Опубликовано в журнале Знамя, номер 1, 2011
Антоновские тыблоки
Иван Бунин не любил и не умел позировать. На память о первом русском писателе лауреате Нобелевской премии остались лишь немногочисленные фотографии да несколько живописных портретов. Перед скульптором, взявшимся за его образ, стоит и вправду непростая задача…
О том, чтобы поставить памятник Бунину на его родине, стало возможным задумываться только совсем недавно. Его скульптурные изображения появились в Орле, Ефремове, Воронеже, Ельце, в Становом и, наконец, в Москве — там, где он родился, рос, мужал, начал писать, работал, имел огромный читательский успех. Где жили его герои. Его друзья. Его враги. С Поварской, 26, — это последний московский адрес писателя — Бунин навсегда уехал из России.
Уже нет строя, выкинувшего писателя в вынужденную эмиграцию, но и сейчас писатель, получивший самую желанную литературную премию мира за “правдивое изображение русского характера”, нуждается в защите от исторической неправды.
У Бунина было глубоко трагическое отношение к смерти, видимо, поэтому он не любил ее вечных спутников — мемориальных музеев, памятников, венков… Известно, что и к возможности посмертного чтения своих дневников, черновиков и других записей он относился с ужасом. Работа с таким “материалом” требует, казалось бы, особой деликатности. Однако эту мысль разделяют далеко не все.
Скульптору Николаю Кравченко вручили Бунинскую премию за его скульптурное “прочтение” Бунина. Его памятники стоят в Ельце, в Ефремове и Становом. Елецкий Бунин-гимназист — Бунин учился в Елецкой мужской гимназии — помещен в городском саду. Здесь и в детском парке напротив любил гулять школяр из Озерков, покинувший гимназию в 1886 году, в возрасте пятнадцати лет. “Ваня всегда был особенный”, — говорила о Бунине его мать Людмила Николаевна…
“Ничего особенного”, — будто отвечает на это скульптор Кравченко, изобразивший будущего академика подростком, сидящим на ограде городского сада. Сгорбленным, с инфантильными плечами и покатой грудной клеткой, с прической по деревенской моде тех лет — “в кружок”, или “а ля скобка”, — в длинной рубахе, подпоясанной едва ли не кушаком, и ничего не говорящим, равнодушным выражением лица. Вряд ли это Бунин, скорее — “Эх, Андрюша, нам ли быть в печали, возьми гармонь, играй на все лады!”. О том, что перед нами гимназист, а не подпасок, свидетельствуют шинель и гимназический картуз, которые персонаж — очевидно, в какой-то элегической прострации — отложил подальше, авось не сопрут. На его коленях осталась книга. Почему на коленях, зачем — Бог весть. Зато понятно, какие именно смутные желания привели Бунина в городской сад: его взор направлен к бывшей женской гимназии, окнами выходящей аккурат в сад.
В “Жизни Арсеньева” есть такие слова: “…мне вспоминается бал в женской гимназии — первый бал, на котором я был… После бала я долго был пьян воспоминаниями о нем и о самом себе: о том нарядном гимназисте в новом синем мундирчике и белых перчатках, который с таким радостно-молодецким холодком в душе мешался в нарядной и густой девичьей толпе, носился по коридору, по лестницам, то и дело пил оршад в буфете, скользил среди танцующих по паркету, посыпанному каким-то атласным порошком, в огромной белой зале, залитой жемчужным светом люстр и оглашаемой с хор торжествующе-звучными громами военной музыки, дышал всем тем душистым зноем, которым дурманят балы новичков….”. Откуда же взялся подпасок? Куда исчез нарядный гимназист? Куда испарилось красивое, нарядное, радостное и восторженное, вообще свойственное поэтической душе?..
Осенью 1887 года у Бунина возникло неодолимое желание увидеть Толстого, этическим учением которого он увлекался. Ясная Поляна находилась всего в ста верстах от родового имения Буниных Озерки. Помчался в Ефремов, доехал, устал, проспал ночь на скамейке в Ефремове. Утром, устыдившись своего порыва, повернул назад. Загнал при этом лошадь…
Во дворе Дома-музея И.А. Бунина в Ефремове стоит еще один памятник работы Николая Кравченко. На постамент водружен бюст, смахивающий в профиль на “железного Феликса”, а в фас — как ни удивительно, на А.П. Чехова, при том что черты лица — по-мужицки рубленые, как “сырой” пятистенок, выражение — пугающее, отталкивающее. Правую руку мужик положил поперек себя, развернул вверх ладонью, на которую уместил маленькое круглое физическое тело. По замыслу скульптора — антоновское яблоко. Всего одно. Жалкое на этой решительной ладони. Никак не вызывающее в памяти сады из бунинского рассказа, возы, полные яблок, запах которых “сбивал с ног”…
Бунин, занявший место в “Аллее знатных земляков” в Становом, — копия ефремовского, только без “гранаты”. Должно быть, выпала по неосторожности…
Елецкому Бунину работы скульптора Ю.Д. Гришко повезло больше: рядом мальчишки плещутся в фонтане, бьют часы на башне, не оторвать взгляда от куполов Михаила Архангела… Ю.Д. Гришко изваял в свое время комиссара Вермишева — памятник ему также установлен в Ельце. И все бы ничего — работа есть работа, — если бы не одна особенность бунинской философии. Иван Алексеевич не любил “перебежчиков” и сам не перебегал: ненавидел большевизм и комиссаров до конца дней своих. Ему бы такое соседство в мастерской художника, да и на одном городском “километре”, вряд ли пришлось бы по душе… Я стараюсь не смотреть на Бунина работы Юрия Гришко, боясь уловить черты комиссара Вермишева. Просто сижу рядом на своем рабочем месте: у нас с ним общая территория…
В Елецком государственном университете, который теперь носит имя Бунина, писатель изображен на ну очень большой картине. Она занимает всю стену в пролете лестниц между первым и вторым этажами. Витые чугунные порожки, чугунные перила и благородные зеркала сохранились здесь с дореволюционных времен… Рискну предположить, что художник рисовал со знаменитой фотографии, на которой Бунин запечатлен рядом с Сергеем Рахманиновым. Там он стоит прямо, вольно скрестив руки на груди, слегка выступив вперед и одновременно откинувшись назад, с высоко поднятой головой.
Автор картины тоже старался изобразить человека со скрещенными на груди руками. Рабоче-крестьянское лицо дополнено туловищем подростка в коричневом костюмчике словно бы из “Детского мира”. Персонаж всем телом накренился вперед. Поскольку полотно больших размеров, нашлось на нем место и антоновским яблокам. Они висят на ветке какими-то неприятными группками — так обычно висит смородина, малина, а в особо урожайный год и вишня, бывает, и яблоки мелких сортов — но не антоновка. Ветка тянется непонятно откуда и уходит неизвестно куда, яблони не видно. Синий фон будто наляпан школьной гуашью. Яблоки обозначены туалетным желтым. Силуэты елецких церквей, а также угадывающийся на полотне женский образ существуют сами по себе, никак не вмешиваясь в сюжет картины. Художник действовал по принципу “все, что есть в печи, — на стол мечи”. Как если бы Левитан послушал критиков и дорисовал к своим пейзажам коровок.
Как видим, вокруг Бунина, интонационно чуждого водке-матрешке-балалайке, аляповатой фольклорной стихии, по иронии судьбы, на его родине расцвел народный промысел, возникло целое кустарное производство. Почему так получилось — загадка. Елецкая земля — родина многих замечательных художников. Несколько лет тому назад в елецкой картинной галерее выставили портреты Бунина, написанные Алексеем Тимофеевым. Ах, что это были за портреты! До сих пор стоят перед глазами. Невозможно забыть.
В одной частной коллекции в Ельце хранится портрет Стаховича работы художника с мировой известностью Павла Блуднова. Какой отличный Бунин вышел бы из-под его кисти! Художник живет и работает как раз в тех местах.
Памятники Бунину в Москве и в Воронеже работы А. Бурганова, памятник в Орле В. Клыкова, мемориальная доска на Поварской, 26, работы Г. Правоторова — это именно скульптуры, произведения искусства, а не поделка со школьного урока труда. Разумеется, есть критики и у этих работ, но здесь — совсем иной уровень разговора.
Каждый художник имеет право на свое видение героя — но в случае с Буниным это право имеет существенное обременение: во всю силу своего таланта этот писатель боролся с фальшью, которую чувствовал как никто другой.
Нина Дорожкина