Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2010
Об авторе
| Владимир Березин — постоянный автор “Знамени”. Последняя по времени публикация — рассказы из цикла “Чужие вещи” (2009, № 7).Владимир Березин
Сорок пять слов
Слово о борще
Одна красивая девушка рассказала следующую историю.
Она, будучи еще школьницей, варила когда-то борщ в школе для урока труда. Надо было принести от родителей отзыв о борще. А в семье как раз были гости. Наутро она принесла в школу отзыв: “Такого-то числа такого-то месяца Ксения сварила борщ, такого вкусного борща я никогда в жизни не ел, выражаю благодарность преподавательнице, ну и так далее. И подписи: посол СССР в США такой-то, лауреат Государственной премии такая-то, народный артист СССР такой-то”.
Все дело в том, что она была дочерью очень известного поэта.
Я задумался, потому что я тоже варил борщ. И ко мне приходили гости — мои однокурсники. И им тоже понравилось, да!
С другой стороны, мой борщ никогда не ел никакой посол. И вряд ли будет.
Меня утешали, что мужской борщ и женский — это разные борщи. Гораздо более разные, чем версии словарей и устройство общественных туалетов. Мужской борщ, говорят, вкуснее.
Но я был безутешен. Я был разлучен с борщевой славой и с послом чего-нибудь в чем-нибудь, как три молочных брата. Возможно, какой-нибудь посол даже не может спать. Ворочается. Борща хочет. И борщ тоже ворочается — в своих пренатальных кущах.
Борщ дышит в предсмертии капусты, ожидающей ножа, коровы, которая трясется в машине забойщика, и свеклы, которая прощается с землей.
А потом наступает ад борща — с распадом и превращением, с хлюпающим всасывающим звуком, с путешествием по трубам, и, наконец, третий круг — это Мировой океан, пена и волны.
Кастрюля борща, разбавленная в Мировом океане — вот метафора небытия, символ отсутствия.
Я подумал обо всем этом круговороте капусты и свеклы и успокоился.
Утешился.
Но немного проголодался.
2003
Слово о главном позоре
Главный позор — это совсем не то, когда ты обгадился прилюдно или заснул в ожидании барышни. Это не тот случай, когда тебя застали читающим чужой дневник или ковыряющимся в письменном столе начальника. И когда сокамерники отходят от тебя, застегивая брюки — не случай главного позора.
Это все неприятно, конечно, но некоторый стиль в этом есть.
Несомненный позор — сходить на концерт какого-нибудь гипотетического комика. Говорят, что там сидят реальные люди, и комики на самом деле существуют, и это не компьютерные персонажи наподобие какого-нибудь Хрюна Моржова. Не важно, что привело тебя туда — ну, может, девушка позвала. И вот похотливое чувство с надеждой на провожание и продолжение приклеит тебя к креслу. И будешь ты сидеть в концертном зале, как в очереди к зубному врачу.
И ведь ты улыбнешься, хоть раз улыбнешься — хотя бы из вежливости — среди этой толпы ржущих людей. Но это еще не главный позор.
Главный позор начнется тогда, когда подсматривающая телекамера выхватит твое идиотическое лицо и покажет на всю страну.
2003
Слово о северных территориях
Давным-давно, когда вода была мокрее, а сахар слаще, один молодой офицер полетел в командировку на Дальний Восток. На одном из Курильских островов он задержался надолго — непогода не позволяла лететь обратно, и он со своими новоприобретенными товарищами занимался обычным военным занятием. То есть известным занятием, которым занимается всякий офицер при плохой погоде, — попросту, пьянством. Пили в ту пору спирто-водяную смесь, в просторечии называвшуюся “Массандра”. Один учебно-боевой вылет самолета МиГ-25 давал чуть ли не ведро, а то и два этой смеси, где в пропорции три к семи плескались вода и спирт. Говорили, правда, что в радаре она течет через какие-то медные проволочки и пить ее не стоит, но это к рассказываемой истории отношения не имеет.
На третий день фронтального пьянства товарищи заметили, что есть им совершенно нечего. Один из них исчез и появился вновь с двумя консервными банками — высокими и узкими. Трапеза продолжилась, но на следующий день они задались вопросом — чем же они закусывали. На банках ничего обозначено не было. И память не сохранила даже, была ли та закуска мясом или рыбой. Они пошли на поиски истины все вместе, и оказалось, что несколько дней назад в каком-то подземном капонире обнаружили японский неприкосновенный запас. Но ни коробки, ни петлички, ни лычки не отыскали они и с тревогой стали ожидать последствий.
Но все обошлось, и молодой офицер улетел в западном направлении, унося внутри себя часть Северных территорий.
Много лет спустя он пришел в гости к своему другу, человеку добродушному и спокойному. Тот только что женился на японке. Молодая жена сидела во главе стола и хлопала глазами. Японка была диковиной, странным предметом — чем-то вроде хорошего телевизора или вечной электрической бритвы. Но от телевизора она отличалась тем, что хранила молчание.
Ей, казалось, были безразличны нетрезвые русские и их причудливые биографии.
Наконец молодой муж, исчерпав описание достоинств жены, заключил:
— А еще мы учим русский язык. Мы очень продвинулись, знали бы вы, как мы быстро продвигаемся! Сладкая, скажи что-нибудь ребятам.
Японка захлопала глазами с удвоенной силой, открыла рот, снова закрыла и выпалила:
— Верните наши Северные территории!
И правда, в этот момент территории, до тех пор столько лет спокойно жившие внутри нашего героя повели себя странно. Они, восстав после многолетней спячки, запросились на волю.
Как еще достойно напомнить о географии и политике, Халхин-Голе, рейде через Гоби и Хинган, а также о ржавых корпусах японских танков, что по сей день виднеются среди высокой травы Кунашира?
Дед мой любил повторять странную считалочку для запоминания названий японских островов — что-то вроде “Ты моя Хоккайда, я тебя Хонсю. За твою Сикоку я тебя Кюсю”.
Понятно, что никакого места в этой геополитической арифметике Шикотану и Итурупу нет.
Никуда не деться от этой смертной стихотворной любви.
2003
Слово об извлекателе
Была особая порода людей, так или иначе связанная с Бомбой — лет сорок она жила особой жизнью, вне стиля страны.
Вне времени и привычек других людей.
Причем, раз окунувшись в эту масонскую причастность, уже невозможно было лишиться благ и льгот — вне зависимости от проступков. Мне рассказывали про то, как знаменитый правозащитник в свое время приходил в магазин “Березка” и требовал отоварить его за рубли. Сотрудники этого магазина, торговавшие только за доллары, жутко нервничали и начинали звонить во всякие соответствующие, как тогда говорили, “компетентные” организации. Оттуда спрашивали, старичок лысенький, дохленький, в очках? Немедленно отоварьте. Пусть возьмет, и будет ему счастье.
Но мой рассказ не о нем.
Жил да был на свете Человек-извлекатель. За каким-то х… (простите, дорогие дамы, но без этого слова никак не обойтись, потому что понятно, что служить человеком-извлекателем за каким-то хером — невозможно, невозможно им состоять за каким-то хреном, нельзя этого делать за деньги или убеждения. Это можно сделать за каким-то х.. вероятно. Впрочем, сейчас станет ясно — почему).
Этот человек-извлекатель после ядерного взрыва на казахском ядерном полигоне лез в подземную шахту, где это все произошло и извлекал всякие образцы, может, отвинчивал от важных приборов особые измерительные гайки.
Хоть я тоже отдал дань физике, но эта часть истории приводила меня в нервный трепет.
— Да, — говорил Человек-извлекатель, — ощущение довольно странное. Будто выпил и плывешь через пластилиновый воздух. Волосы шевелятся — не на голове, а так — все маленькие волосики на теле.
За каким-то х… он это делал. Несомненно.
Шли годы — этот человек стал устоем общества в своем знаменитом закрытом городке, где он жил. Теперь он уже реже ездил на полигон, а потом и вовсе всякие ядерные взрывы отменили. Он организовал местную ячейку общества “Память”, стал казаком или даже предводителем казаков.
И вот в город привезли обретенные мощи Серафима Саровского. Вдоль дороги стояли, все в черном, — памятливые казаки под командой бывшего Человека-извлекателя и держали оцепление.
Потом они охраняли храм, где находились мощи. В этот храм внезапно полезло огромное количество бесноватых. Они лезли в него как в известном произведении Николая Васильевича Гоголя. Казаки в своих черных мундирах, взявшись за руки, заняли круговую оборону и поняли, что вот это и есть край. Бесноватые выли и хрипели. Кто-то лаял. Рты мужчин и женщин сочились дрянью.
Звякнули стекла. Высунулись отовсюду страшные рыла.
Человек-извлекатель вдруг оглох и ощутил вокруг себя густоту мягкого пластилина. Все было так же, как во время его путешествий в жерло шахты после взрыва. Волосы зашуршали под одеждой.
На рассвете бесноватые схлынули, а казаки побрели по домам. У всех дрожали колени, и цвет их лиц был зелен.
Потом я наводил о Человеке-извлекателе справки, но его пластилиновый туман дополз и до меня. Я даже не помню, узнал ли я в конце концов, чем нынче он занимается. Может, узнал да забыл. Или это все лишь приснилось мне?
2003
Слово о “как” и “зачем”
Однажды я пришел к Ване Синдерюшкину вешать книжные полки. Мы жужжали и стучали, а потом кряхтели и стонали. В спины нам мигал научно-познавательный телевизор.
Мужской строительный или ремонтный разговор — особое искусство, а говорили, мы, разумеется, о репродукции. Ну и, отчего-то, об экспериментах по оплодотворению обезьян людьми.
Синдерюшкин сказал, что с самого утра, как предчувствие этой темы, в его голове крутилась фраза: “Я знаю, что найдется множество людей, которые сделают это не моргнув глазом — и за меньшие деньги. Но именно поэтому должен быть человек, который не сделает этого никогда. Ни для рекламы, ни для денег”. Я, держа книжную полку плечом, отвечал, что это чрезвычайно благородно, а фраза сгодится для письма какой-нибудь девушке. Потом я рассказал ему, как, довольно давно, я попал в телевизионный ящик. Меня посадили в мягкое кресло и спросили, целя фонарем в глаз, готов ли я поставить на себе эксперименты по скрещению обезьяны с человеком. Меня, впрочем, считали человеком. Мужской особью этого вида.
Передача, куда я попал, была об экспериментах профессора Иванова, что безуспешно велись в двадцатые годы. И спрашивали меня, в заключение этого бредового разговора, смог бы я помочь науке. Начал я плести в ответ какую-то чушь, что-то безнадежно вменяемое — что вот убеждения не позволяют и Богородица не велит. Нужно было бы блеснуть цитатой из тех же двадцатых — “Можно привить гипофиз Спинозы или еще какого-нибудь лешего и соорудить из собаки чрезвычайно высоко стоящего. Но какого дьявола? — спрашивается. Объясните мне, пожалуйста, зачем нужно искусственно фабриковать Спиноз, когда любая баба может родить его когда угодно. Ведь родила же в Холмогорах мадам Ломоносова этого своего знаменитого! Доктор, человечество само заботится об этом и в эволюционном порядке каждый год упорно, выделяя из массы всякой мрази, создает десятками выдающихся гениев, украшающих земной шар”.
Но цитаты я, разумеется, не помнил, и занять пафоса у классика не вышло. Как всегда, лучший ответ я придумал в обшарпанном телевизионном лифте. Это было то, что французы называют l’esprit de l’escalier — только именно ascenseur de personnes.
— И вот, Ваня, вот что я скажу: есть эволюция вопроса, который сначала формулируется “как?”, а потом превращается в вопрос “зачем?”. Человечество уже столько раз озадачивалось вопросом “как?”, решало его, придумывая как, но тут же возникал клубок проблем, упирающийся в одно “зачем?”. И “зачем?” всегда оставалось без ответа.
В этот момент полка, медленно выворачивая винты, рухнула вниз, обдав нас запахом гнилой штукатурки и пыли. Мы с Синдерюшкиным помолчали, тупо глядя в угол.
И наконец, я закончил мысль:
— А может, мне просто нравится традиционный способ размножения. Я пробовал, да. Пробовал!
2003
Слово о дорогих автомобилях
Одна моя знакомая скорбно рассказывала о своей печальной любви. Любовь прекратилась, мужчина ее мечты снова вернулся в исходное положение мечты, и надежды на возврат не было.
И вот она, из последних сил сдерживая слезы, говорила:
— Он сейчас едет по улицам в своей очень дорогой, да, очень дорогой машине… А я… Я — здесь и реву. Ну, Господи, за что мне все это… Я же не влюблялась никогда, мне это не свойственно. А мужик-то дерьмо, и я это понимала, а теперь состояние влюбленности достало меня в самый последний момент, когда надо было праздновать День независимости от мужчин… И вот теперь он едет в своей машине… Такой дорогой машине, да. Нет, ты не представляешь, какая обалденно дорогая у него машина!.. Мне от этого плакать хочется, точно.
2002
Слово об испанском покрывале
Уже в коридоре Румата услыхал, как дон Сэра с обидой в голосе провозгласил: “Не вижу, почему бы благородному дону не посмотреть на ируканские ковры…”
А. и Б. Стругацкие
Он позвонил в дверь как раз в тот момент, когда мы кончили завтракать. Я открыл дверь, и прямо с порога, не здороваясь, он, покопавшись в мешке, протянул мне телефонный аппарат.
— Не работает, — просто сказал он.
На случай, у меня в прихожей лежала отвертка. Ни слова не говоря, я поддел заднюю крышку. Меня долго учили тому, что электричество — это наука о контактах. И учили меня неглупые люди. Я вставил на место отошедший проводок и сказал:
— Работает.
И мы прошли к столу. Кофе еще раз залил плиту, и моя подруга перестала с опаской смотреть на гостя. И действительно, после этого приветственного ритуала сумасшедших можно было подумать всякое. Гость, кстати, был весьма примечателен. Маленький, с большой головой и харизматически горящими глазами. В мешке его, кроме телефона, жили отдельной жизнью какие-то конспирологические инкунабулы.
Звеня ложечками, мы говорили с ним о мировой истории и тайных ее течениях, но подруга моя засобиралась на службу. Выскользнул за ней и гость.
Впрочем, уже через час она позвонила.
— Знаешь, твой знакомый довольно странный молодой человек. Когда я ловила машину, он предложил мне съездить к нему домой и посмотреть испанское покрывало. “Послушайте, — сказала я. — Как вы думаете, какие у меня отношения с хозяином дома, если мы вместе завтракаем в десятом часу утра?” Он отвечал, что это неважно, ибо он — интересный человек и может мне многое открыть в этой жизни. А покрывало, что лежит у него дома, — уникально. Что ты мне посоветуешь?
Впрочем, на самом деле моего совета не требовалось, и она отправилась в путешествие. Увы, покрывало оказалось ветхим и дешевым, а его владелец хотел все того же, чего обычно хотят владельцы покрывал. Подруга моя отделалась переводом какой-то английской статьи, который она диктовала с листа. И, на всякий случай, в прихожей. Одним словом, я принял эту версию событий.
Прошло какое-то время, многое переменилось в моей жизни. И вот, другая женщина позвонила мне и с тревогой спросила, знаю ли я N.?
— Да, — отвечал я, — знаю.
— Видишь ли, он, очень странно и заговорщицки улыбаясь, предложил мне прийти к нему в гости — смотреть испанское покрывало.
Я нервно рассмеялся и, мстительно пересказав прошлое, посоветовал не разочаровываться.
Прошло еще несколько лет.
Совсем другая женщина вдруг сказала мне:
— Я нахожусь в недоумении… Сегодня один удивительный человек предложил заглянуть к нему домой. Он хочет мне показать…
— Покрывало!.. — выдохнул я.
— А?.. А ты откуда знаешь?! Он его только что купил, жутко дорогое, и вот… Почему ты давишься? Тебе нехорошо?
1998
Слово о песнях дождливого рода
Давным-давно, когда вода была мокрее, а сахар слаще, я был молод и глуп, то часто глумился над согражданами, что, выпив, упирают скулы в кулаки, а кулаки в скулы и вслушиваются в магнитофонное пение. Раньше они слушали трагическую и дождливую песню “Осень”, что исполнял символический человек Юрий Шевчук, теперь слушают тягучую историю, развернутый тост под музыку за десант и спецназ. И потом, наслушавшись, они угрюмо говорят друг другу:
— Да, жизненная песня…
Время длилось, жизнь была сумбурна, и вот в какой-то момент я вернулся в наше Отечество, как школяр из Сорбонны в гасконскую деревню. Оказалось, что аленький цветочек вручать некому, купеческое дело продано на сторону, а доход еще предстоит поискать.
Мой старый приятель предложил мне сторожить миллионеров. Эта идея мне понравилась, но я с некоторой опаской спросил его, что мне делать, если какого-нибудь миллионера все-таки украдут. Ведь (я тут же подсчитал на листочке бумажки) мне придется выплачивать за него четыреста тысяч лет.
— Не беспокойся, — отвечал приятель. — Тогда тебя просто прикопают в лесополосе.
Успокоенный, я решил скрепить сделку и понял, что пришло время магарыча.
— Сходи за алжирским вином в ларек. Это здесь, за углом. А вино замечательное.
— Чем? — спросил я.
— Ценой, — и он назвал сумму с каким-то странным количеством нулей, от которых я отвык в Северной Европе и которые так характерны для Европы Южной.
Потом я еще раз сходил за этим вином, потом снова — мы вели неспешные разговоры на крыльце миллионерского дома, и вдруг я обнаружил, что в руках у меня мобильный телефон моего приятеля. Это был такой характерный телефон, что назывался тогда “лопата” — раскладной телефон с выдвигающейся антенной.
Этими телефонами дрались в барах, как булавами, держа их именно за тонкий антенный хвостик. И вот я обнаружил, что держу его в руках и жму на огромные светящиеся кнопки. Я звонил девушке, которую любил в прежней жизни. Кажется, я договорился о встрече — прямо здесь и теперь, но все же надо было дойти до соседней станции метро, дойти по слякоти и грязи начинающейся осени, через уныние переулка с пустыми домами, картинную галерею и мрачные здания каких-то атомных институтов.
Потом я ощутил себя бредущим по этому маршруту. Товарищ мой куда-то потерялся, и я начал с ужасом осознавать, что договорился о встрече в час ночи. Постепенно трезвея на ветру, я понимал, что меня влечет по улицам алкогольный бред и отчаяние, разум покинул меня навсегда, но бессмысленное путешествие должно быть завершено.
И вот я вышел к метро и, отдуваясь, как жаба, остановился. Вдруг я икнул: ко мне приближалась галлюцинация.
Девушка вышла откуда-то из темноты и остановилась передо мной. Я не верил своим глазам — было холодно и сыро, ночь упала на Москву плащом прокуратора, жизнь ее вполне удалась — а о моей не стоило и рассказывать.
— Ты знаешь, — сказала она. — Ко мне сейчас не очень удобно заходить…
— Еще бы, — подумал я про себя, — еще бы. Жизнь ее вполне удалась, и — не только профессиональная.
— Тут у нас, правда, есть одно заведение… — продолжила моя любовь. — Но оно не самое дешевое…
Эта фраза, кстати, всегда падает в гулкую пропасть на встречах старых возлюбленных — будто катализатор в спокойный пока раствор. Я замотал головой вверх-вниз и вправо-влево одновременно. А потом прошел за ней через череду грязных дворов и наконец начал спускаться по лестнице в углу одного из них. Лестница была мокра и заплевана.
Но вот с визгом отворилась стальная дверь, и перед нами открылась кинематографическая картина: там был свет в конце тоннеля, высокие технологии, полированная сталь, антикварная мебель и иная жизнь. Еще там было несколько бильярдных столов — вокруг них плавали странные существа, похожие на персонажей звездных войн. Один был с голым пятнистым черепом, другой с фиолетовым ирокезом, третий — злобный с виду карла. Клянусь, там даже была официантка с тремя грудями! Хотя это, кажется, из другого фильма.
Мы прошли мимо этого зверинца в соседнее помещение и уселись за деревянными столами точь-в-точь как в немецкой бирштубе.
Разговор не клеился. Сбылись все мои мечты — видение из прошлого сидело рядом со мной, а я не в силах был вести себя весело и непринужденно. И тут мерзавец-бармен прошел через все пространство комнаты с кассетой в руках. Он сунул ее в щелкнувшую пасть музыкального центра — компакты были тогда не в чести.
Раздались знакомые звуки. На кассете подряд были записаны Yesterday, а затем — “Осень” Шевчука. И тут я поплыл, мышцы моего лица искривились, и оно рухнуло на подставленный кулак…
Так что братков — не трогать! Это — святое. Жизненная песня.
2003
Слово о клубной жизни
Как-то наш друг фотограф Митрич собрался сходить в некий питерский клуб. Однако ж местный житель, которого для простоты мы назовем Серж, стал его отговаривать, да так, что всем сразу стало интересно, чем это там таким намазано. Москвичам всегда жутко интересно, как там все устроено — в стране поребриков и булок. Клубная жизнь в особенности.
Оказалось, что друг самого Сержа как-то ему сообщил:
— Во все клубы ходи, только не надо ходить в клуб “М***”, там охранники очень плохие. И вообще все плохо. Нет, просто очень плохо, — говорит Сержу этот друг. — Мой приятель защищал диссертацию о Набокове и потом отмечал там защиту. Мы говорили о Набокове, потом к нам подошли охранники, им Набоков не понравился, и они нас побили.
Но через некоторое время эти петербургские люди пренебрегли запретом. Нет, они колебались, и сам Серж с чужих слов рассказывал, что там все плохо, охранники не любят, дурно относятся к литературе, и проч., и проч.
— Нет, нет, — отвечали ему, — мы не скажем ни слова о литературе, о Набокове даже и думать не будем, все будет очень хорошо.
Они зашли в этот клуб, и этот друг, не отклоняясь от прямой линии, тут же вышел на середину и громко сказал:
— А у вас музыка — говно. У меня есть с собой компакт-диск, поставьте его.
Охранники, как автоматы, берут его за шкирку, а он, вырываясь, удивленно кричит:
— Ну ни х.. ж себе?! Вам наша музыка не нравится?!
Все, натурально подрались. Вышел как всегда конфуз. Все плохо, очень неловко.
Но проходит лечащее все раны время. В какой-то момент сам Серж знакомится с девушкой по имени Жанна. Жанна не стюардесса, кстати, но девушка весьма привлекательная. Перемещаясь с ней по городу, Серж начинает размышлять о культурном досуге, таком досуге, что возвысил бы его в глазах барышни.
И они случайно, совершенно случайно, попадают в клуб “М***”. И вот они сидят, уже достаточно поздно, вернее, поздно по меркам Северной столицы. К ним подходит охранник и говорит:
— Мы очень извиняемся, но очень поздно, поздно по меркам нашего славного города на Неве…
— О, да… — отвечает наша пара. — Да, мы скоро уходим.
Но через полчаса охранник появляется снова и начинает канючить голосом нищего из электрички:
— Такая неловкая ситуация у нас возникла, метро у нас до двенадцати работает, а девушкам надо возвращаться… Не могли бы вы покинуть нас…
— Хоро-о-ошо… Вы, конечно, нас тоже простите, что мы вам доставили такое неудобство, мы сейчас вызовем такси и тоже обязательно покинем вас… — отвечают Серж с подругой.
Они вызывают такси, а пока продолжают сидеть за столиком.
Через какое-то время охранник подходит снова и произносит:
— Мы еще раз очень извиняемся, но очень поздно, поздно по меркам нашего славного города-героя…
— Да, — отвечают те, — мы уже вызвали такси, и вот-вот оно подъедет.
— Но, — продолжают охранники, — действительно очень поздно, и нам так неловко…
— И нам ужасно неловко, — говорит Серж, — но такси скоро подъедет, и мы…
Проходит еще полчаса.
Охранник подходит к столику снова.
— Я вам, наверное, надоел, — говорит он, — я очень извиняюсь, но уже чрезвычайно поздно по меркам нашего города, а вы хотели уехать… Нам нужно закрыть наше заведение, а девушкам, что у нас работают, чрезвычайно далеко ехать, они молодые и им страшно.
— Хорошо-о-о, — произносит Серж. — Но поймите и нас, такси еще не приехало, на улице холодно, моя спутница может замерзнуть. Давайте мы перейдем в холл.
— Спасибо-спасибо, — рассыпается в благодарностях охранник.
Серж выбегает на улицу и видит, что такси нет. Но Жанна уже переместилась в пространство перед гардеробом и стоит там — бессмысленно и никчемно.
Рядом с ними возникает все тот же охранник.
— Извините, — начинает он все ту же песню. — Извините, ради Бога, но дело в том, что наша гардеробщица — тоже молодая девушка, и ей тоже очень далеко ехать, а сейчас уже поздно, очень-очень поздно… Вы, конечно, меня простите…
— Нет, это вы меня простите, — отвечает Серж, — мне ужасно неловко, и я вам уже надоел, но на улице холодно, а такси все нет… Можно мы постоим здесь?
Они стоят одетые еще полчаса, и наконец перед ними снова вырастает тот же охранник.
Он, еле сдерживаясь, начинает:
— Извините, пожалуйста…
Но для третьего слова его хладнокровия не хватает, и он с чувством говорит:
— Слышь, …ты, …, а ну, … … … И… отсюда!..
— Ага! — радостно кричит Серж и коротким ударом бьет охранника в лоб.
Но охранник большой, а Серж — человек маленький. Его как-то обхватывают и выносят на улицу. Тогда Серж подбегает к звонку и начинает яростно звонить.
Готовый к отпору охранник открывает дверь, но Серж уже наготове, рвет дверь на себя и тут же толкает обратно. Охранник с грохотом рушится в вестибюль. Тогда торжествующий Серж с тревогой оборачивается к своей спутнице:
— Жа-а-анна! Вам эти люди ничего не сделали?
Выясняется, что Жанны рядом нет. Тогда Серж поворачивается к двери, которую служащие клуба уже успели захлопнуть, и снова начинает давить на кнопку звонка.
Минут десять за дверью нет никакой жизни. Но потом дверь медленно открывается, и Серж повторяет ту же процедуру. Кто-то с глухим звуком падает на пол.
Заглянув в вестибюль, он видит, что там лежит молодая девушка из обслуживающего персонала.
Тем временем Серж пробегает по залам, протяжно и страстно крича “Жанна! Жанна! Жанна!”. Добежав до кухни, он спрашивает каких-то людей, не видели ли они девушку по имени Жанна.
Те говорят, что да, видели. И прибавляют, что за ней гонялся охранник, и она спряталась от него в ларь с бельем. Открывают ларь — там никакой Жанны нету.
— Ну у вас и охранник, — замечает Серж.
— Да, у нас безумный охранник! — не перечат ему непонятные люди.
Но Жанны все равно нигде нету, и Серж через черный ход выбегает на улицу и, грустный и потерянный, идет по двору. И вдруг видит Жанну.
— Жанна! Жанна! — кричит он. — Как я рад вас видеть! Все ли у вас хорошо?
— Да, — отвечает Жанна. — Да, у меня все хорошо. Но Серж! Кажется, у меня небольшая проблема… Кажется, я в этом клубе забыла свою сумочку.
Они возвращаются ко входу и принимаются снова звонить в дверь. Снова никто не открывает.
Очевидцы говорят, что на следующий день клуб был закрыт.
И, кажется, навсегда.
Вот как устроена клубная жизнь в Северной столице.
1999
Слово о Пусике
Приятель мой Пусик всегда был необычен. Во время одного студенческого путешествия поезд, в котором Пусик ехал со своими товарищами, застрял на вокзале южного города, охваченного национальным конфликтом. По перрону ходили хмурые экстремисты, и вагоны дрожали от страха. Мужчины ждали, когда их будут убивать, а женщины ожидали насилия. Пока они соревновались в предвкушении событий, обнаружилось отсутствие Пусика. Пусик был найден спящим на верхней полке.
— Что ты делаешь?! — закричали ему попутчики. — Сейчас такое начнется!
— Хорошо, — отвечал Пусик. — Когда начнется, вы меня разбудите.
Окончив институт, Пусик остался там преподавать. Внешность его была весьма специфическая — горячительные напитки без паспорта ему начали продавать, когда ему давно уже минуло тридцать. Розовый и гладкий цвет его кожи всегда смущал продавцов. Не верили, впрочем, и паспорту.
Нетрезвый Пусик был похож на еврея-талмудиста, потому как в этом состоянии он не заправлял рубаху в брюки, вернее, он заправлял ее наполовину. Впрочем, это лишний виток рассказа, такой же долгий, как и обсуждение того, почему евреи не едят зайцев.
Однажды мы пришли в его институт с канистрой контрабандного коньяка и вызвали Пусика из аудитории как бы к телефону. Он вышел, побеседовал с нами и вернулся к доске. Нам стало скучно, и мы снова заглянули в аудиторию со словами:
— Владимир Павлович, вас опять на кафедру…
Он вышел, приобщился к коньяку и вернулся снова.
В конце концов студенты скорбно заметили:
— Владимир Павлович, вы напрасно там пишете… Там доска уже кончилась.
Он поправился, правда потом начал рукавом стирать те формулы, которые только что изобразил на доске.
2000
Слово об урагане
В середине лета город Москва обычно ожидает урагана. Люди по городу ходят липкие, дни стоят душные, дожди идут короткие, и постепенно среди тех людей, что молили разноплеменных богов, зреет мысль, что лучше б это все кончилось.
Любой ценой.
Кончилось.
День московского урагана 1998 года был этапным — в этот день гости перестали предупреждать меня о приходе. Что мне толку было в этом — я лежал дома, как сыч со сломанным крылом, пойманный юннатами.
Пусик в то лето строил на Ваганьковском кладбище фамильный склеп. Наутро после урагана он посетил кладбище, чтобы спилить упавшее рядом со склепом дерево. Ваганьково напоминало разворошенный улей. Бандиты приехали проверить, целы ли могилы их убитых другими друзьями друзей. Кладбище наполнилось одинаковыми овальными людьми. Впрочем, сторож кладбища уже не боялся ничего — он пережил ночь летающих покойников.
Дело в том, что старое кладбище заросло деревьями, которые с корнем выдернул ураган. Корни оказались длинными, и в воздух поднялись не только комья земли, но и кресты, могильные плиты, а кое-где — постоянные жители кладбища.
Сторож выпил вечером, и, выдохнув перегар, приоткрыл дверь сторожки. В этот момент он стал похож на Хому Брута — перед ним вокруг кладбищенской церкви на близких курсах летали гробы. Сторож аккуратно затворил дверь, запер ее и начал пить водку.
Он рассказывал об этом Пусику неохотно, но делиться сокровенным опытом было все же надо.
Пусик послушал его, откатил ногой в сторону пятое круглое стекло, и, прервав глупые вопросы, забрал пилу из подсобки.
Ураган был предвестником других катаклизмов — социальных. Все было сочтено могучим ураганом — и начался знаменитый финансовый кризис, проще говоря, дефолт. Но социальных катаклизмов я не заметил вовсе. Медленное движение во времени — вот что беспокоило меня больше, чем очереди у банков.
Но потом все рассосалось.
Друзья, звеня сумками, продолжали навещать меня. Дело в том, что дом мой стоял на пересечении караванных путей.
Гости мои несли что-то не только мне, но и моему деду. Ему, как тотемному божеству, всегда полагалось что-то с нашего стола — курица или сладкий хлебец. И он, как бог места, принимал эти дары в своей комнате. Или, чаще, как настоящее божество, он забирал их рано утром с кухонного стола, когда его никто не видел.
Потому что никто не видел богов за трапезой.
А я спал, и мое время стояло на месте.
1998
Слово о патриотизме
Жила себе одна дама, сменявшая московскую слякоть на исторически родной хамсин. Впрочем, приехала она однажды на родину и встретилась с Лодочником — они вспомнили былое, прогулялись по улицам… И как-то незаметно они оказались в одной постели. И вот, двигаясь над своим однокашником, стеная и вздыхая, она увидела на полке довольно большой атлас мира и в порыве страсти (ведь бывает разное) решила показать, где теперь живет.
И вот, продолжая двигаться, шелестит, мнет страницы… И вдруг как закричит:
— Че за дела? Где наш сектор Газа? Где наш берег Иордана, где наши Голаны? Вынь из меня это все! Где, в конце концов, моя юбка?
2000
Слово о чтении стихов
Приятель мой Хомяк как-то выучил три фрагмента из стихов популярного поэта Бродского. Собственно, это были именно фрагменты, а не маленькие стихотворения.
Пользовался он ими так — первый Хомяк декламировал в тот момент, когда вместе с девушкой, что набился провожать, выходил из чужого дома. Второй он читал, выйдя вместе с девушкой на ее станции метро. Черед третьего приходил у подъезда барышни. Сраженная его духовностью, она понимала, что настала пора чашки кофе и прочих неизбежных ночных приключений.
Есть и у меня такая история.
Первый раз я испытал это состояние давно, кажется, еще в прошлой жизни, когда на спор с самим собой выучил наизусть “Евгения Онегина”. Некоторое время спустя после этого эпохального события я возвращался из Пскова и ехал в одном купе с девушками-рижанками. Дело в том, что это были именно девушки-рижанки, что значило тогда — “заграничные девушки”. В том, что на самом деле существуют какие-нибудь парижанки, можно было усомниться, а вот существование рижанок определенно проверялось. Это придавало особый смысл акценту и внешности.
Была уже ночь, часа два ночи, я думаю.
Мы давно болтали о каких-то пустяках, а одна из моих попутчиц, худенькая девочка с длинными прямыми волосами, уже привалилась к моему плечу.
Чтобы закрепить свой успех, я начал читать стихи. Надо сказать, что в ту пору я самозабвенно, как тетерев на току, читал стихи по поводу и без повода. Но тут повод, определенно, был.
Итак, я прочитал строфу из “Онегина”, и моя очаровательная попутчица медленно подняла голову:
— А что, ты это наизусть знаешь?
— Ну да, — с плохо скрываемой гордостью… какое там — с нескрываемой гордостью произнес я.
— А на… (тут невозможно вставить какой-нибудь эвфемизм, сказано было именно известное короткое слово), — спросила моя собеседница — зачем тебе это надо?
И это навсегда вылечило меня от суетливого чтения стихов незнакомым барышням.
2000
Слово о ведении переговоров
Я как-то написал книгу. Про Карлсона.
Ну, дело-то житейское, со всяким может случиться.
Но я отчего-то решил ее издать и даже принялся вести переговоры с одним издательством.
Даже договорился о встрече.
Приготовил себе на утро белую рубашку, поставил будильник. Но на беду мне тут же перезвонил мой товарищ и предложил поехать банкротить один завод. Собственно, приятелю я нужен был для массовости.
Да и завод был какой-то странный, по производству безалкогольных напитков, где-то между Ленинградом и Москвой. Нынешние московские хозяева получили заводик за долги и не знали, что теперь с ним делать.
Я отнекивался и отпирался, но мой товарищ настаивал, говорил, что это-де с утра, много времени не отнимет, а денег принесет куда больше, чем все издательские хлопоты.
И я согласился.
Мы приехали в офис заводовладельцев, и нас сразу усадили за большой стеклянный стол. На столе лежали криво написанные бессмысленные бумаги, и вместо привычного графина стояла бутылка водки “Русский стандарт”.
Мы прополоскали горло, и тут к нам вышли два крепких парня с короткой стрижкой. Медленно и неспешно потек деловой разговор. Слово за слово, жидкость кончилась, и членистоногая секретарша принесла новую. Наши собеседники с удивлением обнаружили, что ненужных рабочих не нужно расстреливать на рабочих местах, а можно им просто дать денег, и они покинут эти места сами — радостно и навсегда.
Через три часа мы, довольные друг другом, расстались. Мы давно говорили на одном языке и хорошо понимали общие трудности.
Потом товарищ отвез меня, вполне еще прямоходящего, в издательство. И снова я сидел за столом, но алкоголические пары уже начали во мне работу.
Сначала мы говорили о жизни, потом о литературе.
Издательские люди говорили:
— Давай, Владимир Сергеевич, мы эту книгу издадим.
— Ну, давайте, издательские люди, — отвечал я им с опаской. И очень меня смущало, что уж больно они были покладистые.
— А давайте еще про Малыша вставим, — говорил я.
— Давайте, — отвечали они.
— А вот про фрекен Бок, — спрашивал я.
— Конечно, — сразу соглашались те.
Я придвинул к себе листы договора, и тут стандартный русский напиток снова постучался ко мне в душу. Я отчего-то решил, что происходит продолжение моего утреннего разговора.
— Э, — забормотал я. — Брат, смотри — у тебя в пункте третьем точка один фуфел сплошной. И тут тоже — по закону, блин, об авторском праве это недействительно. А вот, братан, смотри — и тут! Ну че за ка-азлы это писали, а?! Они, че, тебя да меня за лоха конкретно держат? Ха, пожизненное авторское право, значит… Смотри, я ж, блин, высокохудожественную литературу про Карлсона принес или туфты про мокриц усатых насыпал? Я, гадом буду, степень по экономике надыбал, блин, я ж вам не фуфло позорное! Вы че? Вы, в натуре, хотите рассказы про Карлсона продавать на франкфуртской книжной ярмарке или на хрен это дело?
Тут один из сотрудников издательства со странной интонацией проговорил:
— Да… Налицо конфликт между трудом и капиталом.
И вышел из комнаты.
Я углубился в чтение и начал дальше комментировать текст, не отрывая глаз от страниц. Внезапно я понял, что говорю в пустоту. И правда, в комнате никого не было.
Я вышел в предбанник к секретарше.
— Где все? — сурово спросил я.
— Вы знаете, — ответила она несколько испуганно. — Все уехали. Да. Все-все.
И это меня сразу насторожило.
2001
Слово о банкете
Известно, что на всякой конференции, научном семинаре и любом другом выездном собрании главное — финальный банкет. Вот на таком банкете я как-то среди шумного пира случайно, в тревоге мирской суеты, ходил мимо столиков. Хотел я сесть к давнему своему знакомцу. Но рядом с ним уже сидела голорукая и лебединошеяя барышня.
Я клянусь, что татуировка на ее предплечье изображала колебательный контур. Мой взгляд тупо скользил по катушке индуктивности и сосредоточенной емкости.
Но барышня вдруг прервала понтонный подъем моих еле всплывающих из глубин памяти электронно-технических знаний.
— Сесть хотите? Да садитесь ко мне на колени!..
— Видите ли, барышня, — отвечал я не без беспокойства, — я человек упитанный, поди раза в два больше, чем вы, выжимаю на весах. И больше привык сидеть в другой комбинации.
Но она посмотрела на меня незамутненным взглядом:
— Да садитесь! Садитесь же! Я санитаркой в сумасшедшем доме работаю, буйных вяжу. У меня таких, как вы, по десять за утро бывает!..
И это меня сразу насторожило.
2001
Слово о водопроводчике
Пришел ко мне водопроводчик. Он был в строгом джинсовом костюме, если тот может быть строгим, а на голове идеально ровно сидела аккуратная фуражка. Был водопроводчик чисто, до синевы, выбрит и трезв до неприличия. Итак, ни одного пятнышка не было на его одеждах.
Это меня сразу насторожило.
2002
Слово о пуделе
Однажды Хомяк сдавал квартиру одной барышне. И вот он позвонил мне и сказал, что находится в недоумении. Недоумение заключалось вот в чем — взять ли очередную порцию денег с барышни или получить оплату в другой форме.
— Ну уж тебе выбирать, — отвечал я хмуро.
А когда я спросил, чем кончилось дело, Хомяк в еще большем недоумении сказал:
— Ах, я выбрал презренный металл… А потом… Ну, вот как-то так вышло…
Некоторое время спустя жилица позвала нас всех в гости. Из воздуха сгустилась и ее подруга. Подруга вышла выгуливать своего пуделя, зашла, да так и осталась — сначала у стола, а потом обрушилась в кровать. И тут Хомяк смекнул, что подруга ему более интересна.
Вдали, в закоулках квартиры, затихала жизнь. Лодочник уже не лупил в свои барабаны, Пусик перестал петь и закатил глаза.
Так вот, Хомяк стремительно споил свою жилицу до бесчувственного состояния и пополз в другую спальню — к подруге. Увидев довольно соблазнительные виды, он расстегнул брюки и тут услышал рычание.
Из-под кровати высунулся пудель и злобно заворчал. Хомяк сделал шаг к кровати, но пудель заворчал еще громче. Вздохнув, Хомяк попробовал сделать шаг назад, но пудель вылез и встал в атакующую позицию.
Приятель мой замер.
Залег и пудель.
В шахматах это положение называется патовым.
Пудель не давал даже надеть брюки. А его хозяйка, мертвецки пьяная, валялась в ворохе простыней тут же. Но добудиться и попросить подержать собаку было невозможно.
Наваливалась на землю ночь.
Вдруг он понял, что все уснули — что храпит Лодочник, посвистывает Пусик, пусто вокруг, и одинок он на земле.
И это его немного насторожило.
2000
Слово об экспатах
На охоту поехало шесть человек, а вернулось-то только четыре.
Двое-то не вернулись.
Даниил Хармс. “Охотники”
Мы пошли в зимний поход с экспатами.
Экспаты были людьми странной зарубежной национальности, что не имеют постоянного пристанища и живут в московских офисах.
В метро, прежде экспатов, я увидел Жида Ваську в дурацкой шапочке и Хомяка в белоснежном ватнике. Мы сочли запасы — у меня была большая армейская фляжка, Васька припас бутылку, заткнутую газетой, а Хомяк прикупил изысканную настойку одеколона на фуа-гра в изящном флакончике.
— Зря ты оделся в белое, — сказал я, когда мы сняли пробу.
— Ничего, — ответил Хомяк. — Белый цвет, кстати, известный символ траура.
Он вообще у нас жутко догадливый. Правда, одна канадская старуха смекнула, что к чему, и отказалась идти в лес. Она потопталась у платформы да и уехала обратно — спаслась, одним словом.
Вскоре южный кореец, который руководил путешествием, поскользнулся и стукнулся головой о какой-то металлический швеллер, которые у нас обычно торчат на обочинах лесных тропинок. Он залился кровью, и две американки бросились промокать ее гигиеническими прокладками. Южного Корейца перевязали, и он стал похож на Корейца Северного, пострадавшего в боях на 38-й параллели.
Интереснее всего, что Кореец от всего этого повредился внутренностью своей головы и пошел по лесу зигзагами, постоянно меняя направление. Время от времени он ложился на снег и смотрел в холодное московское небо, а потом опять рыскал по лесу, как заяц.
Нам-то было все равно — мы смотрели на хмурый лес и черные ветки кустарника. Экспаты в ярких куртках были похожи на кисть рябины в этой белизне.
Потом сломал ногу наш француз. Он свалился в овраг и был теперь похож на карася в сметане, которого один романист сравнил с дохлыми наполеоновскими кирасирами образца 1812 года.
Я философски сказал, что французам редко везло под Москвой. Хомяк и Жид Васька со мной согласились, и мы выпили — я из фляжки, Васька из бутылки, а Хомяк из изящного флакончика. Мы решили, что француз замерзнет достаточно быстро и мучения его сами собой прекратятся.
Лес был чудесен — снег лежал на еловых лапах, им была укутана каждая веточка, и сама Россия, казалось, проступала в этом зимнем великолепии.
Внезапно мы зашли в болото. В болоте тут же утонул наш австралиец.
Мы начали смотреть, как он пускает пузыри и гонит волну. Австралиец смешно шевелил лапами — как кенгуру. Надо сказать, что он изрядно испортил вид заболоченной поляны — девственно-чистый снег обезобразился черной полыньей, и повсюду лежали грязные брызги.
Мы отвернулись и выпили — я из своей фляжки, Васька из бутылки, а Хомяк из изящного флакончика.
Южный Кореец окончательно куда-то потерялся, и мы побрели по снежной целине в арьергарде поредевшей колонны экспатов.
Перед нами открылся вид на гигантский забор, посредине которого была проделана дырка. Экспаты, будто цепочка муравьев, втянулись в нее. Тут я увидел что-то знакомое в этом заборе.
— Знаешь, Хомячок, — сказал я, — а ведь это Полк ракетного прикрытия нашей столицы Первой особой армии ПВО страны. Мои спутники понимающе закивали, и мы выпили, поменявшись напитками.
Экспаты весело валили по тропинке, щелкая фотоаппаратами. Прямо перед ними стоял памятник ракете. Ракета была довольно высокая и стояла на стартовом столе, но приваренная к нему в нескольких местах намертво, чтобы не улетела.
Внезапно впереди кто-то крикнул резко и требовательно, а потом ахнул выстрел.
Мы залегли за голубыми и светло-зелеными, похожими на сигарницы, контейнерами уже современных, годных к пуску ракет. Выстрелы умножились, как и крики.
— Зря это они так. Не нужно было им сюда ходить — сказал Васька, доставая из рюкзака мою фляжку. Я вынул из кармана его бутылку и сделал глоток. Хомяк понюхал свой флакончик, но пить не стал.
— Интересно, — сказал я в пространство, — охрана пленных будет брать?
— Да все равно, часовым едино отпуск дадут, — рассудил Хомяк. — А больше им ничего не надо.
— Тяжело жить на чужбине, — поддержал я разговор. — Не ехал бы ты, Васька, в Италию. На хрен тебе это надо, там снега вовсе нет — а у нас смотри, какая прелесть. Надо на Родине жить.
Впереди заработал пулемет, и пули как горох застучали по нашим контейнерам. Выждав, Васька высунулся и осмотрел поле битвы.
— Жаль, — заметил он, — аргентинка мне даже нравилась.
— Подруга у нее поинтереснее будет, — ответил Хомяк.
— Подруги не вижу.
Мы еще раз обменялись сосудами и, отряхнувшись, пошли дальше. Кровавый след уходил в сторону забора, но никакого движения не наблюдалось. Мы вышли в лес с другой стороны воинской части, аккуратно прикрыв дверцу со звездой.
Темнело. Дорога катилась под уклон, и там, вдали, слышался вой и рык вечерней электрички.
Вдруг из кустов на нас выскочил один из наших спутников, большой рыжий немец, и кинулся нам в ноги. Мы похлопали его по плечам, подняли и попытались дать водки. Он был совершенно цел, только все время трясся и дергал головой. Немец почему-то отказался от водки, и мы потрусили к станции вчетвером.
Платформа была горбата от наледи и слипшегося снега. Потом Хомяк лупил себя ладонями по коленкам, я набил трубку, а Васька сразу вытащил из-за пазухи флакончик с настойкой на фуа-гра. Он отхлебнул, и глаза его выпучились, как у вареного рака. Мы оглянулись на немца — он давно потерял способность реагировать на окружающее.
— Знаете, немцам под Москвой тоже не везло, — сказал я друзьям, и со мной все согласились. Ведь я слыл знатоком военной истории.
Вымахнул из-за поворота прожектор, засвистели вагоны, скрипнули тормоза.
Мы полезли в тамбур.
Наш немец замешкался, нелепо взмахнул руками и провалился в щель между вагоном и платформой. Двери сошлись, поезд дернулся и стал набирать ход. Внизу что-то чавкнуло, но скоро мир вокруг нас наполнился стуком колес, теплом электрических печей под сиденьями, и дорожными разговорами.
— А все-таки подруга у этой аргентинки была очень даже ничего, — вздохнул Хомяк.
— То тебя на глистов тянет, то на свинок — не разберешь, — ответили мы Хомяку, а потом снова выпили — я остатки настойки, Хомяк — водку из бутылки, а Жид Васька опустошил мою фляжку. Он с недоверием посмотрел в ее черное нутро долгим обиженным взглядом. Пробочка на цепочке моталась у его щеки.
— Да, — сказал он печально. — Кончилось. Кстати, мой папа зовет нас в следующее воскресенье в поход на лыжах. Иностранцы какие-то будут. Девушки…
Мы согласились, что надо, конечно, съездить.
Иностранцы — очень интересный народ. Такие забавные, приятные люди.
Только часто не умеют себя поставить в чужой стране. И прозвище у них какое-то дурацкое — “экспаты”.
2003
Слово об эзотериках
Однажды я попал на Яхрому — на загадочный слет эзотериков.
Меня веселила сама идея такого слета — точь-в-точь как название гипотетической книги “Популярная эзотерика”. Тиражом тысяч двадцать экземпляров. Ну, я и поехал. Заправлял всем нашим путешествием известный Вадимиваныч, отец друга моего Васьки Жида. Как-то он упирал именно на то, что там будут кришнаиты. И на то, что и сам он кришнаит в душе. Мне-то, в общем, было все равно — я не мог отличить ашрама от осанны, а осанну — от Осамы.
Но я доверял Вадимивановичу, потому как он был известен своей прозорливостью. Однажды, встретив меня в булочной и увидев, что я брею голову, Вадимиваныч сказал, что это идеально для знакомства с женщинами.
— Почему? — не понял я.
— Женщину главное — поразить. И потом — дело в шляпе.
Он оказался прав.
Женщину я тут же поразил.
Пришлось жениться.
…И вот мы отправились в путешествие.
Рядом с этим странным местом был парк экстремального спорта, построенный популярным актером. Был у него и другой основатель с насекомой фамилией Саранча — его, как саранчу, свели под корень в каких-то крутых местных разборках. Но пройдешь дальше, спустишься с холмов — и услышишь тамтамы, задымят сандалом. Местность вокруг была и впрямь как в Индии — чуть в сторону от тропы все было засрано в три слоя — точь-в-точь как на индийских улицах.
Стоял на тропе какой-то немолодой толстяк и обиженно выговаривал в трубку мобильного телефона, что не может тут найти нормального ганджа.
На краю поляны, на специальном коврике, сидел человек. Несколько подручных завязывали его узлом. Человек молча улыбался, губы его шевелились.
Вадимиваныч ходил со мной по воду. Подходы к воде тоже были ровно укрыты человеческими отходами, и в поисках нехоженых путей Вадимиваныч спрашивал бритоголовых в оранжевом: “Где река?” — “Харе Кришна”, отвечали оранжевые, и мой спутник бежал вперед, удовлетворенный ответом. И вода была здесь вполне индийской, полной мутной восточной грязи — казалось, вверх по течению жгут кого-то и заботливо подкладывают вывалившееся в погребальные костры.
Возвращаясь с полными ведрами, мы снова встретили бритоголовых. “Харе Кришна”, — приветственно кричал им Вадимиваныч. “Полтретьего” — отвечали ему.
Под навесом кормили вегетарианским и безалкогольным, чем-то непонятным и недешевым, но обсыпанным карри и корицей.
Торговали шафраном и куркумой.
Лежали там и кадильные пирамидки, что чудесно отгоняли комаров в этой влажной местности.
— Пойдем слушать Маркату, — сказал мне Вадимиваныч.
“Маркату, Маракату, Маракарату” — повторял я, силясь запомнить название, — что за маркату, куда его и с какой маракуей надо потребить — я не знал.
Мы пришли на поляну и стали озираться.
— Я нашел двух девушек, ничего себе, — вдруг, наклонившись ко мне, забормотал Вадимиваныч. Девушки действительно нашлись, и Вадимиваныч пустился с ними в пляс — в общем, правда, хороводе. Вот они неслись мимо меня — старые и малые.
Вдруг, откуда ни возьмись, в хоровод полезли старики, лапая молодые языческие тела. Это были настоящие старики — сухие, как обтянутые кожей скелеты, но при этом очень бодрые. Мои друзья как-то завидовали активности одного такого старика и ставили мне его в пример.
— Тебе бы так, — говорили они.
Но я пугался такой судьбы. Как-то было мне страшно на старости лет бегать, вскидывая сухие ноги, среди чужих девушек. Ржать и стучать копытом, как далевский мышиный жеребчик — старый, худощавый щеголь и волокита. Это был не гоголевский персонаж, что “непринужденно и ловко разменялся с некоторыми из дам приятными словами, подходил к той и другой дробным мелким шагом, или, как говорят, семенил ножками, как обыкновенно делают маленькие старички-щеголи на высоких каблуках, называемые мышиными жеребчиками, забегающие весьма проворно около дам. Посеменивши с довольно ловкими поворотами направо и налево, он подшаркнул тут же ножкой в виде коротенького хвостика или наподобие запятой”… Все шло как-то не так, и я тягостно думал, что мне теперь-то делать, как надобно вести себя, ибо девушки мне нравились, но уважение к старости диктовало одно: ломануться через кусты, чтобы затрещали ветки, и бежать сломя голову до своей палатки.
Чтобы не видеть этих танцев и этого ухаживания.
Но жизнь кипела вокруг. На одной поляне гуляли русские националисты, ухала и звенела музыка, пародирующая известную песню Стаса Намина о богатырях, на другую кришнаиты тащили бадью с оливковым маслом для ритуальных кушаний. Песни их были негромки, но заунывны.
Впрочем, на большой поляне музыка была отменна. И чем ближе к рассвету, тем она была лучше. Дудук дудел, сопелки сопели, ухали и рокотали барабаны. Плясала красивая девочка, с которой парень стянул майку. Прочих людей для них не существовало, а гладить друг друга без майки было не в пример удобнее.
Дымился лес ароматизированных палок. Пахли они отчего-то стиральным порошком.
Да и сам подмосковный-надмосковный лес был пропитан благовониями и запахами любви.
Под рассвет жахнул пиротехническим оргазмом салют — сдавалось, не индийского все же, а китайского происхождения.
Наутро я отправился восвояси.
На прежнем месте сидел человек, завязанный узлом. Теперь он тихо скулил.
Я прошел мимо — развязать его не было никакой возможности.
2003
Слово о кришнаитах
Вадимиваныч как-то пригласил нас на какой-то доклад в знаменитый академический институт. Это был жутко знаменитый институт, весь он был увешан мемориальными досками в честь мертвых диссидентов. Надо сказать, что меня туда еще не сразу пустили — я мыкался по неправильным подъездам, где у меня норовили спросить документы, пока не попал в подъезд нужный, где вовсе ничего не спрашивали, где можно было бы расхитить всякий секрет, если бы все секреты не расхитили ранее совершенно официально.
Это был настоящий умирающий институт. В конференц-зале перед вымирающими стариками и старухами стоял унылый проповедник-кришнаит и комментировал не менее унылые рекламные фильмы, изготовленные самими кришнаитами на каком-то подпольном и подвальном оборудовании. Старики сидели и почесывались, отчаянье и скука сразу охватили и меня. Я подсел к Вадимиванычу, Хомяку и Жиду Ваське, что пришли туда заранее. Вадимиваныч отчего-то был с лыжными палками, Хомяк с монтировкой, а Жид Васька — с бутылкой Святой Русской Водки за Двадцать Рублей.
Я сразу понял, что семинар обещает быть интересным, хотя старики уже частью заснули, а частью уткнулись в свои блокноты с тараканьими следами формул.
На экране плясали всяко разные индусы — с той же эффективностью, с какой СССР пропагандировал свой строй в Африке. Старики, похожие на сухих птиц, время от времени просыпались и что-то спрашивали о Будде. Проповедник соглашался с ними, и голосом нищего из электрички рассказывал, что деление на касты противоречит ведическим принципам.
Повинуясь его знаку, красивая женщина дарила старичков и нас, к ним приравненных, ведической пахлавой.
Внезапно, как чертик из пробирки, как дьявол из бутылки, выскочил молодой человек и объявил, что проповедника случайно недоповесили на Нюрнбергском процессе. Это оказался Аспирант-экзорцист.
Мы переглянулись.
— Напрасно он торопится, — скорбно сказал Вадимиваныч, — нечего поперед батьки-то в пекло…
Хомяк сжал крепче монтировку, а Жид Васька отхлебнул Святой Русской Водки за Двадцать Рублей.
Я вспомнил, что совершенно случайно захватил с собой шведский разводной ключ — усладу и надежду сантехника. Аспирант-экзорсист продолжал изобличать Проповедника-кришнаита, впав в религиозный экстаз. Проповедник воспользовался этим и подкрался к нему сзади. Быстрым движением он прыгнул ему на плечи и скусил голову.
Тело Экзорциста сделало еще несколько пассов руками, обернулось к доске, провело мелом на ней непонятную черту.
— Ну, началось, — выдохнул Хомяк и поднял над головой монтировку.
Ведическая женщина поползла на четвереньках к старикам из первого ряда. Они повизгивали и поднимали ноги, как делают это в поликлинике сидящие в медицинских очередях, когда рядом появляется уборщица с мокрой шваброй. Старухи в беретках как-то натопорщились и зашипели — стало понятно, что они не на нашей стороне.
Вадимиваныч, впрочем, оказался проворнее всех — он выцелил среди профессоров и академиков молодого кришнаита и метнул в него лыжную палку. Надетый на палку кришнаит вспыхнул вонючим нефтяным пламенем и пожух, как осенний лист.
— Именем Тейяра де Шардена! — и Вадимиваныч принялся разить палкой подбегавших кришнаитов.
Хомяк лупил их по головам монтировкой, а Жид Васька прыскал им в рыла Святой Русской Водкой за Двадцать Рублей.
— Ну что, будем ждать рассвета? — спросил я друзей в минутную паузу.
— Можно и не ждать, — заметил ученый Жид Васька. — Годится любой источник полного спектра.
— Мы не знаем этого, — сурово прекратил споры Вадимиваныч. — Это объективная реальность, существующая вне нас, независимо от нас и от наших знаний о ней.
Кадавры снова пошли в бой — среди стариков и старушек оказалось действительно много предварительно укушенных залетными гостями. Я споро надел на одного портрет физика Вавилова и перекрестил обоих разводным ключом.
Вадимиваныч подобрал свою палку и теперь лихо работал обеими, будто на лыжне, а Жид Васька был похож на гладильщика из китайской прачечной. Я отламывал подлокотники от кресел и вколачивал их в академиков-оборотней, используя ключ, как молоток.
Каждый брал своим умением.
Дело-то в том, что Вадимиваныч был убежденный атеист, Жид Васька, несмотря ни на что, — католик, Хомяк — потомок муслимских уйгуров, а я держал Православную оборону.
— Кстати, — сказал Хомяк. — Мне не нравится, что ты называешь меня Хомяком. Наедине это простительно, но при людях не говори так, пожалуйста.
— Без базаров, — согласился я, — превращая в пыль какого-то зазевавшегося доктора.
— И меня не надо называть Жидом, — вмешался Жид Васька, — это мешает мне нравиться девушкам.
В этот момент престарелая девушка в беретике, на которую попала морось Настоящей Русской Водки за Двадцать Рублей, превратилась в пыль, даже не загоревшись.
Я и тут согласился — чего не сделаешь ради друзей, с которыми сражаешься спина к спине.
— Жалко, зимой у нас рассветы поздние, — сказал кто-то, тяжело дыша.
Я согласился — какие там источники света широкого спектра. У нас на Руси все проще — рассвет и никаких гвоздей.
Мы притомились. Со стороны это напоминало уборку картофеля на поле, хотя к этому нам было не привыкать. Однако и силы врага иссякли.
Только весело хохотал старичок-птица, которого доедал главный кришнаит. Мы насовали кришнаиту по самое не балуйся и оторвали его от старичка.
Старичок уполз на руках за кулису — ног у него, собственно, уже не было.
Хомяк отнял у меня разводной ключ и принялся лупить кришнаита, приговаривая:
— Почему ты не лысый, сука, почему?
Я пытался объяснить, что у кришнаитов это необязательно, но было поздно. Мы оборвали главному кришнаиту лапки, как жуку, и он издох.
Пришла охрана и робко постучала в двери — так мы поняли, что наступил рассвет.
— Нет, — заключил Вадимиваныч, — в нашей науке налицо временный кризис. Нет молодой крови в наших академических институтах.
И мы, согласившись, поехали по домам.
2003
Слово о храпе
Жила-была на свете женщина, что храпела во сне. Она знала эту горькую тайну, и жизнь ее стала печальна. Наконец у нее появился друг. Роман длился, они медленно привыкали друг к другу, как привыкают люди, возраст которых клонится к сорока. И как-то она увидела, что он трамбует пальцем в ухе беруши.
— Видишь ли, — ответил он на немой вопрос. — Ты ночью немного… сопишь.
Тогда она поняла, что это — любовь.
2001
Слово о необременительных романах
Был у меня приятель-анархист. Тогда хлопотливый и деятельный, он, говорят, стал спокойнее — ведь с тех пор прошла целая жизнь. А было и иное время, и в нем, этом времени, была у нас одна общая знакомая.
К этой девушке анархист часто приходил в гости. И вот однажды, наевшись борща, анархист развалился на диване и произнес:
— Хорошо у тебя, Таня. И вообще, ты мне нравишься. Что бы нам не соединиться…
— Э-э, — отвечает она. — Я уже была замужем, и мне не понравилось.
На что он ответил:
— Да кто же говорит о замужестве?!! Я имею в виду легкий необременительный роман!
Мне, надо сказать, очень понравилась эта фраза, и я долго катал ее на языке.
Завистливо щурился.
Легкий, необременительный роман…
2001
Слово об одной коллекции
Знавал я одну молодую женщину, что, занимаясь наукой, часто путешествовала с одной конференции на другую, с семинара на семинар. У нее был особого вида спорт — на конференциях она заводила стремительные романы и у всех мужчин, с которыми переспала, отбирала бейджики.
Попав к ней в дом, я поразился разнообразию ее коллекции.
Создавалось впечатление, что с некоторыми докладчиками она спала исключительно ради пополнения собрания. Мускулы и деньги пасовали перед бликами пластика, логотипами и разнообразием шрифтов.
Очень странное впечатление производила эта стена между двумя шкафами. Как бабочки, приколотые и распятые, жили там разноцветные прямоугольники — символы мужского достоинства и успеха.
И это меня сразу насторожило.
2001
Слово об организации быта
Сейчас как-то принято считать, что книги ничему не учат. Может, их просто стало много. А вот в мое время говорили иначе, говорили: “В книжках дурному не научат, плохого не скажут, гадости не напечатают”.
Нынче всякий книжный магазин — не просто книжный. В одном наливают кофе и пахнет тушеной капустой, в другом шелестят топографическими картами и пускают зайчики компакт-дисками. В третьем ноутбуки отвоевали место у обычных книг.
Но самое страшное — не это. Самое страшное происходит, когда в книге рекомендуют написать или нарисовать что-то прямо на страницах. Старый мир треснул вовсе не тогда, когда по московским улицам начали кататься на танках. Все началось с того, что в книгах разрешили рисовать. И это было покушение на святое — добавить свое к печатной санкционированной истине.
А ведь было время, когда книги учили нас жизни.
Была среди них одна, случайным образом попавшая мне в руки. Я вынул ее из кучи других книг, списанных из университетской библиотеки. Она, собственно, и называлась: “В.Г. Архангельский и В.А. Кондратьев. Студенту об организации труда и быта”.
В этой книжке, которая может быть предоставлена любому желающему студенту для сверки своего быта и труда с образцом, было много чего интересного. Был там и фантастический распорядок жизни, и расписанные по таблицам калории, и комната общежития с крахмальной скатертью и ребристым графином.
Там был распорядок угрюмой жизни страны с запоздалым сексуальным развитием. Однако была там — нет, не глава, а абзац — про то, что называется это.
Самое главное, что в этой книге на странице девяносто пятой значилось: “Можно считать, что лучшим периодом для начала половой жизни является время окончания вуза”.
А вот не ха-ха-ха, а я так и сделал.
1999
Слово о состоявшихся родственниках
Был у меня в жизни человек, которого я за глаза звал “мой несостоявшийся тесть”. Впрочем, ему это, наверное, было бы неприятно услышать, поэтому я расскажу лишь об истории термина, будучи уверен в том, что он это не прочитает.
Однажды я работал на каком-то книжном мероприятии, и он пришел ко мне в гости. Я что-то объяснил ему, и вот он ушел.
Приятель мой, Александр Феликсович, с удивлением спросил, кто это.
— Видишь ли, — отвечал я. — Это мой несостоявшийся тесть.
И рассказал ему мою историю. Александр Феликсович выслушал меня и заметил:
— Ты зря называешь его несостоявшимся. Судя по твоему к нему отношению, он-то как раз состоявшийся — просто между вами отсутствует промежуточное звено.
И правда, промежуточное звено было устроено, счастливо и жило в другой стране. С моей стороны было нечестно примазываться к этой жизни, поскольку настоящий тесть все-таки был.
Иногда мы с несостоявшимся тестем перемещались по городу вместе, тряся вениками, ворочали шайки в общественных банях. Жизнь длилась — лишенная промежуточного звена, будто недоказанная теория эволюции.
Но история моей первой любви скорбная.
Поэтому о ней нужно рассказывать весело.
В том доме жила, помимо прочих уважаемых людей, не менее уважаемая пожилая женщина — Мэри Моисеевна. Мэри Моисеевна была очень странная женщина.
Во-первых, она была Мэри, а не Мария, во-вторых, она была еврейка из старой, дореволюционной Риги. Еврей в Риге был не совсем еврей. Про эту породу Виктор Шкловский сказал: “Они не русские и не немки, они сыворотка из-под простокваши”.
Как-то Мэри Моисеевна решила поделиться со мной дневными наблюдениями:
— Вы знаете, Владимир Сергеевич, иду я мимо булочной и вижу — какой-то молодой человек лежит пьяный в луже. Думала — вы. А присмотрелась — не вы…
В этой огромной разветвленной семье была другая специальная старушка, что занималась хранением геральдических знаков. Она рисовала огромное генеалогическое древо, к которому что ни день, то прирастала новая веточка.
Прошло несколько лет, и она подступила ко мне с очевидным вопросом:
— Володя, как вас вписать в наше древо?
Я мрачно ответил:
— Впишите меня карандашом.
И, как всякая острота, эта фраза оказалась отвратительно пророческой.
1997
Слово о таинственной незнакомке
Писатель Смуров пришел ко мне, и мы начали вспоминать прошлое. Вспоминали “Блок-хауз” — странное место, выселяемый и так и не выселенный дом с огромным количеством случайных и неслучайных постояльцев. Там можно было встретить очень странных людей.
Например, в седьмом часу утра на полу в коридоре обнаруживались два капитана, один флотский, другой армейский. Они спали, будто в строю, держа в левых руках фуражки — один черную, другой зеленую.
Среди загадочной творческой интеллигенции, которая потом понастроила себе домов по Рублевскому шоссе, там жил и экскаваторщик, который ничего не умел в жизни, кроме как работать на экскаваторе и пить портвейн. Иногда он зашивался, но все равно по инерции продолжал покупать портвейн, и в продолжение того месяца, пока экскаваторщик не пил, его комната уставлялась бутылками с портвейном. И когда уже не было места, куда его ставить, он начинал ходить по комнатам, говоря:
— Давай пойдем ко мне, выпьем, а если со мной что-нибудь случится, позвонишь в “скорую помощь”?
Все, естественно, отказывались, но он находил кого-то, и все начиналось снова.
Смуров прервал воспоминания о портвейне и начал рассказывать про своего знакомого, что после очередного диспута о Бахтине отправился восвояси из гостеприимного дома.
Этот молодой человек шел, загребая ногами, похмельный звон бился у него в голове. Он повернул к бульвару и в этот момент увидел несказанной красоты девушку, что шла мимо него к троллейбусной остановке.
В этот момент он понял, что это девушка его мечты.
В этот момент он понял, что ему необходимо ее догнать — как и зачем, он не знал.
Мимо, подъезжая к остановке, прокатила серая туша троллейбуса.
Бессмысленный молодой человек криво побежал вперед и вбок. Ноги после трехдневных разговоров о Бахтине не слушались, сердце рвалось наружу, но смуровский приятель не сдавался. Он в последний момент вскочил в троллейбус, и тягучие складчатые двери, закрывшись, вбросили его на заднюю площадку. Прямо перед красавицей.
И тут молодой человек понял, как он отвратителен. Отдуваясь, как жаба, он стоял перед небесной мечтой в своем мятом костюме. Трехдневная щетина и перегар дополняли образ обольстителя. Молодой человек понял также, что он должен подойти к прекрасной незнакомке и сказать, что любовь наполнила его сердце.
После этого ему хлестнут по небритой морде, но дело будет сделано. Долг перед судьбой будет выполнен, и тогда можно сойти на следующей остановке и побрести арбатскими переулками к обрыдлому жилью.
Он качнулся и ухватился за поручень. Сделал шаг вперед и открыл рот.
Девушка посмотрела на него ласково и произнесла:
— Вы знаете, вы мне очень понравились. Вы та-а-ак бежали…
В тот день он проехал все мыслимые остановки.
Начался спорый московский роман. Дни шли за днями, встречи были часты и целомудренны. Молодой человек ходил с девушкой своей мечты по московскому асфальту, держа под мышкой томики Мандельштама и Цветаевой. Он тыкал пальцем и произносил приличествующие речи. Часовые любви тогда еще не проверяли документы на каждом шагу, а просто пялились на эту пару. Девушка действительно была эффектна — хорошо, по тогдашним меркам одетая, она была выше своего спутника на полголовы.
Гуляния их, правда, были странны — она то и дело оставляла героя на лавочке и исчезала на час-другой, потом возвращалась, и они шли куда-то снова. Она никогда не давала номер своего телефона и не звала домой. Время от времени она исчезала на неделю и внезапно появлялась как ночной автомобиль на шоссе.
И вдруг она пропала совсем. Молодой человек еще некоторое время кружил по Москве наподобие диплодока, голова которого уже откушена, но тело об этом еще не знает.
Прошло несколько лет. Он остепенился и работал клерком в каком-то офисе. Как-то на корпоративной пьянке, слово за слово, он разговорился с начальником службы безопасности компании, бывшим следователем. Непонятным образом извилистый разговор привел клерка и главного охранника к таинственной незнакомке. Молодой человек не подал виду, что догадался, о ком идет речь. А бывший следователь рассказывал ему о знаменитой проститутке, обслуживавшей какую-то из кавказских мафий.
— Теперь ему стала ясна и скрытность, и странные отлучки, — так, вздохнув, закончил Смуров свой рассказ.
Я понял все, и, открыв потайной ящик в книжном шкафу, достал для него спрятанную бутылку водки.
2003
Слово о журнале “Юность”
Когда я был маленьким и мое школьное время плавно текло от сентября к маю, то я очень любил читать журнал “Юность”. Там было много чего интересного: коммунистический поэт Коротич и коммунистический роман писателя Аксенова “Коллеги”. Там писали про Бабий Яр, Савва Бродский иллюстрировал Васильева, а бабушка Луизы Ложкиной давала жизненные советы. Бабушку звали Галка Галкина, и известно было, что за нее одно время писал Григорий Горин.
Потом там напечатали повесть “Вам и не снилось”, под влиянием которой были вылиты озера слез, и школьники со своими заплаканными глазами все как-то не заметили, что появился роман “Курьер”. Потом начали, как упавшие монеты, звеня и подпрыгивая, кружиться на асфальте брейк-дансеры; вылетел с трассы, ломая своим “Москвичом” кусты, Виктор Цой, и пришли перемены, которых все хотели, но которые никому не понравились.
Но советские писатели, даже те, что печатались не в настоящих “толстых” литературных журналах, а в “Юности”, были долго в цене. У меня был приятель, который очень хотел стать советским писателем. А ведь советских писателей не только посылали в дома творчества, они не только жрали вдосталь на встречах с читателями. Они не только многозначительно говорили “Коктебель” и “Переделкино”, они ведь еще со значением произносили совершенно неприличное слово “Дубулты”.
Они говорили еще: “А в июньской “Юности” у меня выходит забавная вещица”…
И после этих слов все понимали, что перед ними не просто инженер, а инженер человеческих душ.
Так вот, мой приятель заранее был готов все подписать и исключить кого-нибудь из творческого союза впрок или задним числом, чтобы стать советским писателем. Но нельзя войти в одно и то же писательское дважды, и спустя много лет, вспомнив все это, мы просто выпили с ним водки на природе — водка и природа были уже совершенно капиталистические.
А выпив водки, я поехал по делу как раз в журнал “Юность”. Какое это было дело, я все равно не расскажу, но вдруг оказалось, что журнал празднует свое пятидесятилетие. Приехала телевизионная бригада и стучала штативом о стены. Стены в этом обшарпанном помещении были, кстати, примечательные — “Юность” давно покинула свое старое место на площади Маяковского. Журнал переселился в странный дом на Первой Тверской-Ямской. В этом доме был странный лифт, будто придуманный братьями-фантастами: попробуешь выйти этажом раньше — перед тобой будет кирпичная стена. Сунешься на другой — охранник рвет кобуру с пояса. А наверху не так давно был какой-то банк, и лифт вел прямо в кабинет директора — чтобы бежать от злых гостей, если дело запахнет жареным. Однако, говорят, банкира застрелили просто так, не дав поездить вверх-вниз, конторы поменялись местами десять раз, скоро дом стал напоминать одно место из романа, который был написан одним из любимых авторов этого журнала. В этом романе перед героями стоял ничем не примечательный домик в четыре окна, от тротуара до крыши покрытый светящимися и несветящимися вывесками. Вывески гласили: “Уроки игры на скрипке!”, “Европейская, японская, окинавская и индийская кухня!”, “Филателист, стой! Здесь самые редкие марки!”, “Секреты вечной молодости!”, “Гадаем по руке!”, “Бокс, дзю-до, каратэ!”, “Сувениры на любой вкус!”, “Продажа кактусов, раковин и камней!”, “Певчие птицы и меха!”, “Парижская косметика, лондонские запонки, носки из Чикаго!”, “Подводные зажигалки и инфракрасные очки!”. А между гирляндой чикагских носков и чучелом филина на освещенной витрине этого обычного московского домика помещалась маленькая, с почтовую открытку, эмалированная табличка: “Юность”.
Итак, журнал все еще существовал и дожил до своего полувекового юбилея. В лабиринт странных комнат старинного дома пришли несколько печальных человек, имитируя заседание редколлегии. Они сидели перед камерой, переговариваясь тихо, как на похоронах.
— Присоединяйся, — предложил мне мой давний знакомец.
Я сел вместе со всеми за стол, и снова повисла неловкая пауза.
— Ну что же вы, говорите что-нибудь, — сказала телевизионная девушка.
Тогда я вспомнил своего приятеля, желавшего стать советским писателем. Я достал из сумки свой счет из телефонной компании, и, притворившись, что передо мной не вереницы цифр, а буквы, сурово сказал в пространство:
— Да, плохо еще мы работаем с молодыми авторами…
И все наладилось, а время потекло вспять.
2005
Слово о ванных
Началось все с того, что давным-давно я понял — наиболее эротогенными местами во всяких клубах являются площадки перед туалетами. Что происходит внутри на фоне фаянса и унылой кафельной плитки — понятно и неинтересно. Недаром там всегда висит злобный автомат по продаже сантехнической резины. Но главное закладывается, вопреки физиологии, именно вне, а не внутри.
Продолжая исследования, я выяснил, что наиболее эротогенными местами в частных квартирах стали ванные. Сразу после каких-то новогодних праздников все мои знакомые поделились на тех, у кого был секс в эту новогоднюю ночь, и тех, у кого его не было. Только я хотел сочинить по этому поводу moralitе┬, как вдруг мне позвонила некая барышня, которая, как оказалось, принадлежит к третьей категории. Она не была уверена в том, случилось ли с ней это, или же нет.
С тревогой ожидал я следующих звонков, поскольку неуверенные превратились из маргиналов в правящую партию.
Ванная в этих историях превращалась в символ эпистемологической неуверенности. Эта неуверенность усугубляется тем, что ванная — одна из немногих комнат, в которых свет включается (и выключается) извне.
Мой приятель, неуверенно вспоминая собственную роль Деда Мороза, окончившуюся поздравлением хозяйки, что цеплялась за занавеску и ванный шкафчик, размышлял так: “Дело в том, что в советских домах туалет невелик и часто неважно пахнет. Ванная не в пример лучше. К тому же в ней, кроме дыры (эвфемизм) есть и кран, который…”
К черту, к черту, подумал я и перестал его слушать.
Очередная моя собеседница оказалась членом партии уверенных. Она-то занималась в новогоднюю ночь натуральным сексусом, а не каким-то петтингом-митингом. Но именно в ванной, и начала хвастать этим. Что-то было космическое, говорила она, два тела и…
Я сказал ей, что этот рассказ напоминает описание византийской цистерны в Стамбуле. Есть там такая подземная цистерна для питьевой воды, иначе называемая Йребатан-сарай — подземный дворец.
Цистерна эта многократно описана. В действительности Йребатан-сарай был отчасти похож на огромную ванную. Только в этой ванной, в черной воде под пешеходными мостками, жили какие-то жутковатые рыбы. Беззвучно шевеля плавниками, проплывали эти рыбы по своим сумрачным делам. Когда я был в Йребатан-сарае, там шла выставка каких-то модных стамбульских художников. Страшноватая электронная музыка сопровождения подчеркивала нереальность места — отъединенность от зноя наверху, от истории по сторонам. Была лишь причастность к жутковатым мультфильмам-хентай, герои которых двигались по стенам и напольной воде. Эти герои были какими-то психоделическими трупаками, мечтой некрореализма, подсвеченной жутковатым светом. Прямо в эти картины, что проецировали в пол хитроумные аппараты под потолком, капала с потолка вода.
Немногочисленные посетители, шарахаясь от изображений, шлепали по мокрому настилу.
И вот моя знакомая, выплескивая вновь переживаемое удовольствие в телефонную трубку, сказала:
— Представляешь, все было как в твоем рассказе. Темно, потому что кто-то, проходя по коридору, выключил свет, плеск воды и какие-то существа плавают под ногами.
Оказалось, что в ванной было замочено белье. Трусы и носки плыли куда-то по своим бельевым делам.
И это придавало уверенность в правильности происходившего.
2002
Слово о членских билетах
Один мой приятель вступал в Союз журналистов вместе со мной. Членский билет был закатанной в пластик карточкой размером в две пачки сигарет. На лицевой стороне — фотография и все такое.
Приятель меня и спрашивает: а можно мне ее так на себя присобачить, чтобы она на шее или на одежде болталась?
— Запросто, — отвечаю. — Возьми дырокол, аккуратно пробей в уголке дырочку, просунь туда крокодильчик и вешай куда тебе любо.
Товарищ мой крепко отметил свое вступление. Наутро я позвонил ему совсем по другому делу. Отвечал он мне как-то хмуро, а потом поинтересовался, в каком режиме работает секретариат.
Я спросил, что случилось.
Оказывается, мой товарищ, вернувшись домой и найдя дырокол, в середине ночи приступил к усовершенствованию своего удостоверения. Только начал он пробивать дырки и не смог остановиться. Пробил штук двадцать этих дырок, граждане судьи, и все — в своей фотокарточке.
1998
Слово о потерянном времени
Эта поучительная история случилась давным-давно, когда вода была мокрее, а сахар слаще. И произошла она за далеким Полярным кругом. Там, понятное дело, ночь длится полгода, а когда день полгода подряд, то и спать неловко. Да и внешних факторов, чтобы отличить время суток, кроме радио, нет.
Но в этом месте находились ответственные люди, что берегли покой и спокойный сон нашей Родины. Им шутить со временем не приходилось, поэтому они два раза в сутки получали по радио сигнал сверки — мигала лампочка, туда и сюда отправляли группу цифр.
Но как-то раз северные военнослужащие люди бодро отметили День всех советских военнослужащих людей, в результате чего что-то сместилось в их рассудке. Они устроили утреннюю поверку в девять вечера, погнали личный состав в наряды и двое суток жили во времени, отличающемся от обычного на двенадцать часов.
Впрочем, электронных часов тогда не было. А стрелочные командирские показывают одну и ту же истину: солдат спит, служба идет.
На вторые сутки к ним пришел кораблик с едой и всякими штуками. А его никто не встретил. Можно представить себе у Копполы такой сюжет — плывут апокалиптические американцы на лодочке, а никто не стреляет. Приплывают, а там никого нет. Нигде никого нет.
И сумасшедшего полковника, и вьетконговцев.
И марихуаны нет.
Ничего-ничего.
И никого.
Одна ночь.
И спит только на причале блохастая собака. Впрочем, это уже фантастика, поскольку в Полярную ночь на причале может лежать только обледенелая собака с обледеневшими блохами.
Да. Но тут было немного иначе.
2002
Слово о летчике-литературоведе
Он был бывший летчик-истребитель, переделавший себя в литературоведа.
Мне нравились в нем разные мелочи — например, фраза, которую он всегда произносил на вводной лекции: “Вот список тех книг, которые вам стоит подержать в руках”. Я ее украл и использовал уже на своих лекциях.
Я летчику благодарен — во-первых, он был правильный преподаватель, а во-вторых, он никогда не обманывал стилистических ожиданий. Как-то, придя к себе на службу, я увидел на общем столе аккуратно расстеленную газету, которую мы делали. На газете лежали бородинский хлеб, бутылка водки, несколько пупырчатых огурцов и маринованный чеснок. И я сразу догадался, кто это заглянул на огонек.
Одна женщина как-то попросила его закурить.
— Не курю, но сигареты есть, — сказал он, привставая.
Я восхитился такой предусмотрительностью.
У него было несколько умственных привычек: не любил он коммунистов и носил этот антикоммунизм, как линейку в кармане брюк, то и дело вынимая и прикладывая к различным предметам. За коммунистами попали под раздачу гомосексуалисты.
Когда-то я учился у него и, комментируя какую-то мою работу, он написал сверху — “шкловщина”, а потом добавил: “кончить не могли”.
Впрочем, человек он был основательный — и мне понравилось как-то, что он спросил меня: “А вы, Володя, мне все сдали? Все? Отлично, значит, мы с вами можем пить”, — это был очень правильный путь преподавательской субординации, которой я потом следовал.
Мы встретились с ним посреди Европы, и, купив какой-то неважной 32-градусной немецкой водки, пришли в гости к одной женщине, что говорила про меня: “Вас, Володя, удобно перебивать — ваши рассказы плавны и нарративны”. Она что-то делала на чужбине, а дома осталось научное издательство, где все было сосредоточено в одной квартире, и надо было встать рано, чтобы успеть почистить зубы. Детство ее было непростым и прошло на Целине — до смерти, говорила она, буду помнить, как подбирала огрызки от яблок у Целиноградской больницы.
А теперь у нее был русский вечер и на гриле жарились сосиски.
Мы сидели посреди чужой страны и чувствовали себя персонажами сразу нескольких романов начала двадцатого века. Век двадцатый, впрочем, уже закатывался под нули.
Летчик говорил о том, что у немецких женщин особенно хороши колени.
— Коленки у них замечательны, — говорил он, а внизу на улице бушевал третий мир, чадра за чадрой, хохотали французские студентки-негритянки с точеными лодыжками. Впрочем, и у нас понеслось.
Летчик-литературовед говорил, обняв теряющую сознание славистку:
— Ис-с-с-стребитель заходит на посадочную глис-с-саду…
И при этом водил плоской ладонью мимо стаканов на столе, изображая самолет. Славистка была ни жива, ни мертва, а что-то вроде сбитого над морем пилота. Да и остальные немцы скоро легли, как в сорок третьем. И вот мы сидели вдвоем, и он говорил, зажав стакан:
— Ну что, разведка?
— Ну что, авиация? — отвечал я.
Мы заговорили о Кампучии: он не то бомбил ее, не то восстанавливал. Оказалось, что Запад привез туда калькуляторы и плееры по бросовой цене, а то и бесплатно. Калькуляторы на солнечной тяге и плееры, которые тут же заголосили местные песни, окончательно похоронили местную письменность и довершили дело Пол Пота.
Итак, ночь катилась по земле, как в фильме Джармуша.
— А у нас в разведке, — сказал я любовно.
— А у нас в авиации, — ответил летчик, — когда истребитель заходит на посадочную глис-с-саду…
Он пощупал рукой воздух, но молодая славистка куда-то делась.
На следующий день мы поехали в Амстердам.
Мы шли по набережной какого-то канала, как Пат и Паташон, как Толстый и Тонкий, и он, взмахивая руками, пенял голубым. Как на беду, в Амстердаме был день гей-парада, и, увлекшись, мы прошли сквозь толпу зевак, как нож сквозь масло.
— Погодите, — наконец произнес я. — Не хотел бы вас прерывать, но вы поглядите вокруг.
А вокруг плыли платформы с целующимися мужчинами. Трясли хвостами какие-то упыри, раскрашенные женщины вращали своими шарнирными телами.
И тогда я увидел, как по-настоящему, не в кино, а в жизни, выглядит лицо летчика-истребителя, который вдруг осознал, что двигатель его самолета заглох, а рычаг катапульты заело.
Да и куда там было катапультироваться? До своих не дотянешь.
2009
Слово о печальном пиноккио
Давным-давно, когда вода была мокрее и сахар слаще, я поехал по делам в знаменитый город на берегу Тибра. Там жил известный промышленник, что встретил меня в аэропорту на расписной, под палех, тройке. Лошадки резво бежали по автостраде, а карабинеры только ломали форменные ушанки, кланяясь в пояс.
Промышленный человек рассказал мне многое об этом прекрасном городе. Да что там! Он открыл мне приметы жизни, несколько способов определения времени без часов, а также гадание на прошлое по цветам.
Этот промышленник купил замок на Канарах и даже рассказал о соседях. Например, он настороженно относился к немцу-пенсионеру, что жил рядом в своем пряничном домике. Немолодой немец, выращивает розы…
— Минимум три трупа, минимум!.. — говорил мне знаменитый промышленник. — Если человек разводит с любовью цветочки в таком возрасте, то, уж будьте покойны, понятно каково его прошлое!
Тут я осекся, потому что только собирался рассказать о том, как с годами полюбил овощи и, будь моя воля, разводил бы тыквы.
Потом мы пошли гулять и завернули в музей одного итальянского писателя, знаменитого романами о смертоносном параболоиде, мучительном хождении между белыми и красными бригадами, а также первой биографией деревянного человечка.
Музей располагался в доме отчима писателя.
Мы ступили за забор, и кассир сразу же вынес нам на подносе деньги, от которых мой Вергилий брезгливо отказался.
Я еще не подозревал, что меня ждет.
Оказывается, живущий там же, внутри мемориального дома, старичок-директор придумал остроумный ход. При приближении школьных экскурсий или дорогих гостей директор наряжался Пиноккио. В этот раз детей не было, и аттракцион показали мне.
Из-за кустов выпрыгнул сухоногий человечек в полосатом колпачке и с длинным носом.
Я вскрикнул и осел…
Потом я нервно курил полчаса, чтобы успокоиться.
Детям, кажется, курить не давали, и как они компенсировали свой ужас, мне неизвестно.
История эта тем хороша, что имеет свою драматургию, а еще имеет она и важный посыл: и то верно, каков престарелый Пиноккио? Пиноккио-старичок?
Всякий испугается, встретив дряхлую Мальвину, пенсионера Пьеро и Артемона, подволакивающего задние лапы.
Впрочем, недавно я получил письмо от знаменитого промышленника. Он писал, что Старичка-директора уволили. Он по-прежнему бродит в окрестностях в размокшем колпаке с кисточкой, стуча древесными башмаками.
Музей возглавили эффективные культурологи, поклонники Барта и Дерриды. Уже сгорел флигель и бухгалтерия в конюшне.
2007
Слово о музее сексуальных культур
В одном губернском городе сопредельной страны я нашел музей сексуальных культур. Шел себе по улице — смотрю: вывеска. Музей, типа. Культур-мультур.
Я прошел во двор, пробрался между гаражами, обогнул лужу. Поднялся на крыльцо, подергал ручку. Заперто. Потом, разговаривая с местными жителями, вспомнил об этом музее.
— Сходи, — говорят, — все равно сходи. Интересно там. Мы тоже несколько раз ходили — повезло с третьего. Там с расписанием сложнее, чем с менструальным циклом.
Ну и пошел. Взял, правда, с собой одного своего коллегу с его походно-полевой женой. Принялись мы смотреть на фотографии трахающихся лис, которые были сцеплены как тяни-толкай и затравленно смотрели в объектив. Черепах на этих фотографиях вытягивал голову и кусал свою товарку за вываленную бессильно шею. Пингвины были как всегда комичны, змеи сворачивались в абстрактный клубок проволоки. Неизвестно кто, розовый и пупырчатый, жил под водой и, видать, тоже спаривался.
Впрочем, возможно, он просто занимался онанизмом.
Рядом стояла скульптура ракетчицы — девушка обнимала аэродинамический предмет с нее ростом, к которому больше подходило название “девичья мечта”.
Японцы выдрючивались, китайцы выкобенивались, Запад выделывался. Славяне до поры хранили гордое молчание, но потом я обнаружил в отдельном зале незалежный магический амулет — какой-то украинский трехчлен. Был он не очень велик, но зато внушителен — трехглавый хрен, найденный на раскопках где-то под Днепропетровском. Я сравнил его с государственным гербом на гривне и побрел дальше — мимо техногенных существ Хаджиме Сароямы и плейбойских чулок Оливии де Бернардье. Че я там не видел — как украинский волк парит бабушку? Как внучка спрашивает старуху: “Отчего у тебя бабушка, такие большие глаза?” Че, не видел я акварельной порнографии девятнадцатого века — в кружевах и комканых нижних юбках?
Тем более коллега мой, ухватив свою барышню за руку, растворился в темноте. Он нашел правильное решение, а мне грозила судьба подводного жителя.
Нечего мне было делать в этом музее, не по чину я там был, а уж как пугала меня висевшая надо всеми этими экспонатами надувная резиновая баба — с раскрытым от ужаса ртом.
2001
Слово о нарзане
Давным-давно, когда вода была мокрее, а сахар слаще и зазвенел над страной на своей тонкой, чистой как слеза ноте горбачевский указ, в столице таксисты предлагали побаловаться “чайком” и “водичкой”. Чайком был коньячок, а “водичкой” — известно что. Причем особо осторожные люди за рулем разливали его в нарзанные бутылки — стеклянные. Прочих еще не придумали.
Я тогда ехал на романтическое свидание, и любимая попросила меня привести лечебной водички — без кавычек. Степень интимности наших отношений уже была такова, что она могла признаться, что у нее болит живот.
Подъезжая к ее дому, я попросил таксиста притормозить:
— Секунду, — говорю. — Я тут знаю одно место… Мне водички купить надо.
— Да у меня есть — улыбается он мне. И показывает бутылку.
— Странная она какая-то…
— Нормальная, парень! Вон, смотри, пузырьки… — и он покрутил бутылкой перед носом, предъявляя тонкую цепочку извивающихся немногочисленных пузырьков.
Это меня совершенно не насторожило, и я расплатился. Не глядя, запихнул сдачу в карман, и стал подниматься к своей барышне.
2000
Слово о “золотой осени”
Первое вино, что я пил, был восхитительный напиток “Золотая осень”. Нет, не та “Золотая осень”, что делает ликеро-водочный завод “Кристалл”. Правильная, настоящая “Золотая осень” была плодово-ягодным вином по цене один рубль двадцать семь копеек за бутылку.
На этикетке этого замечательного вина в качестве бордюра были изображены последовательно яблоки, груши, виноград, дыни, арбузы и, кажется, даже картошка. Это был список ингредиентов. В середине этикетки был нарисован пахотный клин и трактор ДТ-75 — становилось понятно, что для вкуса туда добавляли и дизельное топливо.
Так вот, мы набрали восемьдесят копеек, взяли несколько пустых бутылок и в результате сложной счетной операции стали владельцами зеленого сосуда. Отошли в лесополосу и выпили.
Один мой товарищ как-то сразу стал нехорош. Другой оказался крепче, но очень переживал, что его поведение может не одобрить бабушка. Он держал себя в руках и даже попал ключом в замочную скважину. На пороге стояла бабушка. Он показал ей проездной на метро и вошел в дом.
Я же, шагая домой, понял, что нашел правильную дорогу в жизни.
1990
Слово об электромагнитных волнах
— Баба! Голая! С ковшиком! — вопил Пушков.
Даниил Хармс. Лекция
Как-то весной я вошел в аудиторию и приступил к бессмысленным посевам.
— Вам необходимо, — вещал я, — представление о том, с чем вы столкнетесь в своей журналистской специальности. И если сегодня мы будем говорить об электронных средствах массовой информации, то мы должны понимать, что это такое, тоже. Вот вы знаете, в начале века одна известная певица, спев что-то перед микрофоном в Доме радио, выбежала вон и начала ловить извозчика, объясняя, что должна успеть послушать свои песни. Посмотреть, как получилось.
Между тем, студенты спали, солнце било в окна, тянулась леденцом первая пара. Только жужжала “Юнкерсом” муха у длинных, как макароны, ламп на потолке.
Грусть окутала меня демоническим облаком, и я повернулся к аудитории.
— Так вот, нужно представлять себе, что такое радиоволны. Собственно, это и есть электромагнитные волны. А электромагнитные волны и поля описываются в общем случае уравнениями Максвелла. Вот смотрите — первое уравнение — это обобщение закона Био — Савара о возбуждении магнитного поля электрическими токами. Вот слева у вас интеграл по замкнутому контуру Hdl, а в правой части под интегралом проекция плотности тока проводимости на нормаль к бесконечно малой площадке, а второй член (в частных производных) — проекция тока смещения на ту же нормаль…
Ничто не нарушало монотонного звука моего голоса. Сонные гуманитарии клевали носами, и все так же жужжала толстая муха.
Я начал нервничать. Шутка явно не удалась.
Тогда, горячась, я начал скороговоркой рассказывать о законе электромагнитной индукции Фарадея.
— Вектор Умова—Пойтинга! — истошно орал я. — А дивергенция B равна нулю! Магнитных зарядов нет!
Все было без толку. Наконец со второго ряда лениво поднялась рука отличницы.
— Владимир Сергеевич, а на экзамене все это выводить надо?..
2002
Слово о бегстве
Как-то давным-давно, когда вода была мокрее, а сахар был слаще, я шел по берегу могучей сибирской реки. Вдоль реки раскинулся губернский город, и прогуливался по набережной я не просто так, а вместе с тайным властителем этих мест.
Ему принадлежали баржи, пароходы и фабрики по обе стороны водной глади. Тайга шумела в отдалении, холопы выносили из нее соболя с куницей и прочую пушную рухлядь. Сквозь болота текли газ и нефть в своих стальных венах, и всему этому он был господин — маркиз сибирских полей и лесов.
Между разговорами о высоком он указал мне на филармонию, которая здесь по совместительству являлась дворянским собранием.
Однажды в филармонии, среди красного плюша кресел и золотой лепнины, проходил конкурс красоты, на котором должна была победить любовница губернатора. Ну, нормальное дело — так проходят многие мероприятия в моем Отечестве. Проблема была только в том, что девушка, несмотря на юный возраст, была любвеобильна.
Она попробовала уже со всем городом. “Даже я как-то отметился”, — с некоторым смущением сказал мой конфидент. Одним словом, об этой особенности восемнадцатилетней претендентки знали все — кроме губернатора.
— А что же Лепорелло из службы безопасности? Не подал знак? — спросил я.
На меня посмотрели как на больного.
— Видишь ли, у нас тут люди простые. У нас любят гармонию и спокойствие. Суетливых неприятных вопросов у нас не любят, оттого что они вызывают суетливые неприятные ответы.
И я согласился, а он продолжил:
— И вот корона водружена на девичью головку, казалось бы, все закончилось. Вдруг победительница выхватила из рук ведущей микрофон. Зал втянул в себя воздух, образовав в филармонии технический вакуум.
— Никто и не подозревал, что она умеет говорить! У нее всегда рот был занят!..
В разреженном воздухе повеяло бедой, как озоном. Для начала девушка сказала в микрофон пару невинных слов — “спасибо маме, спасибо киноакадемии”, — и присутствующие решили, что все обошлось. Но не тут-то было. Новая королева красоты развела руками и продолжила:
— Но теперь я хочу сказать, что есть человек, без которого ничего этого бы не было. Именно ему я благодарна за сегодняшний день, — и, повернувшись к ложе, где сидел губернатор с супругой, крикнула: — Спасибо! Я люблю тебя, Коленька!..
И в этот момент чиновники в зале бросились бежать. Они видели, как привстает губернатор, вглядываясь вниз, выискивая свидетелей своего позора, и бросились по проходам, давя друг друга. Свидетелями они быть не хотели, а хотели завтра, придя на службу, заинтересованно спросить:
— А что вчера было? А то я заболел и не пришел. А?
Чиновницы тоже ломились в двери, теряя туфли и, несмотря на жару, — норковые палантины, а мужчины — забыв барсетки на креслах.
Потом, спустя много лет, я услышал другую историю.
Как-то в конце сороковых в далеком Магадане справляли Новый год. Зал Дворца культуры был наполнен сиянием погон и шелестом ленд-лизовских платьев. Цвет “Дальстроя” собрался на концерт, и внимание всех будоражил огромный букет алых роз, что держал ведущий. Все думали, что он преподнесет сейчас эти цветы жене генерала, начальника “Дальстроя”.
Ведущий начал объяснения сам:
— Вас, наверное, интересует, кому этот букет? — спросил он. — Сейчас вы увидите нашего следующего выступающего…
И на сцену вышел Козин.
Все, в общем, знали, по какой статье сидел Вадим Козин, и по залу прошел шелест.
Вдруг зал наполнили раскаты громового голоса. Это орал начальник “Дальстроя” — прямо из своей ложи:
— Вон!.. Все — вон!..
И начальники лагерей, звеня своими медалями, побежали вон. Их жены, семеня, тоже проваливались в колючие магаданские сугробы, потому что знали — лучше так, в лодочках по снегу, чем прожить лишние пять секунд в тепле, но на глазах у генерала-начальника.
Бегство из театра — абсолютно гоголевская история. Она могла произойти и в 1835-м году, и в 1949-м, и в 2007-м. Что, собственно, доказывает величие и гений знаменитого русского писателя.
2007
Слово о литературном институте
Я учился в Литературном институте.
Да. Да.
Я действительно там учился, и на “отлично” при этом. Снявши голову, по волосам не плачут, и надо честно признаться. Обстоятельства моей жизни странны, но я честно могу сказать, что эти несколько лет не прошли даром.
Я вынес из Литературного института три фразы.
Целых три фразы. Это много.
Мой преподаватель по загадочному творческому образованию Александр Евсеевич Рекемчук был очень интересный человек. Мне до сих пор нравится его забытая книга “Скудный материк”. Он был человек, что горел харизматическим огнем литературной битвы. Мне завидно — ведь это в нем горел тот спецшкольник, который так и не попал на войну, хотя прошел весь курс подготовки артиллерийского офицера.
Я черств и угрюм, но надо написать о его трех фразах, что я запомнил за пять лет общения. А ведь три фразы за пять лет — это очень много. Я повторяю, что это безумно много.
История одной из этих фраз следующая. На семинаре, который представлял собой обсуждение студенческих текстов, одну барышню упрекали за неестественность диалога и придуманные обстоятельства какого-то ее рассказа. Она начала оправдываться, говоря при этом, что именно так было в жизни, так было на самом деле.
— Совершенно неважно, — закричал Рекемчук, — как было на самом деле!
В этом утверждении была великая правда литературы, отличающая ее от журналистики.
Другая фраза принадлежала не Рекемчуку, а кому-то из, в свою очередь, его учителей и произнесена была давным-давно. Это могла быть кочевая фраза, а могла быть фраза с тремя-четырьмя авторами, заявившими свои права.
Этот неизвестный мне человек сказал:
— Вопрос одного персонажа к другому: “У тебя есть спички?” — имеет право на существование, только если действие рассказа происходит в пороховом погребе.
И наконец, я расскажу про третью фразу.
Рекемчук говорил, что писатель не имеет права ничего объяснять после того, как он бросил текст в общество.
То есть автор кончил писать, текст его выстраданной книги уже рвут на части тупые волки-критики и уроды-читатели, его хают завистники, а объяснять нельзя.
Текст самодостаточен.
Публичные объяснения никого не убедят, все выйдет только хуже. Разве невзначай обмолвиться о главной тайне друзьям — под крепкие напитки.
2000
Слово о пограничниках
Давным-давно, когда вода была мокрее, а сахар был слаще, я возвращался в Отечество после долгой отлучки. И в этот момент прикосновения к Родине я осознал подлинное единство России и Белоруссии. Подъезжая к сакральному сооружению с домкратами и табуном ничейных колесных пар на рельсах, я все ждал пограничников.
Где они? Как я ждал их — все больше не из-за неисправности в документах, а из-за того, что хотел поспать. А если посплю, думал я, лицо мое потеряет сходство с фотографией и вообще товарный вид.
Белорусский пограничник начал почему-то, стоя в коридоре, расспрашивать нас, где и как пассажиры работают, и что они делали за границей. И только потом я понял, что пограничник совершенно пьян. Когда он выбрался из вагона и пошел по замысловатой кривой, я спросил проводника, что это, дескать, с ним?
— Так завтра — день пограничника, — отвечал мне проводник, добавляя: — а послезавтра День таможенника.
Но когда поезд наш поехал менять колесные пары, выяснилось, что пограничник потерял чей-то паспорт. И вот он, разыскивая владельца, пытался залезать в уже поднятые краном вагоны, вставая на свой пластмассовый портфель. Однако все же рухнул вниз, в мазутную лужу — вместе с портфелем, бумагами и укатившейся колесом в Казань фуражкой. Потом появился и несчастный беспаспортный старичок. Поезд встал на русские колеса, а суета не утихала. Паспорт сгинул, пропали и все действующие лица, включая проводника.
— Эх, — думал я, — это моя Родина. Здравствуй. Я приехал. Я твой навсегда.
2003
Слово о том, почему нужно спать дома
Давным-давно, когда вода была мокрее, а сахар был слаще, меня позвали на вручение Государственной премии. Оттого, что ее вручали не одному человеку, а целой Организации, Организация эта сняла ресторан на границе маленького ботанического сада. Нетрезвые гости, зажав в руках стаканы, как гранаты, тут же разбрелись, зашуршали по кустам.
Замелькали средь стволов фрачники, зашелестели в сгущающихся сумерках вечерние платья. Тут я и подумал — а что, если кто из этих гостей заснет, а, очнувшись, увидит над собой листву, звезды, и трава прорастет ему за лацканы? Ведь они вышли из дому, ехали по большому городу, вели непринужденную светскую жизнь, и тут…
Неожиданное пробуждение в чужом месте всегда опасно; недаром оно — суть многих анекдотов. Например, того, в котором человек, увидев рядом с собой женщину и всмотревшись в нее, отгрызает себе руку, будто пойманный зверек. Один мой приятель, проснувшись, вдруг обнаружил над собой, прямо перед лицом, угрюмые гробовые доски. Борясь с наваливающимся ужасом, он поковырялся в них и занозил палец.
Было пусто и тихо, могильная чернота окружала его, крик мятым платком застрял в горле…
Оказалось, что его бесчувственное тело хозяева положили на нижний этаж крохотной детской кровати. Кровать была самодельная, двухъярусная и стояла в маленькой комнате без окон.
Я же расскажу о другом. В шальное время девяностых я часто ходил в гости на автомобильную стоянку рядом с домом.
Посреди Садового кольца в охранной будке сидели мои приятели и круглосуточно охраняли чужое лакированное железо. Там, под фальшивый кофе и плохой чай, велись довольно странные разговоры. Компания множилась, делилась, посылали гонцов за закономерным продолжением. Ночь длилась и была нежна, как настоящая летняя ночь в Москве, когда лучше уж не ложиться и наверняка не стоит спать. А если и рушиться в кровать, то у себя дома — в тот час, когда васистдас уже отворен и клерки давно потянулись на биржу.
Однажды я нарушил это правило и пошел вслед за своим приятелем — странные квартиры открывали нам свои двери, женщины за чужими столами казались все прекраснее и прекраснее.
Я проснулся от холода. Было промозгло и сыро, над ухом кричала ворона.
Открыв глаза, я увидел скорбную старуху. Она сурово смотрела на меня с фаянсового овала. Смирнова Елизавета Петровна явно была не расположена ко мне и, к тому же, умерла год назад. Я повернул голову и увидел средних лет майора, также недавнего покойника. Как меня занесло на кладбище, было совершенно непонятно — я, будто малоизвестный французский писатель русского происхождения, ночевал в склепе. Но что-то было не так — обелиски теснились, как камни на Пражском еврейском кладбище. Мотая головой и сопя, я полез между ними. И скоро уткнулся лбом в кровать, на которой храпел мой конфидент.
Он, не открывая глаз, сказал:
— А, ну привет, привет. Будешь уходить — не лезь в лифт. Вчера мы с Петровичем в нем застряли.
Петрович был его приятель, гравер-надомник. Его еще звали диагностиком за безошибочное определение причин смерти, так как он аккуратно выводил на граните и мраморе “От жены, от тещи, от любящих детей”.
Я полз по огромным комнатам его квартиры еще полчаса, пока не нашел дверь на лестницу.
2003
Слово о христианских ценностях
Однажды я сидел на каком-то докладе в секции хлопобудов и будохлопов. Доклад, впрочем, делал городской сумасшедший. Есть такое правило — если человек выглядит как городской сумасшедший, ведет себя как городской сумасшедший, говорит как городской сумасшедший, то он городской сумасшедший и есть.
Так вышло и здесь.
Я, впрочем, часто манкирую правилом определения городских сумасшедших, за что меня жизнь наказывает. С другой стороны, они часто становятся предвозвестниками удивительных и сакральных истин.
Итак, я сидел во втором ряду конференц-зала и слушал доклад про Россию и Европу. За свою жизнь я прослушал не менее сотни докладов на эту тему, оттого я знаю, что вся эта тема сводится к тому, что на слово “Россия” в русском языке нет неприличной рифмы, а на слово “Европа” — есть.
Докладчик тут же сказал, что “Европа на протяжении последнего тысячелетия была централизованным государством”. Он продолжал говорить, а я терпел. Докладчик, собственно, развивал мысль, что оттого, что Россия и Европа имеют христианские ценности, они (Россия и Европа) должны объединиться.
Наконец, он сказал, что “христианские ценности сформулированы в двенадцати заповедях”. Это меня очень взволновало, потому что я как-то уже потерпел поражение с либеральными и демократическими ценностями. Теперь, подумал я, можно отыграться на христианских, что идут прямо ко мне в руки. Поэтому и я решил уточнить short list. Я честно спросил докладчика — каковы эти ценности.
Докладчик посмотрел на меня, как на лоха. Он посмотрел на меня, как на последнего Сруна.
— Христианские ценности сформулированы в двенадцати заповедях Моисея, — сказал он.
Вот это было круто. Я понял, что для лохов у Моисея было десять заповедей, а еще две — для правильных пацанов. Вместе с барабаном, да.
Тут я набрался мужества и попросил перечислить.
Докладчик перечислил.
Я понял, что не узнал в этом изложении ни одной. Это все были другие заповеди.
Они были вообще другие, и я не смог их запомнить. Не про меня была эта честь, я был помечен как шельма.
Оставалось стать в переходе со скрипочкой.
2004
Слово о защитнике свободы
Я сейчас расскажу трагическую историю.
Страшных вещей на самом деле не так много в жизни. Даже смерть чаще всего бывает не страшна, а скучна и уныла. Страшного я видел не так много, но то, про что я сейчас расскажу, впечатлило меня изрядно. Это не была сцена смерти или бабьего воя по покойнику.
Я сидел в популярном тогда заведении “Пироги на Дмитровке”.
Не знаю уж, что там сейчас, но тогда за час сидения за столиком свитер так пропитывался табачным дымом, что вонял даже стиранный.
Там я и сидел: что пил, кого ждал — неважно.
А за соседним столиком нетрезвый человек средних лет пытался понравиться девушке. И вот, заплетаясь, он совал ей в нос главное событие своей жизни. Этот человек два дня и две ночи стоял в оцеплении вокруг Совета Министров РСФСР. Был август девяносто первого, дождь и ворох надежд. Вот про это он рассказывал девушке за столиком, а та, видно, ждала кого-то.
Нос у девушки звенел пирсингом, но мой сверстник не замечал этого.
Будь ему лет на сорок больше, рассказы были бы понятнее. В фильмах Хуциева или в ужасных пьесах Визбора всегда появляется такой ветеран. В ранние шестидесятые это ветеранство было последним прибежищем положительного персонажа.
Он рассказывал, что ему дали медаль как защитнику Свободной России, а девушка смотрела на него без видимого раздражения, с удивлением, как на говорящего таракана. Какой Белый дом? Что за медаль…
Текло унижение, и не было мочи слушать этого искреннего приставалу. Он был искренен, я полагаю.
Но жизнь его протухла, заездили его, как клячу. Надорвался.
Он был такой же, как я.
Свитер, по крайней мере, очень похож.
2006
Слово о правильных словах
Фразы, как совы — совсем не то, чем они кажутся. Люди сразу себе представляют что-то. И велика сила правильной фразы, произнесенной вовремя и со значением.
Это как в вагоне пассажирского поезда, идущего на восток — там нужно отворить дверь купе, а потом быстро и с чувством сказать:
— Продали Россию, с-суки…
И все. Больше ничего говорить не нужно, потому что после этого тебе дадут дохлой курицы — печальной и мокрой, подвинут раздавленный помидор и насыплют соли в газетку. И ты уже принят в круг, в злобное братство навсегда, ты стал своим, за тебя ручались, и тебе наливали нескончаемо, и были готовы передавать от одного к другому. И пойдешь ты по жизни, полностью упакованный.
Продали Россию, суки… Да.
Но это совершенно не годится для употребления в поезде Санкт-Петербург — Хельсинки. Говорить это там по меньшей мере неосмотрительно.
1999
Слово о магазинах
Я расскажу, что нужно для того, чтобы стать настоящим русским писателем — меня об этом иногда спрашивают, и ответ у меня теперь наготове.
Настоящему русскому писателю нужно для утверждения в этом качестве прийти в магазин и, заняв очередь, выйти на волю, в октябрьский промозглый воздух. Закурить “Беломор” с дембельской гармошкой.
— Эй, братан, — окликнут тебя. И ты поймешь, что пока не сделал ошибок.
К тебе подойдет сперва один, тщательно тебя осмотрев. Он спросит, нужен ли тебе стакан. Вместо ответа ты вынешь семнадцатигранник из кармана и сдуешь с него прилипший мусор. Тогда подойдет и второй — спросит денег. Надо, не считая, на глаз, отсыпать мелочь.
И вот тебе нальют пойла, оно упадет в живот сразу, как сбитый самолет.
— Брат, — скажет тебе первый, — сразу?
А ты ответишь, что занял очередь.
— Не ссы, — ответит второй и свистнет. Из магазина выйдет малолетка, ты дашь ему денег (уже по счету), и он вынесет тебе полкило колбасы, черняшку, три консервные банки неизвестной рыбы и главное в стекле.
Торопиться будет уже некуда. Вы разольете по второй и снова закурите.
Ветер будет гнать рваные серые облака, будто сварливые жены — мужей. И в этот момент надо понять, что ничего больше не будет — ни Россий, ни Латвий, а будет только то, что есть, — запах хлеба из магазина, гудрона из бочки и дешевого курева. И ты будешь счастлив.
В этот момент проковыляет мимо старушка и скажет:
— Ну, подлецы. Буржуи. Еще б ананас на людях ели, гадюки.
И ты улыбнешься ей.
Если соискатель сумеет в этот момент улыбнуться старухе, улыбнуться такой расслабленной улыбкой, после которой старушке даже расхочется плюнуть ему в залитые бесстыжие глаза, — то, значит, он прошел экзамен. Все остальное: национальность, политические взгляды, ордена и тиражи — не важно, важна лишь эта улыбка русской небритой Кабирии, воспетой Венедиктом Ерофеевым.
2005