Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 9, 2008
Об авторе | Ирина Александровна Евса — поэт, переводчик, редактор, родилась 15 октября 1956 года в Харькове. Училась на филологическом факультете Харьковского государственного университета. Окончила Литературный институт им. А.М. Горького. Член Национального союза писателей Украины. Автор девяти стихотворных сборников. Стихи И. Евсы переведены на многие европейские языки. Лауреат премии Международного фонда памяти Бориса Чичибабина и фестиваля “Культурный герой XXI века” (Киев). Лауреат премии “Народное признание” (Харьков, 2004). Член Всемирной организации писателей “Международный ПЕН-клуб”. Живет в Харькове.
* * *
Ты меня не забудешь, не сомневаюсь в этом, —
не случалось такого, чтобы поэт поэтом
был покинут: внизу — разлад и горшки побиты,
но вверху шелестят курсивы или петиты.
Ты меня не забудешь вот по каким причинам:
нас, во-первых, венчал не звон величальных стопок;
во-вторых, ты уж точно знаешь, что счёт морщинам
открывают не склоки в полночь, а строки в столбик.
На трюизм не собьюсь: мол, всё же, один из тысяч…
Ты тянулся ко мне не только, чтоб искру высечь
меж телами, свой корм клюющими в одиночку,
но ещё и затем, чтоб строчка ловила строчку.
И не важен пейзаж с холмами, — могла равнина
быть, и вместо квартиры съёмной — шалашик в роще,
где видавшая виды выцветшая рванина
прикрывала б не хуже прочего наши мощи.
Не имеет значенья, с кем я, кого сейчас ты,
из какого котла хлебаем, и так ли часто
не такси, не ДК, не номер другой конторы
набирает рука, забывшись, а тот, который…
* * *
Мы уже на верхнем, кажется, этаже.
Там, внизу, водитель возится в гараже,
на макушке клёна — голубь, а на балконе
некто рыжий курит в утреннем неглиже.
Молодой листвой подрагивает квартал.
Не ругай меня, я знаю, что ты устал.
Всё плывёт, и дом качается под ногами,
как подрытый грубым варваром пьедестал.
Но лоскут весенней сини дрожит в окне,
золотясь, как рай, который не светит мне,
а тебе обещан, — если охранник хмурый
перекроет вход, то лишь по моей вине.
И пока молчат небесные опера,
мы с тобой зависнем над пятачком двора,
ты — бутылкой пива тёмного, я — цигаркой
отгоняя тех, кто вправе сказать: “Пора”.
Возвращение
Таксиста нанял, торопился.
А что увидел? — плавный склон,
песчаный пляж прищепкой пирса
к прибою хлипко прикреплён.
Утёса выветренный голем,
где шпилем вытянут баклан.
И ангел облака над морем
парит, кренясь, как дельтаплан.
В пивнушке танцы-обжиманцы.
Кликуша к щёлочке приник,
бурча: “Придут американцы —
ужо напляшетесь при них!”
Свет, помутнев, смывает горы,
и проступает полоса
военной верфи, где линкоры
в закате плавят корпуса.
Но, раздувая бисер капель,
они бросаются в отрыв —
на юг, в страну пурпурных цапель
и пучеглазых плоских рыб.
А ты сидишь, славянский турок,
следя, как в трубчатой волне
то красный фантик, то окурок
всплывают, мстя голубизне.
И, заливаясь едким потом,
но выбив пробку из бухла,
оглядываешься: ну что там?
А ничего. Ни свет, ни мгла.
Самсунгов теньканье и нокий.
Волны расхлябанный гавот,
Белея, тапок одинокий
вслед за линкорами плывёт.
* * *
Смуглеет воздух. Левая щека
несуетным касанием согрета.
Закатных волн китайские шелка
мигают иероглифами света.
Очистив от непринятых звонков
мобильник, ловишь мутными глазами
двоих, что с пузырями рюкзаков
бредут, в песок заплёванный вгрузая.
Мозг бредит пармезаном и вином,
блажной эпикуреец, он же стоик,
банкир и побирушка, два в одном,
солончаков сезонный параноик.
Торчи у моря, где на глубине
ревущий скутер взвился, как торнадо.
Ты в лузгающей семечки стране
покинут всеми, — так тебе и надо.
С утра — нектар колючий, он же “ёрш”,
потом обед с чекушкою невинной.
И не заметишь сам, как запоёшь,
продрав глаза, на мове соловьиной
ну что-то, вроде “там-тарам-ура!”
Уже давно, как телом, так и духом,
ты выступаешь в весе комара,
назойливо зудящего над ухом,
пока питьё торопится ко рту
и водорослей гибкая солома,
скорбя по волосам Авессалома,
меж чёрных глыб сбивается в колтун.
Форум русистов
Зал — человеков распахнутой дверью ловил.
Щурилась Ялта, огнями объята, как Троя.
Вечер поэзии и дегустация вин.
Поколебавшись, русисты избрали второе.
Главный по винам воистину был языкат.
Правда, русисты не всё принимали на веру,
пробуя чинно “Мерло”, “Каберне” и “Мускат
красного камня”, но предпочитая “Мадеру”.
Рядом поэты читали, угрюмо тихи,
группе непьющих, точней, семерым самураям,
стойко молчавшим, пока не иссякли стихи,
молча ушедшим, — ни пуха вослед, ни пера им.
Пусть! Мы в отместку сбежим от учёных пьянчуг,
праздно шатаясь по долгому парку Алупки,
где обитающий средь мавританских причуд
ветер вздувает магнолий шуршащие юбки.
Сядем в маршрутку и — к чёрту ухмылки и гул
сонной элиты, что дружно пила и жевала.
…Но, выходя, засекли мы, как смачно икнул
некий редактор побитого молью журнала.
* * *
С. Кековой
Там, где недавно толпы топали,
лишь светофор мигает плоско.
Снег принимает форму тополя,
машины, хлебного киоска.
Неужто высь открыла клапаны
затем, чтоб, двигаясь к ограде,
проваливался всеми лапами
пёс на вечернем променаде?
Снег принимает форму здания
в кариатидах, слухах, сплетнях,
где длится тайное свидание
любовников сорокалетних.
Один из них часы нашаривает,
тревожно вслушиваясь в то, как
вторые под ребром пошаливают,
слегка опережая в сроках…
Снег принимает форму города,
в котором спит под нежной стружкой
бомж, подыхающий от голода,
но жажду утоливший жужкой.
А белое растёт и множится,
создав, разглаживает складку.
В ночи посверкивают ножницы,
за прядкой состригая прядку,
как будто, — беженцев не мучая
допросом, врат не замыкая, —
цирюльня трудится плавучая
за кучевыми облаками.
И те, что вычтены, обижены,
чьи обезличены приметы, —
теперь, как рекруты, острижены
и в чистое переодеты.
Новый год
Словно ловя ускользающий отблеск
беглой зимы, без которой — лафа нам,
ветер проводит старательный обыск,
в мусорных баках шурша целлофаном.
В тучах брожение. Пахнет дрожжами.
Движется лайнера нерв воспалённый.
Междоусобицей пахнет в державе,
мобилизацией, пятой колонной.
Лифт не работает. Ящик почтовый
взломан и полон рекламной подёнки.
Дворник в сердцах восклицает: “Почто вы
стёкла разбили в парадном, подонки?”
Мелкого дождика музыка злая
рэпом бормочет в кишке водостока.
Умный на запад смывается, зная
твёрдо, что дьявол нагрянет — с востока.
Отсыревают на стенах граффити.
И засыпают с моленьем о чуде
люди, но снятся им рыла в корыте
и голова Иоанна на блюде.
Снятся скитанья по хитрым конторам,
от обнищавшего зайца гостинцы
и свежевыпавший снег, на котором —
ёлок подстреленные пехотинцы.
* * *
Не хнычь, хлебай свой суп. Висит на волоске
зима. Чумазый март скатился по перилам
и мускулы напряг в решительном броске,
опасном, как тоска японцев по Курилам.
И капает с ветвей небесный корвалол,
в хозяйских погребах подтоплены соленья.
Но утро верещит парламентом ворон,
которому плевать на беды населенья.
Многоэтажный монстр из-под набрякших век
взирает, сон стряхнув, но выспавшись едва ли,
вмещая больше душ, чем полагает ЖЭК:
на чердаке — бомжей, крысиный полк — в подвале.
А тут ещё и ты, наркокурьер хандры,
роняющий слезу в рассольник раскалённый.
…Что, ежели на свет — всяк из своей дыры —
мы выползти решим расхлябанной колонной,
растя, как на дрожжах, терзая гулом слух,
насытившись брехнёй верховного паяца, —
поскольку (как сказал один мятежный дух)
живущему в аду чего ещё бояться?
Южный вокзал
Апрель прилежно землю вспахивает,
проветривая глубину.
И площадь голубями вспархивает
в брезгливую голубизну,
где шумно плещется, полощется…
А ты болтаешься, вольна,
как бестолковая помощница,
что от работ отстранена.
За корм, проклюнувшийся в сурике,
ведя локальные бои,
до сумерек на бойком суржике
трещат у клумбы воробьи.
…С шестой платформы тянет ворванью,
ознобом сырости ночной.
Приходит пригородный вовремя.
Опаздывает скоростной,
в котором некто едет, мучится,
читает скверный детектив,
пирожным потчует попутчицу,
свободу снедью оплатив,
чтоб, не вникая в бормотание,
в окне нашарить точку ту,
где ты, утратив очертания,
стоишь с цигарочкой во рту.
Харьков