Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2010
Об авторе
| Александр Павлович Радашкевич, поэт, эссеист, переводчик, родился 30 апреля 1950 года в Оренбурге, в 70-е годы жил и работал в Ленинграде. В СССР не печатался. Эмигрировал в США в 1978 году. Работал в библиотеке Йельского университета (Нью-Хейвен), в 1983 году перебрался в Париж, где сотрудничал в еженедельнике “Русская мысль”. С конца 70-х годов стихи, рецензии, статьи и переводы А. Радашкевича печатались в эмигрантской периодике; издано несколько стихотворных книг (в Нью-Йорке, Париже, Санкт-Петербурге). В настоящее время делит свою жизнь между Парижем и Чехией. Предыдущая публикация стихотворений в “Знамени” — №10, 2008.Александр Радашкевич
Поздравить брата
И я бы
По лесенке рифм недалёких, за фалды хватая ветра,
и я бы сыграл эту пьеску в четыре согласных руки,
и я бы струил на иконы соборный взыскующий взгляд,
и я бы растратил патроны на живность, стоящую в ряд,
и я бы любил так же просто, журча на жалейке своей,
и ветхозаветное просо ронял на стезях голубей,
но долгие робы рапсода и парус волны поперёк
навеют пусть рифмы другому, тому, кто усердствует жить,
тому, кто, подобие бога, пришёл сирый мир населять
и чья от порога дорога, как дым, не срывается вспять.
По лесенке рифм одиноких взбираясь на чьи-то хребты,
и я бы отшпарил мазурку в четыре влюблённых руки,
и я бы в хореи и ямбы ронял восковые цветы,
и я был во прахе не я бы под небом, которое ты.
В самом деле
В самом деле, лучше бы
спиться на безбожном
Московском вокзале, зная,
что он Николаевский,
иль на Витебском, помня,
что он Царскосельский,
плача от ветра и едких поездов,
скользящих в навсегда
мимо вокзальной заплёванной
швали, воздвигая руины судеб
по двум обронённым словам
и заедая жгучую гадость
вчерашним беляшом аль
пирожком с варением надежды,
наблюдая обратные тело-
движения тех, кто тревожен
железнодорожно, прощаясь
в дождик с распоследним
другом, хромым блохатым
кобельком, везомым мимо,
на живодёрню, из края встреч
и расставаний, где никогда
ничего никому не сберечь
из того, что чего-то стоит.
В самом деле, лучше бы
спиться, пусть на Финляндском,
пусть на Балтийском,
не наблюдая табель запретов,
не мостясь в любезных невоз-
можностях снедаемой за
завтраком тоски, плача
от ветра и мокрых поездов,
отбывающих с пятой платформы
в Невдубстрой со всеми
остановками, простившись
утром с распоследним другом,
шевелящим обрубком хвоста
в манной каше смердящих
туманов на оставляемом
нами перроне. Но это
легко сказать.
* * *
Зачем ложиться и вставать, спешить и
грезить, не спеша? Зачем жевать, зачем
глазеть в незрячее окно? Зачем сплетать
ажурные стихи для рухляди машин и
облапошенных двуногих, уверивших
в прогресс, набивших антихрам менял
и фарисеев? Для вымирающей послушно
телами и душой отчизны,
где матерятся барышни
и дети?
Я знаю, музыка судеб обманет, понесёт
и ногу правую пред левой по жёрдочке
наставит выставлять, наблюдая ретиво
за танго агоний, за сирым вальсиком
отыгранных времён. Я знаю, в шёлковом
кармане билеты, вздохи, сноп дорог
да сколки-иверни развеянных видений,
и должно то, что курам на смех,
а то нельзя, что курам
позарез,
что хлопают впускающие двери, что
щерится означенное небо от зябкой
нежности, что пьеска счастия привычно
ставится в пустом и чёрном зале, а нам
так жаль кого-то, едва похожего на нас
в слепых, как память, зеркалах, и плоть
кишит, и тает вечный лёд, и бьют часы
на прошлых башнях веками
стёртый век впустую,
и зачем?
Зачем ложиться и вставать, спешить и,
не спеша, всё понимая, вкушать
на выдохе неслышное
“зачем”?
* * *
Терять всё то, терять всех тех
ударит сирый час, и нет тогда
слабее, сильных, нас, и нет
безбожнее с бескрылой птицей
имени на стынущих устах и
небом, рухнувшим на глиняные
плечи. Не верю. Не хочу. Пусти
меня в назад, где живо всё, где
живы все и нет нужды в побасенках
надежды. Но эти зимы больше
не пройдут, не стает лёд с побегов
вешних, лишь звоны хладнодушных
звёзд напомнят ангелам, как мы
любили в пустой канве тех
сказок безнадёжных, что нас не
научили терять всех тех, терять
всё то, кого-чего, чему-кому,
о ком-о чём теперь уж ни к чему.
3 октября
Буксуют шины и юлят в кладбищенской грязи,
и липнет она с травой пожухшей на подошвы.
“Memento mori” орёт дебелая ворона на дальнем
свеженьком кресте, и хлеб крадут у хладных
постояльцев увёртливые кошки, переворачивая
рюмки, и не внушает тени смысла то, что питало
смысла тень. Так помоги поверить, братик,
что это мы, что это с нами, что так и
должно было быть.
А этот мир, что мы вовсю любили, он к нам
кромешно равнодушен. Как вор, как шлюха, он
никогда нас не любил, и осени безмолвье золотое
нас учит больше спать, нас учит меньше жить.
Густые сны торят дороги, и лунных вод отлив
лавинный несёт в глухие небеса, а звёздочка
в календаре ещё кому-то никому из никогда
напоминает: поздравить брата
с днём рожденья.
А ты уж небо, а ты уж берег, и ветер в облаках,
и птица на ветру, а ты уж белая
молитва из детских
чаяний Христа.
Париж