Рассказ
Опубликовано в журнале Знамя, номер 9, 2010
Об авторе | Марина Бувайло родилась в Баку. По образованию врач. С 1981 года живет в Лондоне, где работает психиатром в клинической больнице.
Прозу пишет много лет. Публиковалась в журналах “Знамя”, “Новый мир”, “Звезда” и др. Автор книг “Эх, дороги” (2006), “Игры” (2009).
Марина Бувайло
Отдам даром в хорошие руки
рассказ
Никита летал на качелях с Танькой, когда она, Танька, бесцеремонно дернула его за ногу. “Икоша, — прокричала она, — смотри, что я нашла!” — “Чего тебе, отстань!” — “Икоша, иди скорей, смотри, какой буфетик, какой я сто лет искала. Вот он, там!” — “Отстань, я сплю!” — отбрыкивался Никита, стараясь удержаться в теплом уюте сна, в котором и он, и Танька были еще подростками, без особых забот, кроме как где найти место, чтобы побыть вдвоем. Теперь у них были сын Алик и бабушкина двухкомнатная квартира, и Танька совершенно помешалась на старой винтажной мебели, которой она очень умело выживала легкомысленно раскоряченный гарнитур, приобретенный бабушкой в середине прошлого века. Бабушка только охала, навещая внука и правнука, она и к Таньке относилась вполне хорошо, только не могла взять в толк, чем той не нравились полированный гэдээровский платяной шкаф и письменный стол с хлипкими ящичками. “Я бы еще поняла, — вздыхала бабушка, — если бы вы покупали современную мебель, в ИКЕЕ, например. Леночкина дочка обставила спальню, очень удобно, и функционально, и красиво, а заменять одно старье более древним, еще и требующим непрерывного ухода? Во всех этих завитушках скапливается пыль. Мебель ваша рассчитана на прислугу, ежедневно протирающую ее влажной тряпочкой. В наше время все должно быть приспособлено к современной скорости и занятости. А этот монстр разве предназначен для малогабаритной двушки?” Никита был отчасти согласен с бабушкой, письменный стол был, конечно, великоват и вытеснил обеденный, но оба компьютера, и принтер, и сканер, и все бумаги прекрасно разместились на дубовой поверхности и в глубоких ящиках, которые выдвигались солидно, неторопливо. Их удобно ложащиеся в ладонь ручки были отполированы усилиями нескольких поколений.
Танька умела не слушать бабушкиных лекций, вообще она потрясающе умела не слушать, после почти десяти лет знакомства и только что отпразднованного пятилетия супружеской жизни Никита так и не научился понимать, когда она все-таки слышит. Смотрит светло-зелеными глазами, кивает, даже улыбается чуть-чуть, подбадривая говорящего, и не слышит ничего. В школе она считалась тупой, математик говорил на родительских собраниях — такая старательная, так пытается понять, и выводил скрепя сердце тройку за случайные сочетания цифр и букв, которые он получал от Таньки после контрольных. Домашние по всем предметам, кроме сочинений, Танька списывала у подруг и Никиты. Она и при списывании умудрялась насажать кучу ошибок, что придавало достоверности — делала уроки сама, прилежная, но неспособная. Но глаза… Получала тройки и даже иногда четверки за красивые глазки. “Яблочные очи, я люблю вас очень” были единственными стихами, которые Никита написал в жизни. В девятом классе.
“Отстань, — отбрыкивался Никита от Таньки, щекотавшей ему пятки, — отстань от меня, уйди к черту, сейчас получишь”, — но на самом деле он уже проснулся и выжидал, пока Танька подойдет поближе, чтобы схватить ее. “А теперь иди, посмотри”, — моментально вскочив и накинув халатик, приказала Танька. “Утром”, — заныл Никита. “Ты с ума сошел, завтра суббота, все рванутся! такой буфетик! даром! надо немедленно ответить и утром ехать”.
Утром, затолкав в машину хнычущего Алика, которого волокли вместо обещанного бассейна неведомо куда, они после долгих плутаний наконец добрались до старой развалюхи в Березовке. Когда-то, наверное, обихоженный, зажиточный дом был взят в окружение пятнадцати-двадцатиэтажными зданиями и потерял волю к жизни, крыша просела, крыльцо, даже на взгляд издали, готово было обвалиться, на террасе стеклянные квадратики почти все были или треснуты и поддерживались липкой лентой, или заменены на картонки. Но хозяин еще боролся — земля вокруг пионов была аккуратно разрыхлена, на клумбе и грядках вылезли всякие не опознанные Никитой растения. И забор был добротный, из туго натянутой алюминиевой сетки. Никита и Алик прогулялись вокруг дома, пока Татьяна нетерпеливо искала звонок, потом вернулась в машину и надавила на клаксон. После серии долгих гудков появился хозяин, не косматый старик или старуха, а плотный, скорее молодой, чем средних лет, в джинсах и садовых перчатках, с лейкой в руке. Не обращая внимания на Татьяну, бегущую к воротам, он щелкнул замком и пригласил — проходите, мужики. Никита пропустил жену вперед, из вежливости, но больше потому, что не хотел участвовать в разговоре. Хозяин зажал лейку под мышкой, стащил грязную перчатку и сунул руку Никите — Виктор. Пришлось представляться. Выдержали паузу. Татьяна сказала: “Это я послала вам мейл, он мне очень понравился”. — “Шкаф или Димоша?” — “Шкаф, конечно. Буфетик!” — “Без Димоши не отдаю, без Димоши я бы его и не отдавал, пусть уж с домом… Нас к осени сносить будут, значит, все, меня здесь больше ничего не держит. Уеду к брату в Дюссельдорф. Заранее отдаю, чтобы посмотреть, как приживется”. — “Да кто он, Димоша этот?” — поняв по Танькиной безучастности, что она не слышала ни слова и думает только о том, как бы поскорей увидеть этот буфетик, спросил Никита. “Да ты, мужик, объявление мое читал?” — “Вот она читала, Татьяна, жена. Я только фотографию и размеры…” — “Я ж… ну, ладно, пошли в дом, покажу. У вас звери-то есть, кошки-собаки там?” — “Нету, — встрял Алик, — мама не хочет, говорит, нельзя их на целый день одних оставлять, им скучно будет”. — “А-а! Добрая, значит, мама”, — Виктор первый раз заинтересованно посмотрел на Татьяну. “Добрая, — с энтузиазмом ответил Алик, — мы буфетик отвезем и в бассейн поедем”.
“Да кто он, Димоша?” Никита, проходя за хозяином в дом, ответа не услышал, только увидел, как поднялись и опустились плечи на широком торсе. А буфет был действительно классным, с матовыми гравированными стеклами, тугими завитушками, вырезанными на деревянных колонках по бокам. Пока Татьяна обмеривала его, гладила резьбу, открывала дверцы, хозяин пристально разглядывал ее, оценивающе, показалось Никите. “Вот. Димоша там живет, — хозяин показал на нижнее боковое отделение, — туда только мягкое класть можно, полотенца там, салфетки. И не доверху, чтобы место ему было. Он аккуратный, не пачкает. А стаканы, тарелки не надо, гремит и перебить может”.
По Танькиному лицу было понятно, что даже если этот Димоша окажется десятиметровой гремучей змеей, они этот буфет возьмут, что она, скорее всего, и не врубалась в разговор, планируя перевозку и очередную перестановку мебели в квартире. “А чем его кормить?” — спросил Никита. “Я хочу на него посмотреть!” — закричал Алик. “А сколько ему лет?” — спросила Танька. “Да лет сто пятьдесят, не меньше. Он нам от прапрадеда моего достался. С буфетом вместе. Кормить его не надо, он сам себе пропитание находит. Ома, бабушка моя, ему молочко ставила, но, я думаю, он с ним только баловался, купался, разбрызгивал. Нет, смотреть на него нельзя, он застенчивый, не любит. Я и сам его только два раза видел. Когда Опа, дед, умер, он вылез, расстраивался очень. Он больше мужчин уважает, а к женщинам не очень. И когда я с Чечни вернулся, я там на второй день на мине подорвался, других намертво, а мне вот только пальцы, — Виктор стащил перчатку и с левой ладони, покрытой шрамами, без трех пальцев, — я по молодости очень переживал, что уродом сделался и играть не смогу, я раньше и на аккордеоне, и на гитаре. Лежу ночью, уже дома, слышу, скребется и руку больную трогает, вроде лижет. Я дремал, а тут проснулся — смотрю, Димоша сидит, жалеет. Раньше-то он меня не любил, ну дразнил я его, деда с бабкой не слушал. Ты, парень, смотри, не ссорься с ним. Я из-за него столько раз в беду попадал — то двойку схвачу, то ногу один раз сломал”.
За это время Никита понял, что человек не очень в себе и им надо поскорей буфет этот забирать, пока он не передумал. Танька не переживет, если такую игрушку потеряет. “Ну, мы его обижать не будем, правда, Алик?” Алик так же, как мать, что-то переваривал про себя, но от разговора не отключался — это он унаследовал от них обоих — умение полностью погружаться в свои размышления, но, в отличие от Таньки, как бы записывать на пленку то, что происходит вовне и в нужный момент быстро проматывать, чтобы услышать и понять. “Не будем. Я его любить буду. Он похож на Чебурашку?” — “Не-ет, скорей на щетку такую колючую, и ушки острые. Хотя он разный бывает, Ома его чаще видела. Когда они из ссылки вернулись, он прямо днем перед ними выскочил, так обрадовался. И доложить, что дом сберег, вокруг во время войны…”
“Ну, все, Никиш, поехали! — вдруг включилась Танька. — Давай подумаем, как везти. Наверное, стеклянные дверцы снять можно, а сам буфетик на крышу, я тряпки захватила, чтобы не поцарапался”. “Нет, нельзя его на крыше, еще испугается, свалится. И вам, и мне плохо будет. Тут новостройки вокруг, переезжают многие. Я на всякий случай мужиков из мебельного телефончик записал. Вы езжайте, адрес только оставьте, мы сами довезем. Тысячу дадите им, и ладно. Зато в сохранности доставим”. — “Конечно, конечно, — с облегчением оттого, что такую тяжелую вещь не придется громоздить на крышу машины, согласился Никита, стараясь не смотреть на расстроенное лицо Татьяны, она бы, конечно, хотела забрать шкаф немедленно. — А когда вы доставите? Мы собирались в бассейн…” — “Нет! Лучше сразу”. “Сейчас позвоню”, — Татьяна и Виктор отреагировали хором. Никита сжал руку Таньки, удерживая ее. Она, конечно, прослушала все разговоры и не понимает, что имеет дело с человеком больным, наверное, контуженным во время взрыва. Если она будет спорить, он может разозлиться и просто не отдаст им шкаф.
“Куда везти? — отрывая мобильник от уха, спросил Виктор. — В лифт войдет? Ну вот, лады! Часика через три подвезем. Вы пока мальца в бассейн сводите, мы и подъедем”. — “Вы езжайте, я останусь, тоже подожду, дорогу покажу”, — сказала Танька. “Я с Димошей останусь, а то ему страшно будет”, — неожиданно сказал Алик. “Ты же хотел в бассейн, поезжай с мамой, а я помогу грузить и дорогу покажу, от меня хоть прок будет”, — Никите совершенно не хотелось, чтобы Татьяна и Алик оставались в этом доме.
“А может, вы еще от чего-нибудь старого хотите избавиться? Если уж машина?” — спросила Танька. “Да у меня другого и нет ничего, что можно, брат забрал, что-то продали. Дядя тоже взял кое-что, а Димошу я им отдавать побоялся, старые они с теткой, детей нет. Помрут, кто знает, что с буфетом станет. Вот холодильник отдам, когда ломать начнут. Хотите, позвоню, заберете. Он хоть и старый, но работает, как зверь, и Димоша к нему привык”.
Сейчас Танька очнется, услышит про Димошу, скажет, никаких зверей, и начнется бодяга. “Поезжайте, поезжайте, — поторопил Никита, — поплавайте и вернетесь как раз вовремя”. — “Я останусь”, — твердо сказал Алик. “Ну ладно, — подумал Никита, — потом объясню, что сказка, лишь бы Татьяну выпроводить побыстрей. Но она и сама решила, что раз за буфетом проследят, чтобы не уплыл к другим, она поедет место ему подготавливать.
Проводив Таньку, убедившись, что она приспособила зеркала и сиденье на свой рост и пристегнула ремень, Никита, твердо держа Алика за руку, вернулся в дом. Хозяин уже освободился от лейки и держал теперь бутылку водки: “Давай, мужик, выпьем по капельке, расскажу кое-что. Ты ж, небось, думаешь, что я так, первому встречному Димошу отдам. Нет, я смотрел, вы ему понравились. Ты-то его не слышишь пока, а я слушал, он смирно сидел, не шалил, понравились, и сам понравиться хотел”. — “А можно мне одним глазком на него посмотреть, я тихонечко”, — попросил Алик. “Да не увидишь, он по большей части невидимый, если сам не решит”. — “Алик, давай пойдем погуляем немного, — сказал Никита, ему и самому становилось все больше не по себе в компании сумасшедшего, — мы же мешаем человеку”. — “Да успеете погулять, давай выпьем, раз машину не поведешь, а ты, пацан, обожди, придет срок, увидишь. Иди, сходи в огород, морковки надергай, у меня без химии. И мы закусим”. — “А Димоша морковку любит?” — “Да кто ж его знает, может, и таскает потихоньку по ночам. Пошли, покажу, какую дергать можно”.
Никита поплелся за ними. Вернулись с пучком молодой тощей морковки, Виктор сполоснул ее под краном, половину бросил на стол, к бутылке, половину отдал Алику, тот так и остался стоять, не понимая, что с ней делать. Виктор разлил водку в два стакана, умеренно, граммов по пятьдесят, взял одну морковку, обернул корень зеленым, сунул в рот, сказал Алику: “Ешь прям так, с ботвой, витамин сплошной. Ну хочешь, открой дверцу, посиди, послушай, может, поскребется или помурлычет чего, если захочет”. — “Я ему морковки дам”, — сказал Алик, уселся на пол, и больше его слышно не было, только деликатное похрустывание — ел морковку, и действительно, с ботвой, хотя дома и тертую не заставишь. Поглядывая на него время от времени, Никита с облегчением думал, что вроде он не напуган и не смущен.
После проглоченной водки Никите стало полегче, тревога улеглась, хозяин, пусть и с зайчиками в голове, был миролюбив и, если не про Димошу в буфете, говорил разумно, жаловался на стройку, на то, что новоселы ведут себя, как дикари, бросают мусор где попало, музыку крутят везде какую попало, лишь бы погромче.
Всякий раз как Виктор упоминал Димошу этого, Никита начинал торопливо задавать вопросы: что было на месте новых домов — дачи? деревня? Что делает его брат в Дюссельдорфе? Что там собирается делать сам Виктор? Женат ли? А дети есть? Кем работает? Виктор отвечал обстоятельно, — был здесь поселок, совхоз. В тридцатых, во время голода в Поволжье, прадед с семьей перебрался сюда. Собственно, перебрались несколько семей поволжских немцев. Нашли место, то ли опушку леса, то ли поле заброшенное. Отстроились, можно сказать, своими руками совхоз устроили — коровы, парники, на начальство московское работали. Поволжские немцы к ручному труду привыкшие. Во время войны их всех в Казахстан выселили, в ссылку, в степь дикую. Многие не вернулись, кто помер по дороге, кто уже на месте, кто на фронте погиб, — которые помоложе по фальшивым документам, русские ребята вроде, в военкомат пошли. Да чего там, они и были уж русскими давно. Деда братья тоже, а дед остался, он к тому времени женат был, дети, родители старые, то ли сам не пошел, то ли не взяли. У него еще и руки золотые были, грамоты всякие получал. После войны многие остались там — привыкли уже, обжились. А дед про Димошу не забывал, волновался, как он здесь, не сожгли бы с буфетом да домом. Едва ссылку сняли, так он назад, сюда, в Березовку, собрался. Ехали месяца два, оборвались, обнищали, приехали — все вокруг побито, поломано — и бомбили, и на дрова, да и так, растащить, пограбить. Один наш дом, как и сейчас, в кругу этого безобразия стоит, почти и не тронут. То штаб здесь был, то сельсовет. Вернулись, а сельсовет как раз на другое место, в кирпичное здание, перебирается — крыша в нашем течь стала. Заходят, а Димоша навстречу и туда-сюда мечется, радость показывает. Брат в Дюссельдорф лет пятнадцать назад перебрался, работает, доволен. Зовет меня давно, да я вот все, пока дом стоит, не решался из-за него, Димоши. А с женой мы развелись, не почему-то, а так, обстоятельства. Здесь жить она не хотела, работает в Сокольниках, ей, и правда, отсюда больше часа, а то и два добираться. А я бабку одну бросить не мог, старая была. Свою работу я на компьютере где угодно делаю. Ну поездили мы друг к другу в гости, поездили, да и развелись. И с Димошей тоже… Не верит она, мыши, говорит, в шкафу вашем… Детей нет. Я думаю, в Дюссельдорфе устроюсь, либо уговорю ее приехать, либо там найду кого-нибудь. Детей пора своих заводить. Ты, мужик, молодец, вон какого парня состряпал. Смотри, как он около Димоши сидит, не шелохнется. Это ему Димоша, видать, мурлычет чего. И жена у тебя правильная, понравилась ему.
Мою-то он сразу невзлюбил, стопку разбил, соль просыпал. Она и из-за этого тоже жить здесь не полюбила. Образованные, говорит, а в чертовщину всякую верите. Я компьютерщик по образованию, математик. Слушай, ты, небось, думаешь, я сказки тебе рассказываю или с приветом. Вот поверь, через Димошу нашей семье как бы охранная грамота была. Полтора века уже в семье нашей все своей смертью умирают. Ты думаешь, мало это? Чего за полтора века не происходило, вот меня возьми — другие парни насмерть подорвались, а я в самом центре стоял, у меня пальцы только. И человеком стал после этого, пьянки-гулянки прекратил, аттестат получил, Бауманский кончил. Меня перед армией дед позвал и велел — пойди помирись с Димошей, скажи, уважаешь его, просишь за Опой и Омой следить и тебя охранять, чтобы было кому нас в старости кормить. Я в душе, конечно, не верил уже в такое, ну, вроде взрослому парню говорят, пойди, попроси у Деда Мороза прибавки к зарплате, но на этот раз с Опой спорить не стал, армия не детский сад, всякое случается и не в Чечне, хотя чувствовал — в Чечню попаду, думал, деду с бабкой легче будет, если будут знать — меня Димоша бережет. Сел перед буфетом, как твой сейчас, сказал, что дед велел, а сам про себя посмеиваюсь. Сижу, молчу и вдруг слышу, мурлычет он, раньше-то он не мурлыкал мне, только когда совсем малышом был, а потом не любил меня, я строптивый рос, хулиганил, деду с бабкой грубил. Отец мой в Казахстане остался, нефтяник, большой пост занимает сейчас, а когда раньше по разработкам и командировкам мотался, мать наша его бросила, такой жизнью жить не захотела. Мы и так, как в школу пошли, всю зиму тут, в Березовке, жили, отсюда до Москвы, школы с немецким, сорок минут на автобусе, сначала дед возил, потом сами ездили. Со Стасом, братом старшим. А как мать за другого вышла, так и вовсе здесь на круглый год оставались. Ну, я и баловал. Ага, вот шофер, видно, звонит.
Виктор говорил по телефону, коротко кивая. Никита, обрадовавшись передышке, подошел к Алику, присел рядом с ним. “Ну как? Вкусная морковка?” — “Вкусная. Слышишь, пап? Он плакал сначала, а сейчас говорит — ладно, поедет. Я ему паровоз подарить обещал, который бабушка на деньрожденье. Слышишь, это он так поет. Может, он со мной спать захочет?” — “Нет, парень, не думай. Димоша не игрушка. И не кошка. Он, как бы объяснить тебе, он…” — “Я тебе потом, дома объясню, хорошо, Алик? Мы Димошу привезем и потом поговорим”. — “Едут, минут через пятнадцать будут здесь. Я им объяснил, как заезжать. Сам видел, найти непросто. Пошли, по последней примем, пока они едут. Давай, может, я тебе побольше про Димошу расскажу, тебе ж жить с ним”.
“Алик, ты бы пошел во двор, смотри, солнышко какое, чего тебе взрослые разговоры…” — сказал Никита нерешительно. “Пусть тоже послушает, ему с ним тоже жить придется”. Они снова уселись на табуретках. “Смотри, если б я его с собой взять мог, я бы взял. Шкаф через границу не пропустят, антиквариат. А он, похоже, часть шкафа этого. Иначе прадед с дедом его с собой взяли бы в ссылку, шкаф не возьмешь, а если бы его только, то конечно. Я с ним попробовал поторговаться, он-то нас понимает без проблем. Уговаривал, давай, тебя ж оттуда привезли, из Германии, но он не может, если даже хочет с тобой, но вот не может без шкафа этого дурацкого. Я же спрашивал его, давай ящик твой возьмем, молчит. Тут много ходили по объявлению, ты думаешь, жена твоя первая? Многие ходили, буфет-то, и правда, настоящий, лет под двести ему. Димоша-то попозже завелся. А может, он всегда был, только не замечали, моей прапрабабке, а может, прапрапра, я уж сбился, буфет ей на свадьбу подарили. Кто-то из родственников краснодеревщиком был, даже не краснодеревщиком, виолончели делал, видишь, гриф виолончельный вырезан. Знаешь, приеду в Дюссельдорф, пока работу искать буду, времени свободного много, историю семьи поищу, ну, знаешь, на интернете, в архивах. Я думаю, Димоша — это дух, ну только, когда показаться хочет, становится… ну как костюм маскарадный надевает. Может, если о мастере этом узнаю, я и о Димоше тоже. Напишу тебе тогда. Если он у вас приживется”. — “Алик, пойди погулять или хочешь, давай маме позвоним, она уже доехала, наверное”.
Татьяна в самом деле была уже дома. Доехала нормально, без приключений, готовит место, убрала круглый стол с кухни и стулья, как раз освободится… “А обедать стоя будем?” — “Икош, приедешь — увидишь, довези их в порядке и все”. Никите очень не хотелось заканчивать обнадеживающе житейский разговор и возвращаться к обсуждению всякой бредятины с больным человеком, но Танька уже отключилась. Алик показывал хозяину недавно выученный фокус с проглоченной монетой, неуклюже роняя ее на пол.
Никита подошел к окну, с удивлением заметив, что его недавно мыли — в углах оставались волнистые треугольнички, радужно преломляющиеся на солнце. Там, за окном, легкомысленная часть сада с цветами, морковкой, пестрым зонтом над круглым пнем-стулом резко обрывалась в мрачную, колючую непроходимость из крапивы и спутанных веток, сухих плетей, из которых тем не менее прорастало что-то живое, неестественно живое. Если смотреть прямо или влево — ухоженный дачный участок, вправо… тут уж точно Димоши привидятся. Виктор подошел, по повороту Никитиной головы понял, что смотрит он на дикий угол, — “еще при жизни стариков зарос, сил у них уже не было стричь да копать, а мне и некогда, и лень. Так, разгреб спереди да серединку, а больше незачем, сноса давно ждем”. Но эти мирные слова показались Никите такими же пугающе-беспокойными, как и зеленые отростки на мертвых, сухих ветках. Наверное, и Алик что-то почувствовал, он подошел и прижался к отцу. “Где же… — начал Никита, — а-а, вот наконец-то!”
Дальше все происходило как бы и без его участия, шкаф подняли, положили на пол пикапа, устеленный сплющенными мебельными коробками, обмотали, прикрепили, Виктор руководил, помогал, а Никита с Аликом на коленях безучастно сидели в кабине, то есть он сидел безучастно, а Алик, вывернувшись назад, заглядывал через узкое окошко в кузов, беспрерывно задавал вопросы, на которые сам же и отвечал. Никите было тоскливо — оттого, что долгожданный выходной так бестолково растрачивается, не выспался, полдня просидел, слушая сумасшедшего. От водки развезло, но о том, чтобы прилечь, и мечтать не приходится — Татьяна либо запряжет в очередную перестановку, либо отправит с Аликом в бассейн. И завтра тоже они будут передвигать, приспосабливать, выкидывать, втискивать стол, посуду. Ради чего? Домой попадают поздно вечером, только Алика помыть и уложить, самим поесть да усесться перед экраном либо компьютера, либо телевизора. Зачем ей понадобился этот буфетик, да еще с сумасшедшим хозяином в придачу. Хоть бы он не тащился с ними. Нет, залез в кузов.
Даже дорогу не пришлось указывать, водитель справлялся сам, и Никита задремал, проваливаясь в один и тот же нудный кошмар с бараками, залитыми нечистотами, Москвой, которая во сне на настоящую похожа не была, но он знал, что это Москва и где-то здесь его дом, и не мог найти, вздрогнув, просыпался, и опять бежал по горбатому городу с маленькими кривыми улочками, и искал Таньку в лабиринтах бараков, выходящих в темные заросли, и снова просыпался, и снова искал в длинных общественных сортирах, грязных, но почему-то с душевыми кабинками, в них мылись, Танька, думал он и врывался туда, но там оказывался кто-то огромный, косматый. “Откуда заезжать?” — потряс Никиту шофер. Никита с тяжелой, тупо болящей головой проснулся, тем не менее, благодарно.
Буфет вошел и в лифт, и в прихожую, и на кухне точно вписался в указанный Татьяной промежуток между окном и холодильником. Круглый стол, выброшенный в коридор, преграждал путь в комнату Алика, пришлось срочно откручивать его ножки, потом бежать в соседний магазин к банковскому терминалу, чтобы расплатиться за доставку, — Татьяна, понадеявшись на него, о деньгах не позаботилась.
Проводив грузчиков, Никита с удивлением обнаружил, что Виктор не уехал, все еще сидит на кухне на банкетке, чудом уцелевшей после Танькиных трудов, Алик рядом, Танька стоит, прислонясь к холодильнику, пьют кофе. Никита заглянул в кофейник — пусто, сесть некуда, на шкафчике у раковины свалены тарелки, баночки и банки, где они размещались раньше — непонятно, уютной кухни его детства не узнать, чистой чашки нет, все в мойке — рабочих поили, пока он за деньгами бегал. На Никиту накатил приступ бессильной ярости, которая осталась внутри исключительно из-за неумения проявлять ее, но внутри, про себя, он орал и топал, матерился, расшвырял с грохотом посуду. “Посмотри, какие салфетки нам Виктор подарил, ручная работа, потрясающе!” — “Мне они ни к чему, а Димоша привык, они там всегда, в ящике его. Ома, когда гости приходили…” Никита влетел в спальню, — круг столешницы неуклюже балансирует у застекленных книжных полок, стулья громоздятся у кровати, — полежал поперек постели среди наваленных для глажки горок белья, прислушиваясь к разговорам на кухне, говорил в основном Виктор, но и Татьяна тоже, слов особенно слышно не было, но журчали дружелюбно. Разозлился еще больше, вернулся на кухню: “Алик, пошли в бассейн!”.
Обедали поздно, пельменями, держа тарелки на коленях: Алик и Никита, закусив пирожками по дороге в бассейн и после, ели лениво, Танька молчала, то ли обиделась, что ее не взяли, то ли планировала, как справляться с хаосом.
Никита попытался пересказать последние Аликины достижения — метра три проплывает совершенно без поддержки и в воду выдыхать научился, но Танька не вовлекалась, поднимала зеленые непрозрачные глаза, кивала, а о чем думает, не узнаешь. И когда она вдруг спросила: “Как ты думаешь, он кто?” — Никита ни на секунду не подумал, что это имеет отношение к его рассказу. “Ну, псих, конечно. Наверное, травмированный, он говорил же, в Чечне был”. — “Интересно, почему он в этом буфете поселился?” Никита, который всегда знал, что Татьяна умеет отключаться полностью, и находил это милым и привлекательным, вдруг взбеленился, как будто гнев, запертый весь день в тесном, где-то под ложечкой, пространстве, вырвался, заполонил собой все тело, и тело принялось исполнять то, что Никита не разрешал ему. Первым делом на пол полетела тарелка с недоеденным пельменем, попрыгала на линолеуме, не разбилась и ускользнула в угол, пельмень тоже увернулся из-под ноги. Никита стукнул кулаком по шкафчику у мойки, и посуда, на нем наваленная, лязгая и звякая, поехала в раковину. После этого Никита совсем уж утерял контроль над тем, что вытворяли его конечности, они грохали, пинали, перевернули миску с молоком, почему-то оказавшуюся на полу. Татьяна смотрела на него с удивлением, а Алик с восторгом, как на клоуна в цирке, как если бы это было веселое представление.
Потом ноги, продолжая расшвыривать все, что попадалось на пути, вынесли Никиту в коридор, а потом во двор, на улицу, прогуляли быстрым шагом до метро, но тут уж он пришел в себя и в метро спускаться не стал, тем более что ноги вынесли его без кошелька и без копейки денег в кармане. Никита пришел в себя, но стыдно ему не стало, скорее никак, пусто. Побродив немного, он вернулся домой. Дверь ему не открыли. Ключи, как и кошелек, остались дома. Вот я идиот, думал Никита, нажимая на кнопку звонка, чего сорвался, знаю же Таньку, как на слепого за то, что не видит, злиться. А теперь она обиделась, думал Никита, осторожно, носком ботинка постукивая в дверь.
Ну ладно Танька, думал Никита, теряя терпение и колотя в дверь изо всех сил, ну Алик-то мог бы открыть. И я тоже, что стоило ключи в карман сунуть. Устав звонить и стучать, Никита отправился вниз, посмотрел на окна, в их квартире света не было. Пришлось занимать у соседей деньги, ехать через весь город к бабушке за ключами, успокаивать и врать, что все в порядке.
Дома было темно и незнакомо — передвинутые вещи делали квартиру непредсказуемо опасной. В электрическом свете хаос стал еще более депрессивным, контролировать его казалось невозможно. Танька ничего убирать не стала, взяла Алика и уехала. Поколебавшись — не бросить ли все как есть и завалиться спать, Никита все-таки стал убирать. Вытер разлитое по полу молоко, выкинул осколки тарелки и чашки, вымыл уцелевшие, собрал разбросанные ножки стола, запихнул под кровать, столешница туда же влезла, составил стулья, вернулся в кухню, достал холодное пиво, сел на подоконник, выглянул, не идут ли Татьяна с Аликом, подумал вдруг, хорошо бы побыть одному, хорошо бы остались у тещи, вообще странные мысли лезли в голову — если когда-нибудь разведемся, пусть Танька буфет…
Буфет прочно вписался в новый облик кухни, без стола окончательно потерявшей уют семейной столовой, вертикальные линии холодильника, буфета, балконной двери почему-то напомнили какую-то декорацию, какой-то едва вспоминаемый спектакль, герой играл на скрипке… Псих этот сказал — виолончельный мастер делал буфет. Никита подошел рассмотреть резьбу и услышал… сначала ему показалось, что в холодильнике, — их прежний холодильник, включаясь, недовольно хныкал, потом — что Алик, в младенчестве Алик укачивал себя тихим нытьем, потом он понял, что это буфет, не скрипит, а… подвывает, еле слышно, горько, Алик, видно, про это сказал, — сначала он плакал… наверное, мастер что-то вмонтировал туда, может, струна там где-то. Никита протянул руку и погладил шкаф, как собаку.