Рассказ
Опубликовано в журнале Знамя, номер 1, 2011
Об авторе
| Олег Павлов — автор романов “Казенная сказка”, “Дело Матюшина”, “Карагандинские девятины”. Опубликованный в журнале “Знамя” роман “Асистолия” (№№ 11—12, 2009) вошел в шорт-листы премий “Ясная Поляна” и “Большая книга”.
Олег Павлов
Вор
рассказ
Когда его добудились, растолкав и усадив на кровать, пойманный с поличным преступник открыл глаза. Ожил он и пришел в сознание уже без окриков и тычков, потому что узнал свою комнату, в которую как будто вернулся откуда-то, не ведая, кому был нужен… Кто перед ним — не соображал. Сразу стало холодно — начал бить озноб. Потянул на себя голое замусоленное одеяло. Но кто-то выдернул, гаркнув: “Отоспишься, сука, на нарах!” Стерпев, он с удивлением прекратил шевелиться… И внезапно осознал, что чужие одинаковые люди в его квартире — это милиция.
Руку протянуть — на столе недопитая бутылка водки, стакан.
Тарелка еще с окурками, полно курева.
От вида этого угощения, своего же, пропойца вдруг издал мучительный стон, что выдавился шумно с воздухом из ноздрей, как у лошади.
Пришли — значит, вызвала… Она, опять… Заныло, тоскливое: “Верка, убью…” Но вспомнил — разбил же телефон, вдребезги — значит, не могла бы их вызвонить…
Увидел жену, стояла она за их спинами, такая спокойная, что стало страшно. И на него не смотрела — а молча куда-то в сторону… Вспомнил, что притащил ночью из магазина, сколько смог унести, упаковок с конфетами. Батончики эти шоколадные — их дочка все время просила, потому что по телевизору видела… Эти… Марсы! Сникерсы! Всем покупают, ныла — вот и засело в мозгах… Водки взял, еще пиво унес, а что еще? Оно само там лежало. А теперь пришли они… Пришли они, значит, за ним пришли… И даже одеяло отнимают. За что?! Но, увидев, что много и что с автоматами, разумно промолчал. Рот — сладкий, липкий — открывать не посмел. Подумал про себя: а что если просто пугают — испугают, все выяснят и уйдут. Главное, подумал, не оказывать им даже словами сопротивления. Все равно, нечего с него взять… А пить он имеет право: получает пенсию по инвалидности. Повезло, увечье заработал трудовое, когда еще трудились и можно было — а потом все разорили.
Милиция… Стояли, взмокшие — душно им, тесно, противно. В своих бушлатах и форменных ушанках — и похожие, как братья, и упитанные. Возиться с этим придурком, пока будили, они устали до злости — а маялись уже с полночи после того, как в дежурку поступил сигнал… Все праздники вызов за вызовом — квартирные дебоши, драки. Народец гулял без передышки днем и ночью — а у них усиление… Накануне, под Рождество, провели по приказу начальства обряд освящения горотдела милиции, поп молоденький брызнул щедро по рожам святой водой — вот и ободрились. Но Бог, что ли, удружил, обошлось без хвостов: мелкое хулиганство, бытовуха. Протоколов не оформляли, разбирались просто: отбирали у всех, кто нарушал общественный порядок, паспорта. Когда очухаются, проспятся, вспомнят, что живут без паспорта, сами приползут, а там с паршивых овец хотя бы по сотке: детям и женам на подарки, дождутся. В поселке все друг друга знали, поэтому даже заявлений, если что, не писали. Знают, но делают вид, что не знают ничего, скрываются, в чужое не суются. Живут как бы тайком, умом своим — не выше, не ниже. Увидят — новый человек — оглядываются, как глухонемые, но тогда уж точно запомнят, какой он такой и куда пошел.
Поэтому так тихо, только собаки бродячие и то по ночам, когда боятся, лают.
Смертный случай — попал кто-то под электричку.
Воровство — когда подкопают на огородах картошку.
За картошку почему-то, но за свою, хоть купить могут тут же в магазине, каждый убил бы: больше ничего своего нет, только квартирки малогабаритные, как у всех. Живут в панельных домах, гнилых, но по-городскому — и почти у каждого свой огород под окном. Свой не свой: захватывали землю у домов, считая потом своей, — такой народ…
Запарившись, только уполномоченный позволил себе распахнуться — и сразу же заговорил с ленцой:
— Ты как, сука такая, ограбление совершил, а?
— Да у кого я ограбил? — зашамкал, разлепляя губы. — Спал я… Ну скажи ты, Верка!
— Мы прямо по следам от магазина дошли, по твоим — не понял? А это что? Откуда, спрашиваю? — уполномоченный сунул ему под нос пестрые обертки, которые сгреб тут же, со стола. — Думаешь, если сожрал, нет улик? Шоколадок захотелось… Сладкое любишь… Так, я счас губы твои жопой сделаю, если через одну секунду не будет у меня признания, как все было… Скажешь, что ты это на улице нашел — учти, больно будет!
От сладости шоколадно-карамельной, запекшейся во рту, мутило… Взвыл…
— Я не на улице — я в магазине ночном… Иду. Прихожу. А он открытый и без людей. Свет горел, и на полках все лежало — а никого тебе даже. Я бутылку пива хотел, одну… Тут, гляжу, у них сникерсы есть, а их у меня дочка просит. Еще подумал, чего тогда пиво брать, ну тогда водку возьму… Сам себе все взял, значит. А деньги оставил. Ну переклонился — и положил, где у них касса. Рублей сто было точно, но не одной бумажкой, а мелкими. Все которые были, все! А там я откуда знаю, какие у них по ночам цены работают… Я, что ли, торгую? Я купить пришел!
Жена заговорила из своего угла…
— Он со вчера уже на последние за самогонкой бегал, а ночью, когда встал, мелочи на пиво наковырял и ушел. Тридцать первого получил на праздник пенсию — и за эту неделю пропил. Это, сказал, без денег ему отдали. Что это как подарок… Хотел дочку будить, дарить, но я у себя заперлась и не впустила к нам. Одну бутылку он выжрал с этими сникерсами взакуску. Одну я спрятала потом, когда он от водки позабылся. И еще сникерсов невскрытая коробка — это все, что у нас… Кому отдавать?
Уполномоченный сочувственно помолчал, отворачиваясь и стараясь не смотреть на ее некрасивое лицо, такое тяжелое и пустое, что стало не по себе…
— Ясно. Ну, теперь ему дадут, — и окрикнул: — Слышь, ты… Одевайся!
Комната, с ковром и полированной мебелью из прошлой жизни, что сама кажется ограбленной — в молчании. Ждут его. Только загремит одернутый автомат: надоело, тянет плечо… Жена кинула вещи — наверное, что поприличней…
Сказал ей, чуть не плача:
— Спасибо тебе, Вер…
Вздрагивает, боится, натягивает их так медлительно, как будто собирает самого себя по частям… И ноет сам себе каким-то голосом:
— Брать — брал, но не воровал…
Когда уже стали забирать, она вывела сонную девочку: посмотреть на отца.
— Ты чего? — перепугался уполномоченный, так что даже вскрикнул.
— Ничего. Хоть запомнит, — произнесла женщина.
Арестант потянулся к девочке со слезливой дрожащей улыбочкой — но та заплакала, вцепившись в подол материного платья, как будто от страха, что мог забрать.
— Кончай! Какого ты это устроила? — сорвался.
— Пусть глядит, больше не увидит.
— Твою мать! — но удержался — Ну ты и мать…
Она даже не вздрогнула, хотя мужа ее уводили — а дочка плакала.
Лицо ее, спокойное, было как доска.
— Семенов, чего стоите, кончайте этот балаган, на выход!
Огромные люди, что пришли ночью в дом, гремели оружием, как будто в них было что-то тупое, железное — и обходили в узком коридоре маленькое живое существо, что прижалось в страхе к своей матери.
— Ворованное забирайте… Уносите из моей квартиры…
— Да пошла ты, буду я мараться… С Новым годом! Подарок! Дед Морозы мы!
— Возмещать ничего никому не буду. Мне ее кормить, а меня поломойкой не берут.
— Терпела — ну вот и получила, — огрызался уполномоченный. — Теперь хоть битая не будешь ходить, радуйся. И зачем вы такие семьи заводите, детей рожаете!
— Самогоном Лебедева торгует, знаете? Это она спаивает. Не знаете — она в пятнадцатом доме проживает, на Льва Толстого, — сказала в спину.
— Ну, что ты за женщина такая… — он обернулся, удивленный. — Ты мужа пожалей или себя, ну или хоть ребенка, ребенка… Что, никого тебе не жалко, да?
Из подъезда его вывели в наручниках. Он робел перед своей стражей и как будто уступал дорогу — но его толкали в спину… Падал снег, плавно накрывая поселок, близкое и далекое. Эх, если бы всю ночь, если бы позаметало следы… Если бы не просыпался, если бы проспал всю эту ночь… И ему стало жалко себя: что ничего нельзя вернуть. В домах, обыкновенная, начиналась жизнь — а в глубокой зимней темноте светились ярко, как ему казалось, похожие на звездочки окна. И в его тоже горел — не погас — свет, но наружу с этим мутным желтоватым светом выглядывало что-то чужое.
Куда везут, не сказали — с ним больше не говорили, не обращая внимания, что это человек. Отловленного мужичка для перевозки загнали, как собаку, в отсек, в котором, даже скрючившись, он едва поместился и где было темно, холодно, как не было снаружи. Делали свою работу… Патрульно-постовая колымага завелась, поехала… Ни живой, ни мертвый он был доставлен уже через несколько минут на место преступления. Торговую точку, видом своим напоминавшую большой грузовой контейнер, держал уважаемый человек — почти кормилец, которому здесь же, в поселке, только на другой стороне, принадлежал еще один такой же магазинчик и уличный ларек.
Хозяин, подъехав на белой “Волге”, сам встречал гостей — и уже показывал себя. Напуганный, гневливый, распоряжался, покрикивая то на заплаканную продавщицу, то на жалкую горстку пьяниц у входа, которых отгонял от своего магазина и мог видеть, как все они теперь мучились в ожидании, когда он для них откроется.
Уполномоченный поздоровался, но только с ним, и заговорил, с каким-то услужливым старанием внушительно обращаясь к нему по имени:
— Что я хочу тебе сказать, Эльчин…
Потом продавщица, тараща глаза, опухшие от слез, божилась в страхе потерять работу, что не спала, а отошла на минуточку в подсобку… Хозяйчик, точно уж не спав эту ночь, заносчиво и обиженно требовал вернуть ему какой-то товар… И тот, кто был задержан, сознавался, давал, какие от него требовали показания — сам на себя, с блаженной радостью, что посреди нытья и грызни звучал его голос…
Пока уполномоченный с хозяином о чем-то договаривались, его вывели из магазина и оставили стоять — как думал, с чистой совестью.
Подошли, обступили — такие же…
Кто-то уважительно дал своего курева.
Вздыхали, как бы обсуждая грустные новости…
— Так, может, мы это, возместим? — соврал кто-то бодро.
— Да я бы вернул, но теперь не возьмут.
— Теперь под суд?
— Да кто знает…
Он курил жадно, прижимая окурок, как будто двумя руками в наручниках, к губам, и, казалось, всасывал в себя, даже не выдыхая, горький горячий дым — а потом сквозь зубы, но потому что сводило их дрожью от волнения, упрямо цедил:
— Брать — брал, но не воровал.
— Конечно!
— Если присудят — у меня какая была профессия, не пропаду.
— Конечно!
— Там люди, жизнь… Еще интересней даже…
И он вдруг почувствовал это — бессмысленно и почти до слез — нежность ко всем, кто жил в одно с ним время на земле… Но вышел из магазина уполномоченный, как будто бы уже навеселе.
— Ну что, пьянчуги, поняли вы все? Брать чужое плохо!
И пьяные, как дети, смеются, чтобы угодить, но противен их смех, притворившись беззаботным да глупым.
Показался хозяин.
Он презирал этих людей — но боялся…
Они покорно ждали — и не расходились…
Продавщица, чувствуя себя виновной, но так и не сознавшись, что заснула в свою смену, стоя теперь за прилавком, как наказанная, всхлипывала…
Магазин заработал.
Уполномоченный, выйдя из него с пузатыми увесистыми пакетами в руках, распрощался радушно с хозяином.
— Давай в машину! — приказал.
Мужик помертвел, сдался.
Выкрикнул, тоже прощаясь:
— Дочке моей купите кто-то сникерсов, братцы!