Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2009
Об авторе | Белла Ахатовна Ахмадулина — давний автор “Знамени”. Почетный член Американской академии искусств и литературы, член исполкома Русского ПЕН-центра. Автор многих поэтических книг, лауреат множества литературных премий (российских и международных). Предыдущая публикация — подборка стихов “Озябший гиацинт” в № 5 2008 года.
Белла Ахмадулина
Записка конюху
(экспромты и посвящения 2008—2009)
На открытие выставки “Мир Кавказа” в Малом Манеже
Позвольте мне в начале моего скромного выступления напомнить, в моем переводе, стихотворение замечательного грузинского поэта Симона Чиковани, которое называется “Молитва во время бомбёжки”.
В той давности, в том времени условном
что был я прежде? облако, звезда?
не пробуждённый колдовством любовным
алгетский камень, чистый, как вода.
Ценой любви у вечности откуплен,
я был изъят из тьмы, я был рождён.
Я человек. Я как поющий купол
округло и таинственно сложён.
Познавши мудрость, сведущий в искусствах,
сейчас я крикну: о Земля моя!
Даруй мне тень! Пошли хоть малый кустик —
простить меня и защитить меня.
Там в небесах, не склонный к проволочке,
губительный нацелен окуляр,
чтобы вкусил я беззащитность точки,
которой алчет перпендикуляр.
Я по колено в гибели, по пояс,
я вязну в ней, тесно дышать груди.
О, школьник обезумевший! Опомнись!
Губительной прямой не проводи.
Я — человек! И драгоценен пламень
в душе моей. Но нет, я не хочу
сиять заметно! Я — алгетский камень.
О Господи, задуй во мне свечу!
Меж тем, этот алгетский камень, который упоминает Симон Чиковани, есть драгоценность лишь его души, потому что есть маленькая речка Алгети и это камушек из этой речки. Примем стихотворение любимого мною поэта за охранительную молитву, чей единственный смысл — защитить, уберечь всех детей, всех людей, все живые существа от грозящей им беды или угрозы. Я много раз думала об этой охранительной любви, и теперь, когда жизнь моя уже имеет опыт многих лет, мне просто хотелось бы, чтобы конец ее был достойным. И мне было бы нисколько не жаль использовать эту жизнь для того, чтобы любовь и нежность каким-то спасительным туманом заслонили глаза того, кто уже избрал обречённую мишень. Но я ещё стараюсь служить переводу, я упиваюсь переводом. Мне хотелось, чтобы дивная речь другого народа звучала на моём языке, чтобы она была упоительной. И такие удачи у меня были. Но я думаю, когда перед сном смотришь сквозь потолок и когда твои глаза влажны и кажется, что что-то сверкает и что-то отвечает твоему вопросу, и вот только и просишь: о, Ты, кто надо всем, останови руку убийцы, смягчи в это мгновение его сердце. Может быть, если больше любить и больше думать, то, может быть, и можно заслонить в этот миг собою ребёнка или другое живое существо. И только этой любовью я могу служить всем вам.
Фазилю и Тоне Искандер — в шутку, с любовью.
Драгоценный мой Фазиль!
Твой сосед вообразил,
что тебе не помешает
пред-крещенскою порой
предсказательный мой “шарик”,
то ли третий, то ль второй.
Мне говаривала Тоня,
что скучают книжки стоя
в притеснительном шкафу, —
видно, он им неугоден
из него они уходят,
напоследок молвив: “фу!” —
то ли сами, то ли с кем-то,
кто незрим, неуловим,
ибо в тайне дышит секта,
чей глава — библиофил.
Разгадать пропаж шарады
нам устои не велят.
Стану угощать “шарами”
шкаф твой, словно биллиард.
Непрестанен, неусыпен
дар насильственных щедрот.
Изумишься ты, — осыпан
изобилием шаров.
Средь ненадобных предметов
хочет “шарик” уцелеть,
но придёт его проверить
книжек коллекционер.
Скучно жить, вещицу нянча.
Подношенье повторю,
пусть игра продлится наша:
потеряешь — подарю!
Борису Мессереру
Боречка, поздравляю тебя с Днём рождения! Всей душой сосредоточенно хлопочу о твоём здоровье и о твоих трудах и успехах <…> В длинном магазине, в отделе замороженных продуктов, можно купить шампиньоны. Семечки для синиц кончаются. Целую тебя. Б.А.
Рассвет синеет робко-бодрый.
Окно ждёт к завтраку синиц.
Пора воскликнуть: “Happy Birthday!” —
но не пора сказать: “Проснись!”
В сей день, пятнадцатого марта,
сравнялась щедрость с нищетой,
и на меня глядит из мрака
лишь глаз кошачий золотой.
Мой взор унылый тщетно шарит
среди языческих вещей.
Вот мой, для белых магий, шарик,
огарки двух моих свечей.
Предметов, в дар преподносимых,
моё усердье не нашло.
Лежит, как оскуденья символ,
полу-кокос, полу-ничто.
С упоминанием Монмартра
есть в ночь написанный стишок.
Но в праздничное утро марта
сей вклад никчёмен и смешон.
Подвластна пристальному взгляду
кота породы “British-Blue”,
Бориса кротко поздравляю
словами: я тебя люблю.
Шиповник огненный
Посвящение Аннет фон Дросте-Гюльсгоф, жившей в Германии с 1797 года по 1848, прекрасной и трагической. Тайну, ведомую мне, я не открываю; это просто вольный перевод её стихотворения.
Огонь любви или глаза Того,
о ком ни слова… Ты желаешь знать:
в чём совпаденье имени цветка
с тем именем, которое сокрою
от многих любопытств, и твоего.
Допытываешься? Не пытай меня.
Достаток пытки — вот моё богатство.
И не пытайся имени узнать
сородственного имени цветка.
То — огнь любви. Не спрашивай меня,
что — огнь любви, и чьи глаза я вижу,
закрыв глаза. Я вижу их всегда.
Есть у меня ларец, да, есть ларец
родительский. Я около стою,
мы схожи с ним: я и ларец, и тайна:
вблизи живу и обитаю в нём.
Ключ от ларца уйдёт с душой моей
так далеко, в такую близь Луны.
Ты хочешь знать, так знай, что есть тайник,
В нём огненный шиповник обитает.
То — огнь любви или глаза Того,
чьё имя никогда не назову.
Примечание к посвящению прекрасной поэтессе Аннет фон Дросте-Гюльсгоф
(1797—1848)
В подстрочном переводе стихотворение названо “Огневая роза” и снабжено замечательно точными объяснениями переводчика (или “Христовы глаза” — простонародное название, по-немецки, шиповника, дикорастущей розы — я, как всегда, спросила у Даля). По-русски и непонятно, и нельзя: “Огневая роза”, — то, что немецкому языку соответствует точно. Если я любовно зову бальзамин “Ванька — мокрый”, это перевести невозможно без объяснений, излишних для читателя или ботаника (по латыни — иначе). Но я знаю, какую тайну не желала выдать никому прекрасная трагическая Аннет фон Дросте-Гюльсгоф. И сохраню ее — даже в переводе — посвящении. Это — лишь посвящение. Когда пишу “Тому” — с большой буквы, а по совпадению названия цветка с именем Христа. Так может быть: и по-немецки имя Бога — с большой буквы, и по-английски, и по-русски, и на всех языках. Но я знаю, какую тайну и почему скрывала Аннет фон Дросте-Гюльсгоф. Меня же растрогало упоминание о ларце. Это совпадение с моей мыслью о насильственном вторжении в уединение: моллюск, заповедная шкатулка, медальон (стихотворение “Ларец и ключ”).
Шуточное (и серьезное) поздравление Юрию Росту
в день рождения
Ужъ полночь, дале — ночи полость.
грядущий день, повремени,
пока строку зову на помощь:
“Бог помочь вам, друзья мои”…
Моей полуночной свечою
азъ начинаю с буквы “АЗЪ”
и предъ лампадою ночною
дня прив─чаю первый час.
Пусть всехъ красавцевъ и красавицъ
пасёт Морфей для добрых дел,
не утоляя б─дъ крестьянских,
настал счастливый ЮРЬЕВ ДЕНЬ.
Сей буквицы — все “буки”, “веди”,
глаголятъ Юрiю: ДОБРО.
Вот — злато молчаливой в─сти
и многословiя сребро.
Обещанъ пиръ для Вакха лестный…
богов античных феогонъ,
упьюсь, как в Канне Галилейской,
водой, представшею виномъ.
Безгр─шной силою ФеургIй
азъ Юрiю хвалу воздамъ:
“ФИТОЙ” моей старо-фигурной
выспрь устремляю Фимиам.
I (с точкой) третiй час приближен.
нетъ на усердiе управъ.
Предъ точкою достигнувъ “ижиц”
горитъ настольный мой vпархъ.
Записка конюху
Почему я просила бы назвать жеребёнка (дочь Графини и Грима) не Горгоной.
В соответствии с греческой мифологией, повлиявшей на
мифологию и суеверие других народов, имя Медузы Горгоны не
предвещает добра, внушает страх.
Не лучше ли назвать Георгина?
Георгина звучит и победно, и не зловеще, любовно и
уважительно (вкратце можно называть иначе, чтобы мать и дочь
не слышали созвучия, как схожих по звуку совпадений имён)
P.S. Лошади имеют очень тонкий слух, нюх, их следует глубоко уважать и, разумеется, найти кузнеца, кто подковывает лошадей. Иначе им будет больно и плохо, а мы не хотим причинить им вреда.
Поздравительный экспромт в честь Юрия Темирканова
Великолепный Темирканов!
Как мной любим Ваш силуэт!
Не Вашей ли руки мельканьям
души подвластен соловей?
В плену домашнего ареста,
под стражей пристальных врачей,
сообщник Вашего оркестра
к Вам обращает вздор речей.
Уже билет был мной заказан,
соблазн: спешить! — неоспорим.
Но вот, ниспослан чьим-то сглазом,
бокал мой вспенил аспирин.
Ума и зауми смешений
удел ночной не дорешён
моих печальных измышлений
вы были вождь и дирижёр.
Когда б меня в отель “Европа”
доставил тряский дилижанс,
не смог бы Вас восславить робко
хворобы скучный диссонанс.
Меня простит и не осудит,
и не воспомнит торжество.
Вечерний туалет тоскует
в темнице шкафа моего.
Но как ему и мне хотелось
пусть неприметно, но блистать
там, где возглавит пиршеств тесность
изысканная Ваша стать.
Преувеличив эти строки,
слов не моих присвою глас:
я Вас целую через сотню
всех вёрст, разъединивших нас.
В альбом читателя
Читатель, друг мой досточтимый,
ты знаешь сам — сей год таков.
День драгоценный, день счастливый —
один у розных двух веков.
Хочу попроще, понежнее
принизить лоб, унять апломб:
несовершенно подношенье,
Отверст доверчиво альбом.
Дабы подоле быть с тобою,
покуда почерк спор и скор,
хочу моею же строфою
преувеличить мой экспромт:
пусть странствуют, не совпадая,
два сердца, сирых две ладьи,
ямб ненасытный услаждая
великой горечью любви.