Опубликовано в журнале Знамя, номер 10, 2011
Есть ли у современной русской литературы место в мировом контексте?
Насколько конкурентоспособна современная русская литература в мире? Находится ли она в русле общемировых тенденций? Интересна ли она зарубежному читателю или внимание к русской прозе и поэзии замыкается в границах Достоевский — Толстой — Чехов — Пастернак — Солженицын — Ахматова — Бродский? На эти вопросы мы попросили ответить российских и зарубежных критиков, социологов, издателей, переводчиков. Как обычно в данном формате, мы предложили для обсуждения статью — в данном случае эссе молодого критика Ольги Бугославской, — где высказаны полемические суждения по проблематике нашей дискуссии.
Ольга Бугославская
Для внутреннего употребления
Находится ли современная русская литература в русле общемировых тенденций? Конечно, да. Еще как! Все актуальные направления в ней представлены. Переводы и иностранные издания имеются. Имена мирового уровня — Михаил Шишкин, Владимир Маканин, Фазиль Искандер, Людмила Улицкая и Людмила Петрушевская… — наличествуют. Назвать твердых кандидатов на Нобелевскую и любую другую премию вообще не составляет никакого труда (см. выше +). Есть и фирменные ноу-хау, не знающие аналогов в мире, — Владимир Сорокин. Кое-кому из российских писателей удалось настолько войти в моду, что за их книжки взялась даже та часть публики, которая не читает ничего никогда и ни при каких обстоятельствах. С романом “Generation П” в свое время ознакомились все, включая тех, кто в последний раз самостоятельно читал сказку “Теремок” в старшей группе детского сада. С успехом преодолевают все культурные, социальные и прочие разделительные барьеры произведения Людмилы Улицкой. Правда, главным образом среди дамской аудитории.
Но почему-то, несмотря на весь этот шик и блеск, за рубежом современной русской литературой интересуются, прямо скажем, вяло. Продаются писатели-фантасты, кое-где Акунин, кое-где Пелевин… В книжных магазинах европейских столиц можно обнаружить и еще кое-что, но вот чтобы весь мир жадно следил за творчеством русских писателей, ждал премьер, раскупал за сутки тиражи только что отпечатанных новинок… такого, увы, нет и пока не предвидится. Отчего же так? Ведь казалось бы…
Организаторы книжных выставок и ярмарок, издатели, продвигающие за рубежом отечественную литературу, и сами писатели ссылаются на нехватку средств на раскрутку. Популяризация стоит денег. Нужен промоушен — качественные переводы, реклама, маркетинговые ухищрения… А еще для пользы дела хорошо бы всех иностранцев обучить русскому языку. Следовательно, нужна поддержка государства и бизнеса. Оно и правда, если поднажать, то наверняка можно очень существенно расширить свое международное присутствие. Нагнать волну, иными словами. Только остается ощущение, что мы настойчиво предлагаем иностранному читателю то, что ему не очень нужно.
Наша литература находится в своего рода ножницах. С одной стороны, существует традиция восприятия, которая говорит: Россия — страна великой литературы. С другой стороны — целостный имидж современной России. И вот это уже не стопроцентный козырь.
Традиция особенно сильна в Германии и во Франции. В Германии, кроме прочего, тому способствует некоторая общность исторического опыта. Франция была самой дружественной СССР капстраной. В общем, здесь мы пока можем рассчитывать на режим наибольшего благоприятствования.
В англоязычном мире ситуация противоположна. Во-первых, как известно, англоязычный мир в культурном отношении самодостаточен и даже как будто замкнут. У них есть свое и массовое, и элитарное, и хорошее, и плохое, и для себя, и на экспорт. В мире эта культура доминирует, используя все ресурсы, главный из которых — Голливуд. Зачем же им наше? В бывшей Британской империи гораздо охотнее интересуются своими бывшими колониями, чем кем бы то ни было. Все индийское, например, там заведомо более популярно, чем российское. Надо отдать должное открытости российского менталитета. В наших книжных магазинах представлен весь мир от Японии до Аргентины. В Великобритании книжная торговля в гораздо большей степени ориентирована на национальную литературу. Но это все преодолимо. Можно сыграть на opposites attract. Питер Акройд в книге “Темза. Священная река” описывает английский национальный характер: “Темза — метафора страны, по которой она течет. Она скромна и умеренна, спокойна и уверена в себе; она сильна, но без буйства. В ней нет ничего ослепительного. Она велика, но не огромна. Она чурается крайностей”. Если поменять все определения на антонимы, то получится описание реки Волги и русского характера. Это любопытно и может служить почвой для культурного обмена. Но здесь-то и вмешивается имидж страны.
Имеет хождение тезис о том, что, хотя мы и не можем пока ничего предложить, кроме нефти и газа, да еще и погрязли по уши в коррупции, у нас по-прежнему очень напряженная духовная жизнь и богатейшая культура. Может, и так, но вряд ли это может служить нам опорой в диалоге с окружающим миром. Публика начинает расходиться на первой части предложения, недослушав, что там у нас есть еще, кроме коррупции.
Имидж страны пересиливает традицию особенно в глазах молодых читателей. Когда в СССР сначала строили коммунизм, потом с ним боролись, в стране происходили значимые для всего мира события, советское искусство в целом пользовалось всеобщим вниманием. Впоследствии борьба за свободу обернулась повальным воровством и на этом застопорилась. Нашему последнему крупному достижению — полету Гагарина — исполнилось 50 лет, а больше нам поздравить себя не с чем. И главное, мы, когда боролись за коммунизм и против него, в обоих случаях точно знали, чего хотим. Сегодня мы чего хотим? Бог нас знает. Сергей Нарышкин, находясь на книжной выставке в Лондоне, сказал, что литература — лучший способ узнать, о чем люди думают, о чем они мечтают и т.д. О чем же мы мечтаем? А они?
— Вы о чем-нибудь мечтаете?
— Нет. А вы?
— И мы нет.
Вот и поговорили. На международном уровне.
С чем мы связываем свои перспективы? Родители, которые выбирают школу для своих детей, сталкиваются с тем, что во многих престижных и совсем недешевых заведениях (добровольные взносы и т.п.) образование почти целиком сводится к изучению английского языка. Чем крупнее добровольный взнос, тем больше английского. Эти школы ориентированы на детей, чьи родители надеются увезти их на Запад. Для них русский язык, русская литература, русская история — пустая трата времени, предметы для тех, у кого нет выбора. Как только появляется выбор, основанный на банальной платежеспособности, родители сразу отдают предпочтение “углубленному изучению иностранного языка”, замещающему все остальное. Это мы, конечно, по старой привычке. Прогнозы политологов и экономистов ничего хорошего не сулят никому. И углубленное изучение английского в корыстных целях может себя и не оправдать. Но и тем не менее. Почему же кто-то должен нами интересоваться и к нам прислушиваться, если у нас имеются подобные тенденции?
А мы все продолжаем предлагать наше “национальное своеобразие” в надежде, что кто-то захочет в этом разбираться. В литературе это своеобразие — палка о двух концах. Оно может привлекать повышенный интерес, если сопровождает некое универсальное и желательно хоть сколько-нибудь оригинальное высказывание. При отсутствии такового всякое своеобразие превращается в периферийную экзотику. А в качестве экзотики мы в моду уже не войдем. Время от времени мир приятно удивляется тому, что в том или ином отдаленном уголке обнаруживается литература. В Японии, в Латинской Америке, в Африке… Мы свою загадочную душу презентовали давно, и выдвигаться в свет с кокошником и самоваром нам уже поздно.
При этом постсоциалистическое существование “на обломках империи” выглядит именно экзотично. За советский период мы, как известно, во многом сильно поотстали от развитой цивилизации, но кое в чем, напротив, зашли слишком далеко и теперь нет-нет да и погрустим о преимуществах социализма. Отсутствует единое мнение относительно того, было ли возвращение России на путь капитализма шагом вперед или все-таки назад. Как бы то ни было, в настоящий момент мы находимся на таком, с позволения сказать, этапе развития, на котором не находится более никто. Отечественное искусство, включая, разумеется, и литературу, осмысливает и переосмысливает то, что с нами произошло в процессе и в итоге распада страны. Если не напрямую, то косвенно, если не открытым текстом, то между строк эта тема настойчиво звучит едва ли не во всех заметных произведениях современной русской литературы. Связанный с этим круг проблем и подходов к ним, скажем так, кроме нас, мало кому близок, даже если он находит отражение в самых блестящих образцах словесного искусства.
“Современный патерик” Майи Кучерской — вещь отличная, но слишком наша, как и сама ситуация вокруг возвращения паствы в лоно некогда полузапрещенной церкви. Кроме того, в данном случае существуют еще и серьезные “трудности перевода”.
Оценка гибели СССР как события трагического и сугубо негативного тоже относится к области специфического и малопонятного, как и все, что так или иначе восходит к почвенничеству. Соответственно Захар Прилепин или Сергей Шаргунов, не говоря уже об Александре Проханове, в этой части — тоже наши писатели.
Представляющие другой крайний фланг антиутопии, в том числе такие выраженно русские, как “Сахарный Кремль” Сорокина, на западную почву вроде бы ложатся хорошо. Но все-таки и они остаются внутрироссийским событием. Салтыков-Щедрин тоже не очень популярен на Западе. Причины примерно те же самые.
Больная тема “роли писателя в обществе”, которая актуальна здесь в силу того, что сравнительно недавно в СССР эта роль была велика, — также тема российская. Ей, в частности, посвящены все писательские ЖЗЛ последнего времени. В других странах этой проблемы не существует.
Некоторые отечественные авторы вроде бы удачно вписались в поиски смысла жизни в потребительском обществе. Коль скоро некоторая часть российского населения живет в этом обществе совместно с европейцами и другими просвещенными народами, то имеется запрос и на поиски. Проза Евгения Гришковца — их смягченно-лирический вариант, романы Сергея Минаева — вариант более жесткий и менее художественный, скорее публицистический. От имени обездоленных потребителя, безыдейного и жадного, всячески осуждает Захар Прилепин. Вслед за мировой литературой российская тоже констатирует отсутствие смысла и наличие духовной пустоты. Здесь тоже есть своя специфика: отечественный потребитель — потребитель в первом поколении. Преуспевшие герои Гришковца и Минаева, так же как презирающие “успех” и потребление персонажи Прилепина, постоянно оборачиваются на советское прошлое, вспоминая свое детство, обстоятельства жизни родителей, бабушек и дедушек. Возникает дополнительный ракурс проблемы, не знакомый западной литературе, — сравнение потребительского настоящего с собственным непотребительским прошлым. В силу этого у нас чувствуется большее разочарование: мы ведь за это общество еще и боролись. И все бы хорошо, но тут проступает другая проблема нашей литературы — подражания, заимствования или просто опоздания. Если мы подхватываем некий мировой тренд, в рамках которого уже созданы признанные образцы, то наше остается событием локального масштаба. Сергея Минаева российским Бегбедером не назвал только ленивый, в то время как никто не называл Бегбедера французским Минаевым. Феминизм Марии Арбатовой наверстывает очевидное опоздание и предназначен тоже for home use only. Более частный пример: влюбленность девушки в священника из “Бога дождя” Майи Кучерской — тоже нечто новенькое для нас, в Европе она бы пригодилась годах в 60-х. И так далее.
Если говорить о самом актуальном и болезненном для всех, то нет сегодня более острой темы, чем война. Можно сказать, что эта тема объединяет всех. Но каждому его война ближе. А войны происходят с такой частотой, что война, случившаяся год назад, — это “дела давно минувших дней”. Коль скоро существуют книги и особенно фильмы об Ираке и Афганистане (“Смерть и бесчестие”, “Повелитель бури” и т.д.), которые уже содержат универсальные обобщения, касающиеся войны, то произведения, посвященные событиям в Чечне, наиболее заметные из которых — “Патологии” Захара Прилепина и “Асан” Владимира Маканина, остаются практически незамеченными.
То же самое относится к области формы. Дина Рубина находится, можно сказать, на самом гребне актуальной волны. Ее интеллектуальная проза составлена из всего самого яркого. Нетипические характеры в нетипических обстоятельствах. Отклонения от нормы, психические травмы и расстройства, гениальность и ущербность, как в буквальном, так и в метафорическом, символическом и всех прочих смыслах. Множество планов повествования, двойников и зеркал (до переизбытка), психология на уровне подсознательного… И тонкая детективная нитка. Это одно из самых модных и плодотворных направлений в современной литературе, от Умберто Эко до многочисленных криминальных романов. Одно “но” — все это не нами придумано. Можно долго спорить о заимствовании и конгениальности, но как только кто-то из русскоязычных авторов предлагает некий интеллектуальный триллер или что-то в этом роде, сразу возникает подозрение, что он пытается перехватить кусок хлеба у того же Эко, Зюскинда, Переса-Реверте или, на худой конец, — у Дэна Брауна. Этого избежал только Михаил Шишкин, исключивший из интеллектуальной прозы развлекательный момент.
Постсоветская ситуация, как, впрочем, и советская, во многом, мягко говоря, своеобразна. Но потенциально это территория, на которой возможны открытия. Мы располагаем опытом, который должен нам позволить сообщить что-то содержательно новое. Недостаточно сказать: мы пережили то-то и то-то — точка. Или: мы пережили то-то и то-то и теперь присоединяемся к общему мнению, что… тоталитаризм страшен и уродлив, потребительское общество бездуховно, что необходимо вернуться к гуманистическим ценностям или гарантировать женщинам равные права… Это понятно. Кто “за”? Принято единогласно. После “и” требуется какое-то еще продолжение, ранее никем не озвученное. Недостаточно также в очередной раз констатировать, что любая истина относительна, что в природе человека много темного и страшного, что человечество, которое ни на что не способно, зашло в очередной тупик, и прочее. Это тоже более или менее всем ясно. Сегодня всех и так одолевают фобии. Постоянно приходится слышать об угрозах: социального взрыва, экономического кризиса, войны локальной и глобальной, террористических атак, стихийных бедствий, техногенных и экологических катастроф, эпидемий и многого другого, вплоть до столкновения с космическим астероидом. Едва ли не каждый день в одной из частей Света какие-то из этих угроз реализуются, оправдывая худшие опасения. Человек сегодня знает, что нет абсолютных истин. Знает, что справедливое общество — это утопия. Знает, что им самим владеют стихийные и неконтролируемые инстинкты. Он ждет, что с ним вот-вот случится что-нибудь страшное и непоправимое, чему он сам и будет главной причиной. И вот этому человеку опять нужен рецепт счастья. Как ни смешно это прозвучит. Только не глупость какая-нибудь. Не утешительный слепой обман: “Все будет хорошо”. Не грабли, на которые недавно наступали. Не усыпляющий потребительский наркотик. Не пропаганда личного жизненного успеха и материального благополучия. Не фэнтезийные россказни про вампиров и оборотней, которые представляют собой не что иное, как продукт человеческой трусости и растерянности. Не суррогат, не временное убежище, а нечто полноценное, убедительное, способное объединять и направлять на созидание. Если русская литература совершит мировоззренческий прорыв и сформулирует некий внятный ответ на повисший в воздухе вопрос “Что делать?”, то для ее продвижения за рубежом потребуется уже значительно меньше усилий рекламщиков и маркетологов. Счастья хочется всем.