действительно теряется с возрастом?
Опыт показывает, что эта мысль вряд ли верна; вспомним хотя бы поздних Заболоцкого и Пастернака.
Верно, должно быть, совсем другое. Прогресса в поэзии, как и в любом другом искусстве, как известно, не бывает. Стихи, написанные на компьютере, не лучше занесенных на бумагу гусиным пером. Однако они по необходимости должны быть иными, должны нести в себе то, что на языке переводчиков Маркса называлось прибавочной стоимостью, а на самом деле должно именоваться чем-то вроде добавленной ценности. Другими словами, читатель (и сам поэт) хочет от них чего-то нового. Пускай чувства наши остаются неизменными со времен Древнего Египта, но выражать их надо не совсем так, как твои предшественники.
И Вера Полозкова, и Лариса Рубальская (говорят, самый популярный поэт нашей эпохи) чрезвычайно много пишут о любви. Современному профессиональному поэту, однако, вдохновляться этим благородным чувством как таковым все труднее и труднее. В конце концов, никакой стихотворец сегодня не смог бы, не впадая в пошлость, дать такого отпора “клеветникам России”, как Пушкин; вряд ли нынешний поэт, находясь в здравом уме и трезвой памяти, назовет Папу Римского “лженаместником Христа”, как Тютчев. Значит ли это, что сегодня нет замечательных патриотических стихов? Ничуть; пронзительной любовью к родине дышат стихи и Кублановского, и Кибирова, и Виталия Дмитриева, и Владимира Берязева, и многих других.
Наверное, так и с любовью в обычном смысле. Те, кто взыскует нового языка, пишут о ней не меньше, чем покойный (и весьма уважаемый мною) Эдуард Асадов, но — совсем по-другому. Тема усложняется, тема растворяется среди множества прочих — но разве не горек даже слабый раствор хины? и много ли нужно розового масла для того, чтобы умастить невесту?
Думаю, что впечатление об отсутствии любви в современной высокой поэзии — во многом морок, иллюзия. Особенно если уточнить понятие “современный”, понимая под ним хотя бы последние лет двадцать. “Казалось бы, отдал бы все, лишь бы снова ждать у метро / Женщину 23-х лет в длинном черном пальто”. Разве Гандлевский не о любви это написал? А волшебная Светлана Кекова! А мучительный цикл “Разговоры с Богом” Геннадия Русакова!
Интересно было бы провести на поставленную тему научное исследование: охватить весь корпус текстов, напечатанных, допустим, в больших литературных журналах за последние лет 10-20, сформулировать четкие определения “любви”, “стихов о любви”, “духовной любви”, “плотской любви” и всего прочего. Вряд ли найдется время: не знаю, как у других, а моя жизнь коротка, любовь, как ни крути, остается ее главной ценностью — и дай Бог донести это чувство до бумаги.
Лев Оборин
Посыл текста, предложенного “Знаменем” в качестве отправной точки для рассуждений, мне кажется неверным. Я не вижу, что любовь ушла или уходит из современной русской поэзии: может быть, исчезает прямое выражение, выработанное классической поэзией и в тиражном виде ушедшее в упомянутые паралитературу и попсу. С нарастанием рефлексии, с дивидизацией сознания — передача чувства становится все сложнее. Если кто-нибудь скажет, что недавних стихов, “посвященных любви”, нет у Олега Чухонцева, Тимура Кибирова, Марии Степановой, Бориса Херсонского, Линор Горалик, Веры Павловой, Анны Логвиновой, Алексея Порвина, — это будет неправда. Другое дело, что там есть нечто еще, что в этих стихотворениях предпринимаются исследования человеческой психологии и целых комплексов эмоций, исследования человеческой истории и культурных архетипов. Да, это (почти всегда) не чистая любовная лирика, но и “Я вас любил, любовь еще, быть может…” — тоже. Даже если в этих стихах современных авторов нет “про любовь”, в них есть любовь.
Современная поэзия так обширна и разнородна, что нельзя сказать: такая-то тема из нее ушла. Поэты, не обращающиеся к привычному любовному/эротическому дискурсу (будь то Алексей Цветков или Сергей Завьялов), решают свои задачи — между прочим, важнейшие, — и почему бы это не принимать.
Между прочим, “любовь, что движет солнце и светила”, возникает в финале “Божественной комедии” после взгляда на Бога: это любовь, неразрывная с высшим религиозным чувством, — напоминаю даже не для того, чтобы указать, что в нынешней русской поэзии очень важны проблемы духовного стремления и духовного выбора, а скорее для того, чтобы еще раз подчеркнуть, что “тема любви” комплексна, сочетается с другими регистрами. Иначе получатся именно вздохи на скамейке, иначе получится “я принес вам сборник любовной лирики в издательство “Советский писатель””.
Может быть, именно такого хотят составители позорной серии “Стихи о любви”, где Мандельштам соседствует с Ларисой Рубальской, — хотя вряд ли составителям есть дело до того, что можно найти в отбираемых текстах помимо ключевых слов. (Не о любви — значит, неинтересно, не купят.)
В посыле “из современной поэзии уходит тема любви” есть зерно правды, отстоящей от субъективных мнений: “новая искренность”, полыхнувшая в конце 1990-х — начале 2000-х, стала лишь одной из ветвей развития поэзии, вернее — одним из возможных способов говорения. Важно понять, что, если поэт не выбирает этот способ, это не значит, что он говорит неискренне или идет окольными путями. Он ставит перед собой другую задачу. Говорить о личном так, чтобы сообщение было важно не только для тебя, сложно по двум причинам. Во-первых, из-за опасности клише, не меняющихся, по большому счету, уже два столетия. Во-вторых, из-за того что в обращении к индивидуальному опыту в итоге можно наткнуться на некоторые предельно личностные вещи, которые при этом узнаются читателем как безошибочно “свои” (поэзия Веры Павловой — показательный пример), и таким образом самые интимные переживания грозят тоже превратиться в клише. Концептуализм отметил уязвимость прямого высказывания, так или иначе зависимого от предыдущих высказываний: вот почему естественным следствием в собственно лирике становится усложнение такого высказывания, размышление над ним, его критика, слияние своего опыта с опытом другого.
Возвращаясь к вопросу “Знамени”: как проводился этот подсчет, давший результат “3 из 246”? Имеется любвемер? 32 поэта — это вся современная русская поэзия? Нет, это недостаточно репрезентативно, извините за занудство. Ну, откроем “Знамя” за 2011 год и посмотрим. Мария Степанова.
Ах, дочка, мы с тобой не знали,
Что наш пропавший Алексей
Живёт в нетопленом подвале,
Полузабытый от людей.
А что сама ты не узнала,
Что это твой жених и муж,
Так эта жизнь большая зала,
По ней гуляет много душ.
А что желтее апельсина
Его нерусские черты,
Так это тоже объяснимо:
И мы с тобой давно не те.
Мы устарели, как трамваи,
Мы дотянулись до седин.
А он, как лампа восковая,
В подвале светится один.
Это — да, о любви, пусть и остраненное сказовым слогом.
Или Мария Маркова, изобретающая “чужое слово” для любовного же, никакого другого, обращения:
“Поговори со мною, логопед,
небесная волнительная Тонья.
Я — мальчик Коля, двадцать семь два лет,
небрит и холост, насморк, недоед,
вот-вот утонет.
Поговори за ночь и немоту.
Моя прекрасна речь — не оторваться.
Изык мой детский прячется во рту —
до носа дотянусь и проведу —
айда смеяться”.
Кто говорил, что облака нема?
Идёт по коридору облакиня —
такая белая — зима, зима.
Спаси его, лиши его ума
незрелого и доноси, как сына.
Вот напечатанная в “Знамени” Юлия Архангельская:
Но мы с тобой умрём, — и это расставанье
мне нечем заглушить, — но я тебя люблю.
в обителях пустых, скрывающих названье,
заранее брожу — и голос твой ловлю;
и знает только Бог, насколько смехотворна
прожорливая смерть, что я с руки кормлю:
она во всём права, она навек бесспорна,
и мы с тобой умрём, — но я тебя люблю.
(И кстати, еще несколько ее стихотворений в той же подборке вполне можно назвать любовной лирикой.)
Или Владимир Гандельсман, из прекрасного цикла “Жизнь моего соседа”:
Бывает, снег идёт — а с чем сравнить его
неукоснительное выпаденье?
По синеве идёт, как по наитию,
не передать, — небесное виденье!
Бывает, не могу с виденьем справиться —
и выпью, а жена взбранится — вспыхну…
Теперь молчит смиренная красавица.
О, невозбранно выпью — и затихну.
Любовная тема здесь — не главная, но одна из двух главных, поддерживающая. Это, кстати, уже четвертое стихотворение — а еще лучше было бы привести пример стихотворения “Жена” из того же цикла.
А что если взять кого-нибудь не из этого журнала и не из этого временного отрезка?
Вот как идут они
Неотличимые
Неразделимые
Глубоко сердечные
Нежные
И куда так указывает его рука,
На что так указывает его рука,
Если впереди — ничего, кроме песка
И непреодолимая река?
И как она согласно кивает ему,
Какому жесту она так согласно кивает?
Как они понимают,
Откуда знают?
Анастасия Афанасьева, 2010 год — на этом и закончим, хотя можно было бы назвать еще много кого.
Борис Херсонский
Невысоко я ставлю силу эту:
И зяблики поют…
Эти строки Арсения Тарковского о поэзии, разумеется, тезис, который стихотворение в целом — опровергает. Но парадоксальное утверждение, высказанное “во первых строках”, явно заслуживает внимания. Это очень фрейдистские строки: поэзия есть призыв к любви, подобно пению зяблика (обычно в “птичьей метафоре” используется соловей). У пения птицы одна цель — привлечение самки и продление рода.
Любовная лирика часто — страстный призыв к любви, плотской, запретной, противоречащей общественным устоям. Первое, что приходит в голову, это катулловские строки:
Будем жить и любить, моя подруга,
Воркотню стариков ожесточенных
будем в ломаный грош с тобою ставить…
Не является ли “воркотня стариков ожесточенных” воплощением общественного запрета на свободную любовь? И не приходилось ли платить влюбленным гораздо более высокую цену, чем ломаный грош?
Да, призыв к любви — лишь одна из тем любовной лирики. Крушение любви для поэта — вечная тема, которой зяблик, вероятно, совсем не озабочен…
Но вот что важно: функция выражения любовных чувств и соблазнения НЕ ТРЕБУЕТ высокого качества стихосложения. Здесь пушкинское “я помню чудное мгновенье” и романс Смердякова “Непобедимой силой я привержен милой, Господи, помилуй ее и меня” равны. Романс Смердякова даже лучше, у него несомненно более широкая аудитория (текст, кстати, реальный, Достоевский его не выдумал. Романс этот “приписывали важному духовному лицу” (П. Вяземский). И крушение любви также может быть успешно выражено в песне о неверной солдатской невесте (а имя таким песням легион, хватит на весь рядовой личный состав).
Цветаевского накала тут не требуется.
Сегодня парапоэзия и попса в целом нанесли тяжелый удар профессиональной поэзии на всех фронтах, но на фронте любовной лирики удар куда ощутимей, чем, скажем, в области лирики философской. Я бы сказал, что профессиональная поэзия в какой-то степени вытеснена из пространства интимной лирики, в эту область так же боятся заходить, как в ресторан с плохой репутацией. Это в высшей степени захламленное пространство.
Клишированность любовной лирики тоже очень высока. Количество шаблонов и штампов куда меньше, чем поз в Камасутре, а употребляются они чаще, чем какие-либо иные литературные штампы. Избежать их совершенно невозможно. И предельно циничные, переполненные обсценной лексикой, верлибры в какой-то степени выражают протест против клишированности, стандартности стихов о “чистой любви”. Мне кажется, что это вовсе не новый феномен (вспомним знаменитую “пиитическую игрушку”, тоненькую книжечку, где можно было из стандартного набора строк составить несчетное количество любовных — именно любовных! — стихов).
И последнее: время зрелости любовной приходится на все более ранний возраст, а время поэтической зрелости — на все более поздний. Это, на мой взгляд, вполне реальная тенденция, и никакая премия “Дебют” ее не изменит.
Алексей Цветков
Писать про любовь далеко не прекратили, чтобы убедиться в этом, достаточно спуститься с башни и окинуть взглядом поле, то есть известный сайт stihi.ru.
Но, конечно же, на менее популярном уровне тема несколько отошла на задний план. Она уже не так доминирует, как в былые времена, и говорить об этом можно на двух уровнях — чисто симптоматическом и диагностическом. Прежде всего, очень многие видные поэты сегодня пишут как бы не от своего лица, а надевают различные маски — в этом нет ничего порочного, просто прием. В школе нам вдалбливали термин “лирический герой”, обозначающий дистанцию между поэтом и тем, от лица кого написано стихотворение. В значительной мере это была фикция: у Пушкина, Пастернака или Цветаевой эта дистанция зачастую нулевая, и знание их биографий позволяет с достаточной точностью определить, кому адресовано то или иное любовное послание.
Сегодня отстраненность гораздо сильнее, и термин “лирический герой” актуальнее, часто его категорически нельзя отождествить с автором. Писать о любви из предполагаемой третьей вершины такого треугольника практически невозможно, здесь заложено слишком много иронии.
Более фундаментальная причина, на мой взгляд, заключается в том, что любовь “в лоб” за столетия стала штампом, писать всерьез о розах и соловьях сегодня никто не станет, а специализация внутри поэтического цеха резко возросла, и на любовный факультет мало кто поступает. Это не значит, что любовь и другие подобные чувства вообще исчезли из поэзии, но они сегодня гораздо чаще подаются в закодированном виде — там, где поэт еще считает возможным писать от своего лица и в момент страсти рвать на себе рубаху или лифчик.
Я вовсе не исключаю возможности возвращения темы, но для нее надо найти новый язык, даже пастернаковский уже не воспринимается сегодня как адекватный, а у Бродского, одного из последних на этой борозде, уже заметна сильная редукция и ироническое отстранение. Многие, пришедшие после него, просто сделали следующий логический шаг.