Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2009
1. Лондон
То, что Лондон — город отчасти русский, известно нынче всем и каждому. Русский-то русский, если судить по прибывшему за последние годы населению, а литература русская здесь гостья редкая.
Однако уже во второй раз в Лондоне в рамках традиционной Лондонской книжной ярмарки, благодаря усилиям организации с обязывающим названием Academia Rossica начинается Неделя русской литературы (Russian Week).
То, что русская современная литература развивается, меняясь, обновляясь и т.д., хорошо известно нам самим — почему-то кажется, что и всем вокруг. Это не так; для того чтобы знали, надо постоянно рассказывать, оповещать, информировать, т.е. продвигать эту самую современную словесность. Занятие не очень простое, а в английской среде — весьма трудоемкое.
Англоязычный литературный рынок переполнен, богат и разнообразен, и предпринимать усилия по отбору и переводу чего-то чужого англичанам совершенно не обязательно.
Островное сознание. И это, конечно.
Плюс спокойная самодостаточность.
И получается в результате, что на все переводные книжки в британском мире отведено не более трех процентов. А из них для русской литературы (одной из самых переводимых в мире, между прочим) остается… сами понимаете. И надо себе реально представлять картину, где условный Толстоевский (или Чехов, которому на следующий год будет сто пятьдесят) соревнуется — предположим, с условным Шаровым.
Так что доля современной русской словесности здесь не просто небольшая, а очень маленькая.
Тем не менее откладывать действия по продвижению этой самой словесности — значит сокращать эту долю еще и еще. К тому же, увы, известно, что после конца СССР, “холодной войны” и пр. профессиональный интерес к русскоязычному миру испытал самые большие сокращения — и количество университетских кафедр уменьшилось, и количество — соответственно — обучающихся, студентов и аспирантов.
И — количество (и качество) литературных переводчиков.
Нет спроса — нет и переводчиков. А для перевода в шестой раз “Анны Карениной” еще живы замечательные и мощные представители старшего поколения. Практически не прирастающие молодыми профессионалами, уходящими на условный юг (Латинская Америка) и в особенности — на восток: в китайскую, японскую и т.д. модную экзотическую словесность.
Не покладая рук — только так и можно действовать. Так и происходит.
И покупателей самого крупного книжного магазина Waterstones на Пикадилли встречают белые стильные плакаты почти в человеческий рост с фотографическими Владимиром Маканиным, Михаилом Шишкиным, Ольгой Славниковой, Александром Архангельским, Александром Тереховым и Дмитрием Быковым: каждый вечер в час назначенный каждый из вышеупомянутых поочередно встречается на шестом (последнем) этаже этого уютнейшего, несмотря на размеры, магазина, собственно, в его конференц-зале, с публикой, состоящей из читателей как русских, так и английских, заинтересовавшихся. Встречу — на фоне книг каждого из романистов — ведут поочередно слависты, люди, превосходно знающие толк в современной русской действительности, а не только в литературе, слависты-переводчики, разбирающиеся в тонкостях и оттенках. (Достаточно сказать, что даже мне, много раз слышавшей речи прозаиков, присутствовать на этих умелых “вскрытиях” наших писателей было любопытно, слависты — а затем и публика — заводили выступающего, равнодушного спокойствия и “пластинок” почти не было.)
Но вернемся на ярмарку. Именно там видно было, как устроители усвоили урок ярмарки предыдущей, 2008 года: стенд больше, элегантней, привлекательней во всех смыслах. Целые две зоны у российского стенда предназначены: а) писателям для встреч с агентами издательств и б) российским издателям; впрочем, и те и другие постоянно общались и “перемешивались”.
Конечно, авторам, собранным под общим слоганом нового пришествия великого русского романа, было не очень просто: ведь Лондонская ярмарка — не для читателей/писателей, она профессиональная, для издателей/агентов/книгопродавцов (booksellers). Писатель в принципе там залетный гость: впрочем, на Умберто Эко, выступавшего ровно пятнадцать минут, места на твидовых банкетках в Литературном кафе занимали уже часа за два, так что его встретило рукоплескающее столпотворение профессионалов. Но и вокруг Владимира Маканина все-таки собирались литературные агенты: это радует. И еще “Rossica” сделала особый бонус возможным издателям, поместив переводные отрывки из романов Маканина (“Асан”), Славниковой (“2017”), Дм. Быкова (“Списанные”) и других в оформленном работами Павла Пепперштейна специальном выпуске журнала. Чтобы каждый читающий по-английски мог получить представление об уровне письма (и теме) каждого.
Хороший проект — развивающийся проект; Россикой была придумана новая акция: рассылка отрывков прозы для конкурса молодых переводчиков (отрывки из “Асана”, “2017” и “Списанных”; трое из пяти финалистов выбрали текст Быкова). Имена молодых победителей конкурса были оглашены на деловом завтраке вместе с именами тех переводчиков, которые вошли в шорт-лист придуманной и осуществляемой Фондом первого Президента России Б.Н. Ельцина премии — за лучший перевод русской литературы на английский, вышедший книгой за последний год. Эта премия существует уже не первый год, у нее очень внимательное и строгое жюри, состоящее из опытных славистов. Конечно, возникает вопрос: а можно ли “соревноваться” переводу Толстого с переводом Бабченко? В принципе представляется логичным иметь две номинации — по переводу русской классики и по переводу современной литературы, — но хватит ли книг для конкурса, вот в чем вопрос…
Спонсорами “Русской недели”, наряду с Фондом Ельцина, выступили Федеральное агентство по печати и фонд “Русский мир”.
Кстати, руководители ФАПСМИ свободно владеют английским, и писатели стараются не отставать (М. Шишкин и Дм. Быков). Для общения, уж не говорю для “имиджа” тех, кто представляет отечественную словесность, это существенно. Русские писатели остры даже на английский язык, открыты для дискуссий (не вещатели истины в последней инстанции). Облик — другой; то, что по-английски называется friendly, а на языке родных осин — доброжелательны. И даже — друг к другу, что, может быть, еще трудней, чем к каким-то иностранцам! По крайней мере, были друг с другом предупредительны, на вечерние выступления исправно приходили и слушали друг друга с любопытством. Сложилось впечатление (может быть, и неверное), что теперь они, глядишь, друг друга и почитают… осторожненько так… ну, кроме Дм. Быкова, уж он-то точно всех и каждого читал.
Но все-таки о главном: каковы перспективы русской литературы в туманном, несмотря на апрельские цветники, Альбионе? И что можно (и нужно) сделать, чтобы перспективы эти были яснее?
Во-первых, неутомимо об этой самой русской литературе напоминать. Участвовать, выезжать, читать, устраивать презентации, выставки, премии и “круглые столы”. Хорошо, что писатели — после ярмарки — “проехались” по университетам Британии с выступлениями (еще один плюс организаторам). Надо идти к читателям через тех, кто отсеивает и оценивает — через экспертов. Каждый раз расширять присутствие, чтобы и русская классика, англичанами ценимая, “работала” на современных участников.
И еще: для того чтобы знали нас, надо знать современных британских авторов, знакомиться с ними и заочно (читая), и очно (проводя совместные акции).
Конечно, к этому сюжету хорошо бы привлечь журнал “Иностранная литература”, они знают, печатают и могут (тем более что Александр Ливергант, главный редактор “Иностранной литературы”, сам — переводчик британской словесности и составитель антологий английской литературы на русском языке). Конечно, хорошо бы, чтобы в сюжет вкладывались не только скромные по возможностям, а порою даже маленькие некоммерческие российские издательства, но и крупные, представляющие своих авторов и свои проекты. Главное — не останавливаться. Лучшие мысли приходят во время движения.
Но попробую зайти с другого боку: а зачем продвигать в англоязычное царство-государство современную русскую словесность? Да и возможно ли это в принципе, или дело, которым занимается руководитель “Academia Rossica” Светлана Аджубей, — невозможное? Может быть, пусть англоязычный мир и дальше будет читать Чехова и Достоевского, и этого достаточно?
Существуют по крайней мере две причины такой необходимости, я бы сказала, потребности.
Первое — это извечное человеческое любопытство, неистребимая, даже у островитян, любознательность: как люди сегодня “за морем” живут. В этом смысле — русская словесность является поставщиком информации: об этих самых “русских людях” сегодня, о состоянии нашего ума — и общества, о его нравах и пороках. Это — сведения о нашем, для англичан все-таки экзотическом российском “мире”, о состоянии (этапе) нашей цивилизации и культуры сегодня. В этом смысле русская словесность (современная) показательна, с ее помощью условный английский читатель ставит диагноз и размышляет о прогнозе нашего развития (в любую сторону). Именно так: те роли, которые (все вместе) играла литература в закрытом обществе, продолжает играть литература (с социальным и политическим уклоном) за рубежом. Им интересен Пелевин или Сорокин не потому, что они, видите ли, освоили постмодернистский дискурс, — а потому, что они предлагают свою метафору современного (или недавнего) российского состояния умов и дел. В этом смысле для британцев наша литература остается “нашим всем”: и политической трибуной, и философским трактатом, и социологическим опросом, и психиатрическим заключением. Виноваты ли только сами условные британцы (издатели, агенты, переводчики, слависты, читатели) в таком отборе и предпочтении (про Чечню, про Цхинвал и Сухум; армия; война на окраинах; гастарбайтеры; фашисты-“нашисты”; оравнодушивание народа; демографическая проблема, отцы, старики, дети; бизнес как преступление без наказания, моральные уроды советского прошлого и постсоветского настоящего; угроза и возрождение тоталитаризма в “модных” авторитарных галстуках и т.д.)? Это — им вместо. Вместо газет, радио и ТВ, вопросов и ответов, короче говоря — свободных, а не подконтрольных СМИ.
Совершенно понятно, что в этом ракурсе литература востребована, но не по назначению.
А если по назначению — то мы (т.е. устроители нашего стенда, выбор ими “героев” и т.д.) должны найти и представить ту литературу, которая будет затрагивать общечеловеческие ситуации (и ценности). Не ту, где Россия по преимуществу экзотична (как особым спросом пользовалась во Франции современная литература народов Севера и Дальнего Востока). В дни работы книжной ярмарки отмечался день рождения Шекспира — и что, какие сведения о жизни удовлетворенный зритель/читатель получает из пьес и сонетов Шекспира? “…Но сонета шестьдесят шестого не перекричать” (Сергей Гандлевский). Открытость, отсутствие изоляционизма, неравнодушие к миру и его проблемам, отсутствие маниакальной сосредоточенности только на своем — вот что важно. Только тогда современная русская словесность “пробьет” западного издателя, когда он прочтет здесь, в русской прозе, и про себя тоже. Дело ведь не в том, что Толстой объяснил Наполеона и Кутузова, а в том, что он как художник написал современного ему (а не войне 1812 года) человека как вечного Наполеона или Кутузова. И потому “Война и мир” жить тоже будет вечно.
На следующий год грядет очередной юбилей Бориса Пастернака (120 лет со дня рождения), и ведь где как не в Лондоне сходятся линии: художник Леонид Осипович Пастернак, проживший в Оксфорде последние годы жизни, и Борис Леонидович, кроме всего прочего, автор шескпировских переводов. Лондонский “Доктор Живаго” ведь тоже опередил московского на несколько десятилетий. На фоне Пушкина снимается семейство? Нет, я не об этом, прагматичном для стенда-2010 отношении к юбилею, — я о возможностях проведения пастернаковского праздника внутри будущей Русской недели. Кстати, на английском современные русские поэты актуально звучат благодаря английским переводчикам. К Джеральду Смиту, составителю и переводчику билингвальной антологии, “Современная русская поэзия” (1993) и к Дэниэлу Вайсбордту, переводящему на английский Иосифа Бродского, неожиданно прибавился епископ Кентерберийский, поэт и переводчик, посвятивший один из сонетов в своей последней поэтической книге “Источники” Инне Лиснянской — с процитированными ее строками. Что-то все время происходит между, между культурами, идет взаимообмен.
То есть перевод смыслов.
2. Прага
Вернулась из Праги — с Международной книжной ярмарки, где Россия была “центральным гостем”. Все вроде бы ничего, только вот наговориться с чешскими коллегами не удалось: не хватило времени. И тем не менее предварительные итоги подведены, они очевидны — современную русскую литературу не так уж и рвутся переводить и издавать. Для рынка хватает и своего — а если переводить, то европейского писателя. Место, занимаемое Россией в переводах, отнюдь не центральное. Но амбиция такая все-таки есть. Голядкины с биением сердечным прислушиваются к тому, что о литературе нашей современной говорят — и говорят ли? — на европейской лестнице.
Чешским переводчикам требовалось прежде всего выговориться. Денег на переводы нет, издателей для русской литературы — нет, молодых переводчиков тоже нет. Триста переводных с русского книг за последние десять лет — это много или мало?
Конечно, костяк составляет классика — она всегда классика; но Милуше Задражиловой, переводящей сейчас “терезинскую” книгу Елены Макаровой, важно знать и то, что в русской литературе “вымысла” происходит сегодня.
Алена Моравкова закончила перевод книги Анатолия Смелянского о МХАТе; повезло театроведению.
Повторяю, в России сегодня — среди писателей — торжествует принципиальный литературный изоляционизм: при том, что русский читатель (в отличие от русских писателей — Прилепина, Быкова, Славниковой, Сенчина и т.п.) любит, ценит и все больше покупает переводную литературу.
А было время, когда именно писатель не мог выйти, не прочитав переводной роман из последнего номера “Иностранки” — это было неприличным. Более того: если серьезное знание языков было роскошью, то учили более доступный польский, чтобы прочитать запрещенного к переводу на русский и переведенного на польский модного западного писателя, купив книжку в магазине “Дружба” на улице Горького.
Раньше “деревенская” проза представляла собой ту часть современной русской словесности, где знание жизни было обязательным — в отличие от тех условных западников (В. Аксенов и другие), где обязательным — кроме жизни — было знание мирового литературного контекста (в доступных, конечно, формах). Сегодня средняя температура по больнице русской словесности поменялась — мир открыт, а русский писатель все более замкнут. Тем более в воздухе все более отчетлив запах изоляционистской идеологии (отечеством надобно гордиться, живем в кольце недругов и прочее).
Странно себе представить, что было время, когда русская литература существовала без юбилеев. Всего двести лет тому назад никаких юбилеев, литературных фестивалей, декад, лавров, автограф-сессий и чтений. Двести лет назад Пушкину исполнилось только десять, и это был его первый юбилей — еще не в словесности. А Гоголь только родился. Собственно говоря, из этого и видно, как молода русская литература, зато к нынешнему времени забита юбилеями под завязку. Не успеет пройти один — назревает другой. Хорошо бы составить литературный годовой календарь, и каждый день отмечать какой-нибудь юбилей: замечательного писателя, великой книги (ее окончания — и выхода в свет, что отнюдь не одно и то же); день рождения стихотворения, день смерти гения. Печальная дата постановления, день отмены постановления. Юбилей, скажем, — это главная, большая “матрешка-Гоголь”, а внутри нее — например, сто двадцать лет Анне Ахматовой, сто десять Владимиру Владимировичу Набокову; еще сто писателю Домбровскому, — и так до 1929 года — 80 лет Фазилю Искандеру и постановлению по поводу публикации за границами отечества романа Евгения Замятина “Мы” и повести Бориса Пильняка “Красное дерево”: кампания, рифмующаяся с антипастернаковской 1958 года (юбилей — в прошлом году).
В литературном сообществе чувствуется некоторая снисходительная усталость — и то, что составило бы гордость истории какой-нибудь другой словесности, по поводу чего раздавался бы бубен звон и звон литавр, у нас прошло более чем скромно. (При этом в стране допингуют гордость по любому спортивно-попсовому поводу ежеминутно.)
Русская современная литература находится в крепчайшем юбилейном растворе, и соревноваться с гениями (или просто — ушедшими талантами) ей, понятно, трудно. Соревноваться она может только одним — новаторством. Повтор прекрасных достижений ведет прямо в музей, на юбилейные торжества, где эпигон и получает сомасштабное своему эпигонству измерение: на фоне Пушкина.
Еще один юбилейный урок: Гоголь написал “Мертвые души” до истечения тридцати пяти лет, т.е. до окончания возраста современного “молодого писателя”, Лермонтов погиб “молодым писателем”, Пушкин… ну что, брат Пушкин? Получается, что возраст у писателей-юбилейщиков не был ни молодым, ни зрелым, возрастной рисунок их биографий сокрушает все молодежно-дебютные премиально-форумные устроения.
На следующий год весь мир (и Россия прежде всего) будет отмечать 150 лет со дня рождения Чехова. Чехов актуален, его пьесы постоянно ставят на всех сценах мира, прозу его переводят и будут переводить, а его рассказы и повести читают и будут читать. Везде.
На самом деле юбилей Чехова дает возможность представить современную русскую словесность не как одну из экзотических, особых по предмету изображения, а как движущуюся в направлении понимания друг друга — то есть в направлении переводимости.
Смыслов, а не только слов.