Опубликовано в журнале Знамя, номер 6, 2008
От автора | Эти записки — избранное из моих путевых дневников. Практически в каждой поездке я заставляю себя (ночью в гостинице, утром в кафе или даже в такси) заносить свои впечатления в блокнот.
Анатолий Королев
Пятнышки божьей коровки
записки вояжера
Рим
Понентино
В Риме практически любой пустяк ставит в тупик.
Итальянский журналист, редактор газеты Ринашита, Карло Бенедетти ведет нас в свой любимый ресторанчик на Виа дель Корсо… Вечереет, Рим изнывает от жары.
Карло смотрит на часы… сейчас будет ветерок — и буквально через пару минут мое лицо начинает овевать прохладная свежесть с явным привкусом моря. Вот уже не один век этот ветер начинает дуть со стороны Тирренского моря всегда в одно и то же время. По нему римляне сверяют часы!
У ветерка есть даже свое имя: понентино…
Еще несколько шагов в глубь улицы, и мы выходим на маленькую пьяцца с фонтаном.
Это квартал, где живут сенаторы, объясняет Карло. Когда прокладывали подземный переход между домами, рабочие обнаружили вот этот фонтан на глубине девять метров. Решением сената его подняли наверх и поставили в центре площади…
Бог мой! Девять метров культурного слоя!
Я с трепетом подхожу к каменной чаше. В Риме любой камень кажется мрамором. Огромная низкая чаша полна до краев ровной воды, которая не выливается наружу, а как бы свисает зеркальным льющимся куполом до земли. Опускаю руку на дно — пальцы чувствуют камень в крупных лошадиных ноздрях… В Москве культурный слой, наверное, не меньше, только фонтана в земле не найти, сколько ни рой.
Но дело даже не в этом — чаша превращает воду в драгоценность общественного достояния. Молчаливый урок римского фонтана, а их в городе несколько тысяч, звучит как завет — никакая вода, никакой свет и ничья жизнь не могут иметь владельца. В этом смысле любой колодец: моя вода! — надругательство над духом воды и свободы ее излияния.
Еще пара шагов — мы идем мимо сената. Никакой охраны! Через просторные окна первого этажа можно спокойно заглянуть в святая святых — кабинет сенатора. Рабочий день кончился — ни души. Вот его рабочий стол, кресло, стеллажи с папками, столик для кофе… все принципиально открыто для глаз римских граждан. Этой демонстрацией нам внушается — здесь ничего не будет делаться втайне от итальянцев. Смотрите — ничто не заперто, ты можешь постучать в стекло, и тебя услышат.
Сравнение
Ночью с балкона отеля ночной Рим виден как окаменевшее пламя. Надо бы лечь, но я никак не могу заставить себя оторвать взор от панорамы вечного города, между тем мысленно я далеко…
Недалеко от уральской Перми (города моей юности) есть археологический памятник.
На берегу реки Мулянки у деревни Гляденово.
Нора язычества.
Археологи раскопали там слой костей толщиной в десять метров. Здесь был жертвенник варваров, моих предков.
Он возник в середине I тысячелетия до нашей эры, то есть в то же самое время, когда был основан Рим (в 753 году).
Гляденово! Варварский современник Рима.
Этот жертвенник существовал в лесу на берегу реки до XVIII века.
Археологи несколько лет копали там землю.
Они нашли девятнадцать тысяч предметов.
Но!
Среди костей не попалось ни одной человеческой кости!
Над пермскими дикарями уже витала тень слов, сказанных в Библии Иакову Богом о ненужности человеческой жертвы.
В этой лесной глухомани за две тысячи лет не было пролито ни одной капли человеческой крови.
Варвары — уже породили феномен вотивных вещей…
В жертву приносились уменьшенные до размера игрушки копии людей и животных, сделанные из камня, реже — из металла.
Невозможно себе представить, чтобы в Риме на середину исполинской арены Колизея вышел Капитолийский жрец храма Юпитера и вывалил на арену груду золотых заменителей смерти.
Его б выгнали многотысячным хохотом.
Но!
Но за все эти тысячи лет там, в лесу, вокруг бескровного жертвенника, не возникло ничего, кроме стайки убогих избушек с крышами из соломы.
А Рим, наоборот, вырос багровым утесом силы величия и красоты из моря пролитой крови:
термы Каракаллы, акведук Клавдия,
гробница Цецилии Метеллы,
Колизей, мавзолей Августа, базилика Максенция, храм Диоскуров…
Почему культура так алчет человечины?
Почему из гуманности варваров за две тысячи лет ничего не родилось, кроме маленькой, грязной, убогой, вонючей деревни?
Почему только из горячей крови невинно убитых рождается красота?
Я продолжаю стоять на римском балконе, зачарованный панорамой пролитой крови…
Венеция
Камень
Глазу вернулось детское чувство остроты цвета. Такой пылкой силы желтые краски сохранились лишь в моей памяти, а тут на тебе! Водопады шафрана по склонам цветущих гор (дрок). Понимаю Бродского с его любовью к Венеции — здесь твои глаза на лице, омываясь красотой, превращаются в очи. Чувствительность зрачка как у мыльных пузырей. Ленту на соломенном канотье нашего гондольера Джорджио я бы по московской запыленности взора назвал красной, а тут сразу виден истинный цвет ленты, она мутно-розовая.
Я заметил узорную тень быстроты от чайки на теле мокрой купальщицы.
А из античного камня в венецианской воде вытекал зеленый ручей бороды, и чувствовалось, как камень пьянеет от плеска.
Порой в голову приходила глуповатая мечта попросить в Венеции эстетического убежища… Но, увы, такой вид милосердия в мире не предусмотрен.
Женева
Гроза
Кончился слой облаков, и мы полетели над страной, которая напомнила мне с высоты детскую железную дорогу из детства. Помните эту железную сказку, где по рельсам бегут аккуратные поезда, останавливаются на чистеньких станциях, а там на платформах стоят аккуратные человечки-железнодорожники, где над гладкими речками проложены изящные мосты ростом со спичечный коробок, где все идеально слажено и вымыто до блеска, как это голубое Женевское озеро.
Самолет с русскими сел, и у Женевы сразу начались проблемы.
Еще утром в Москве нас предупреждали, что над землей разразилась мощная магнитная буря, которая угрожает всем диспетчерским службам: воздержитесь от поездок и перелетов — пугал голос радио. Слава Богу, мы долетели. Катастрофа подождала, пока мы ближе к вечеру усядемся за столик в ресторанчике напротив отеля.
Сначала хлынул мощный ливень, и затем — бац! — во всей Женеве погас свет. Идеальная детская игрушка сломалась. Погасли светофоры. В лифтах застряли люди. Отключились банкоматы.
Русских катастрофами не удивишь.
Удивил нас дух швейцарцев, которые как один бросились на схватку с тигром хаоса, в ресторане мигом появились толстые свечи, загорелись огоньки, на улицах машины разом замедлили ход, прохожие стали переходить улицу организованными группами — и железная сказка снова заработала.
Когда я первый раз зашел в свой номер, то увидел на стене внушительных размеров картину морского боя, где швейцарский корабль топил пушечными залпами французский фрегат. Ну и ну, рассмеялся я про себя — неужели у швейцарцев был флот!
Вечером, после того через четыре часа, электрический хаос был устранен, я смотрел на картину с меньшим скепсисом.
Волки и овцы
Нет ничего более странного для уха русских, чем проблемы Швейцарии. Когда на приеме у русского посла в Берне господина Черкашина зашел разговор о том, чем живет швейцарское общество, выяснилось, что конфедерация кантонов озабочена проблемой волка.
Этот вопрос даже был вынесен на всенародное обсуждение.
Волков в Швейцарии нет ни одного, зато там есть овцы.
Овечки свободно пасутся на пастбищах, где их никто не охраняет, ни пастухи, ни волкодавы, чем и пользуются хищники. Забредая со стороны Франции или Италии, волки жадно набрасываются на швейцарских овец. Если бы волк убивал одну овцу — нет проблем, ешь на здоровье. Но волк, как известно, пьянеет от крови жертвы и убивает без счету, хотя съесть всех убитых овец не в состоянии. Так вот, решила Швейцария, если волк убивает в день пять овец — пусть живет дальше, а вот если в течение месяца зарежет больше тридцати овец — тогда волка можно пристрелить.
Этот шедевр гуманистической мысли сразу вызывает массу вопросов: кто будет считать овец? Ведь волк считать не умеет; и как безошибочно определить волка, который превысил швейцарскую норму? Что если по ошибке будет пристрелен французский волк, который зарезал всего двадцать девять овец, а парочку жертв сверх лимита загрыз коллега-волчина с итальянской стороны?
Наконец, никто не спросил овец!
Перед началом фуршета в пресс-клубе я открыл высокую стеклянную дверь и вышел в парк вокруг старинного особняка. Бог мой! В Москве зима, а тут январь похож на дождливый сентябрь. Все вокруг было исполнено швейцарского идеализма: ровные аллеи, посыпанные мелким песком, вечнозеленый кустарник подстрижен пирамидами и шарами, даже шишки, которые сбросили сосны на землю, лежат симметрично, как на шахматной доске.
Каким косматым диким злобным медведем смотрится отсюда наша история.
Кстати, медведей в Швейцарии тоже нет, как и волков.
Зато прекрасно известно, когда был убит последний медведь — в 1904 году.
Этому последнему медведю был даже поставлен памятник в Берне.
Пальто Ильича
В классической — амфитеатром — аудитории собралось чуть ли не сто человек. Молодежь и старики, студенты, аспиранты и давние выпускники, потомки русских эмигрантов, отпрыски обедневших русских аристократов и внуки белогвардейцев. Перевода не требовалось, для всех русский язык — родной. Роскошное общение, где Гандлевский читал замечательные стихи, а маг концептуализма Пригов пел гортанным голосом буддийского монаха начало поэмы “Евгений Онегин”, про “дядю самых честных правил”, исполняя стих как мантру о Дао.
Мелькнул и традиционный вопрос, как нам понравилась Швейцария.
Тут я вспомнил одну историю (и рассказал ее).
Так вот, лет пятнадцать назад я все лето жил на даче под Москвой, в поселке для старых партийцев. Когда-то это был самый первый, самый элитный поселок в России, который построили специально для выдающихся деятелей партии, для соратников Ленина, которые вместе с ним делали революцию, для политкаторжан. В годы репрессий большинство новых хозяев погибло, и постепенно поселок захирел, потерял свой статус. Я снимал просторную комнату в доме, окнами в лес, где прыгали белки. Любезная хозяйка, врач по профессии, и ее дочь работали в Москве, так что я жил практически один и писал роман. Дача хотя и обветшала, но участок, который она занимала, был просто огромен, кусок соснового леса, окруженный забором, размером в целый гектар.
Я давно хотел спросить хозяйку, кто раньше владел такой дачей, но чувствовал, что могу задеть щекотливую тему. Скорее всего, тут жил кто-то из расстрелянных Сталиным старых большевиков, недаром в комнатах есть приметы революции, ну хотя бы репродукция с исторической фотографии Ленина и его соратников на вокзале в Цюрихе: март семнадцатого, вождь спешит на вокзал ехать из Швейцарии в Россию, брать власть в свои руки. Ильич одет в черное демисезонное пальто с бархатным воротничком, на голове — котелок, в руке зонт.
Наверное, дачей владел кто-нибудь из родственников.
И вот однажды выпал удобный момент, и я спросил хозяйку: а кому принадлежала эта дача? Она ответила, что ее получил от Советской власти за участие в революции ее дед Залман, и назвала его фамилию (которую я не стану называть).
Названная фамилия мне была незнакома, и я сказал, что неплохо знаю историю революции и первый раз слышу о таком человеке.
Почувствовав, что я как бы сомневаюсь, она сказала: “Мой дед был другом Ленина”, подвела меня к шкафу и распахнула створки… там висело на вешалке одно единственное пальто, обычное демисезонное пальто с бархатным воротничком, и вдруг я узнал его. Еще бы!
— Это пальто Ленина?!
— Нет. Это пальто моего деда, но он покупал его вместе с Лениным, весной семнадцатого года, чтобы ехать в холодную Россию. Они были одного роста и вместе купили два одинаковых пальто в небольшом магазинчике недалеко от вокзала.
Она подвела меня к той знаменитой фотографии, — вот он роковой день 27 марта! — и указала на Ленина в котелке и с зонтиком в точно таком же пальто. И своего деда, идущего сзади.
Его имя никому не известно лишь потому, сказала она, что дед хотел, очень хотел выжить в мясорубке революции. Он первым понял, что всем соратникам Ленина грозит неминуемая гибель, потому что революция всегда пожирает своих детей, ведь такой была Великая французская революция. Подумав, он решил сказаться тяжелобольным. Он “заболел” почти сразу, после того как приехал в Россию, и года через два практически перестал выходить из дому. Гулял только по ночам. Где Залман? — спрашивал Ленин, у нас полно работы. Ему отвечали, что Залман при смерти. Где Залман? — спрашивал позднее Троцкий, надо спасать революцию. Ему отвечали, что Залман еле дышит, вот-вот скончается. Умер Ленин. Троцкого выслали. Сталин пришел к власти и сразу спросил: где Залман? Он болен, отвечали ему… так прошло сорок лет. Кончилась война, умер Сталин, а Залман пережил всех, потому что о нем забыли.
Почему, спросил я швейцарскую аудиторию, в прекрасной Швейцарии, стране, похожей на игрушечную железную дорогу, возникло цунами русской революции, которая утопила в крови миллионы жертв?
Мне никто не ответил.
Что ж, как известно, сегодня в Швейцарии нет ни одного волка — все они давно эмигрировали.
Париж
Черно-белый праздник
В Латинском квартале ночь не наступает никогда.
Огни. Девушки. Музыканты. Джазмены. Бистро. Китайцы. Черные. Креветки. Колготки. Джаз. Барабанные палочки. Жареный кофе. Бейсболки. Сноубордисты и я, усталый путник, с переводчицей, ищу дом, где умер Оскар Уайльд.
На часах полночь — самое время для кладбищ.
А смерть великого человека — самое изысканное блюдо, которое может предложить путешественнику Париж. Вот эта улица, вот этот дом. Стоп. Перед нами вход в фешенебельный отель. Если бы не мраморная плита “Здесь умер Оскар Уайльд”, я бы не поверил глазам. А я-то думал, что Уайльд умер в нищете, представлял себе запущенное жилище.
Переводчица смело нажимает кнопку вызова.
На пороге появляется удивленный портье, вышколенный молодой человек, высокий и чуть полный. Моя спутница проникновенно объясняет портье, что это (пальцем в мою сторону) русский писатель из Сибири, поклонник Оскара Уайльда, (портье стреляет глазом), он хотел бы увидеть комнату, где скончался его кумир (ну это чересчур).
Но, мадам, месье. Уже ночь. В отеле все спят.
Послушайте, манит его ухо пальчиком гидесса: вчера этот месье был на приеме в Елисейском дворце у Жака Ширака, и наш президент пожал ему руку.
Этот аргумент оказался козырным.
Портье жмет мою руку с налетом благоговения и впускает внутрь спящего царства. Только потише, мадам, месье. Все спят.
Я уже окаменел.
Отель — такой нормальный и скучный снаружи — внутри полое нутро колоссальной раковины, которая уходит под купол. Лестница винтом следует вверх. Это сераль, Стамбул, ар нуво, а не Латинский квартал на левом берегу Сены. Роскошь украшена прейскурантом услуг — цена номера 750 евро в сутки.
Наш отель (он так и называется ОТЕЛЬ, единственный ОТЕЛЬ в Париже) построен сто тридцать лет назад в духе грез курильщика опиума, объясняет портье полушепотом. Мы поднимаемся по винтовой лестнице к нужной комнате. Это второй этаж. Палец указывает на дверь. № 16! Туда можно войти? Что вы, там постоялец! Я прижимаю ухо к гладкому дереву. Слышен храп янычара. А он знает, что в этом номере умер Уайльд? Бог с вами, месье, никто не возьмет такой номер. Его придется сдавать либо бесплатно или в три раза дороже.
Мадам, я сделаю вам кофе, а вы можете спуститься к бассейну.
Уайльд любил там плавать перед сном.
Все по той же лестнице, ведущей вверх, я спускаюсь уже вниз в легкое облачко пара. Облачко витает над гладью восьмиугольной купальни в центре просторной диванной комнаты. Кожаные диваны для сладострастных одалисок. Подушки евнухов. Стиль бегства — вон из Парижа на желанный Восток, ближе к морю, к Стамбулу, к дельте Нила, в Египет! Захватить Каир, стать Наполеоном великого Нила.
Сегодня настал час расплаты за колониальные замашки империи.
Днем я впервые побывал на Монмартре. Гарлем! Где я? Мимо меня шли слоноподобные черные матроны. Бежали курчавые дети. Пьяные черные старики рылись в пластиковых мешках, где можно найти свежий багет, недопитую бутылку вина. Черный продавец газет. Черный таксист.
Тут мои мысли прервали веселые вопли — стайка черных парней скатывалась на сноубордах по идеальному скату монмартрской горы, бороздила колесами, топтала кроссовками, смачно плевалась на зеленый французский газон, который на глазах превращался в свинарник.
А какой вид открывался отсюда: ах!
Глаз легко находил в дымке городского пространства ленту Сены, остров Сите, силуэт Нотр-Дам, башню Монпарнас, купол Пантеона, золотой слиток Дома Инвалидов (с каменным саркофагом Наполеона в глубине мраморной крипты), брелок Эйфелевой башни, сады Тюильри, египетский обелиск.
Черные парни с хохотом счастья катались по склону: это наш город, мы здесь родились, убирайся, козел!
Между прочим, новая эра началась для меня тогда, когда я вдруг увидел афроамериканца в Перми! На Комсомольском проспекте. Пермь была абсолютно закрытым городом военных заводов, и вот — надо же! — черный, молодой парень крутит курчавой головой…
Но вернемся в спящий Отель, где скончался Оскар Уайльд.
Пока портье не окликнул, я, стоя у края бассейна, наслаждался негой легкого плеска голубой воды о край камня. Я вспомнил фразу Уайльда о том, что “незатейливое удовольствие — последнее убежище эстета”, я не понимал, как срифмовать эту печальную мысль с той роскошью, где она родилась.
Вот оно — его последнее убежище: гарем сладострастья.
Мы выпили кофе, подарили портье на память пару звонких монет. И вышли в ночной черно-белый Париж, залитый светом легкого кайфа, кутежа, пьянки, объятий… огромный зверинец любви. Мост Карузель. Площадь Пирамиды — вход в Лувр. Все объято тишиной. На торце музея огромное лицо Джоконды.
Пловдив
Поклонник мыла
По дороге на городскую площадь Георги и я встречаем художника Бориса Роканова, который нагружен холстами абстрактных картин. Он тут же дарит мне каталог своей живописи, где мое внимание сразу привлекает картинка на русскую тему “Анна Каренина” (90х61), где нарисованы три огромные собаки, две черные и одна красная, на фоне деревенских изб, замазанных снегом (Петербург?), и две фигурки: женщина и бегущий за ней мужчина (Анна и Вронский?). Кроме Толстого в герои Роканова угодили: Дон Кихот, братья Карамазовы, Божественная комедия и чернокнижник Фауст с внушительным фаллосом между ног…
Впрочем, встреча с Фаустом была неспроста.
Мы разом угодили в черную книгу.
На маленькой площади я решил выбрать сувениры на столике молодого лоточника, но — стоп! — лишь только я замедлил шаг, как меня окружили черноволосые девушки в пестрых юбках и, звеня монистами, принялись выпрашивать мелочь.
— Сапун махен! — Сапун махен! — Бормотал мой лоточник, махая руками на попрошаек.
— Что он говорит? — спросил я Георги.
— Он говорит, “делать на мыло”.
Оказалось, что лоточник знает русский язык.
Я купил браслет на память о Пловдиве и спросил:
— Не любите цыган?
— Нет.
— Вы поклонник Гитлера?
— И Сталина! — сказал он.
— У вас есть дома портрет Сталина или Гитлера?
— Гитлера нет. Есть портрет молодого Сталина.
— Кровь всегда стоит впереди власти, — заметил Георги.
— Гитлер, — сказал мне лоточник доверительно, так, словно мы с полуслова понимаем друг друга, — всего лишь ученик Сталина.
— Вы наивны, — сказал я, — когда из людей начинают делать мыло, никто не уцелеет. Представьте, что в Пловдив пришла Годзилла (знаю, кивнул тот) и села задом вот хотя бы на замечательный отель “Интерхотел Тримонциум”, что на улице Капитана Райчо (знаю, знаю, кивнул тот), села и требует от жителей человечины. Сначала мы кормим ее цыганами, так? Затем турками, так? А затем…
— Затем болгарами! — смеется лоточник, угадав мою мысль.
— И так пятьдесят лет…— закончил я.
Поклонник мыла навел нас на разговор о фашизме, и Георги на пути от площади к кафе рассказывает страшную историю о том, как Гитлер возненавидел евреев.
Нигде и никогда раньше я не слышал того, о чем рассказал Георги.
Молодой Гитлер (рассказывал Георги), тогда еще Адольф Шикльгрубер, мечтал стать художником, но не был принят в Венскую академию художеств, подрабатывал на жизнь как маляр и однажды получил заказ побелить стены и потолок в одной из городских синагог. Ему было тогда семнадцать лет. Так вот, устав от работы, он заснул на лесах внутри синагоги, и, когда проснулся, стояла глубокая ночь. Он проснулся от голода. Синагога была закрыта. Надо было ждать до утра. В поисках какого-нибудь куска хлеба Гитлер залез в шкаф и обнаружил на полке банку, которую принял за банку с еврейской домашней пищей. Попробовав нежные кусочки мяса, Адольф ополовинил ту банку и снова лег спать. Его разбудили истошные вопли раввина — оказалось, что Гитлер съел не что-нибудь, а крайнюю плоть еврейских младенцев, которая отрезается в день брит мила, обрезания.
От отвращения Гитлера вывернуло наизнанку, желудок пытался выблевать крайнюю плоть, но пища уже была переварена, звезды судьбы построились в новый порядок: отныне до конца своей жизни Гитлер становился пожирателем еврейских судеб.
Вся история Третьего рейха при фюрере — это попытки выблевать крайнюю плоть тех венских младенцев.
София
Певец
Георги познакомил меня с великим певцом Бойко Цветановым, и я снова поймал себя на мысли: болгарский гений живет в кувшинах из глины.
Голос оживает в гортани у Бойко словно глина в руках гончара.
Пузатый брутальный шутник Бойко совершенно не соответствует образу классического оперного певца. В нем нет элегантности Пласидо Доминго или барочного аристократизма Лучано Паваротти. Паваротти похож на пьяный средневековый галеон, груженный пряностями, тучу которых выдувает голос из трюма.
Бойко — типичный Санчо-Панса, слуга своего гения.
Но стоило ему только запеть, вполсилы запеть, как стекла в мастерской скульптора Георги Чапкынова (Георги зовет его Чап) задрожали от восторга. Ясно, почему Бойко завидует сам Хосе Каррерас. Невероятной красоты и мощи голос жил в теле Бойко, как живет сам бог вина Бахус внутри огромной бочки в подвале винной избы в Мелнике, в Кордопуловой куще. Так поет бегемот, проглотивший ночной Гефсиманский сад заодно с поющими соловьями и молитвой Христа.
Вот, наверное, где скрыта тайна богомильской ереси, все болгары — пленники духа, сторожа своих пещер, монахи оперы…
Бойко не пел, а выпускал стадо овец из пещеры, и ослепший глаз циклопа на его лбу заливал лицо и полпещеры горячей кровью.
Именно в таких норах у подножия скал любят прятаться от солнца демоны.
Болгары — гнезда, где орлицы откладывают свои яйца.
Бойко рассказал о том, как много лет назад ему приснилась гадалка, которая страшно сказала — имя твоей жены состоит из четырех букв, первая из них буква В. И прокляла его. Ты умрешь на седьмой год после рождения сына, которого родит тебе жена через три года.
Бойко проснулся в ужасе посреди ночи и больше не мог заснуть.
Было это в Гамбурге, где Бойко пел в опере.
Тогда он был холост и еще не помышлял о женитьбе.
Голос гадалки был так ужасен, что Бойко стал слабеть с каждым днем и — вдруг! — через неделю, ему снится новый сон, залитый светом; открыв глаза внутри сна, Бойко увидел в небе над своей головой икону святого Георгия и услышал голос святого: “Ты победишь!”.
Божественный сон отменил проклятие, и Бойко буквально ожил.
А вскоре, на гастролях, выйдя из театра после спектакля со служебного входа, кажется, это было опять в Германии, в Берлине или, может быть, в Мюнхене, он обратил внимание на стоящую в стороне девушку и почему-то сам подошел к ней.
Ее звали Вера.
— Так я познакомился со своей будущей женой, — закончил Бойко. — Мы живем вместе уже двадцать два года. Святой Георги отменил силу проклятия.
Чап тут же вспомнил, как первый раз мальчиком пришел в оперу, увидел напомаженного крашеного Радамеса, да так расхохотался, что его выгнали из театра.
Вот вам Болгария, здесь душа и голос Дон Кихота живут в животе Санчо Пансы, а Радамес лишь повод для хохота.
Гений пещеры всегда слеп, потому что, как известно, “щеглам выкалывают глаза, чтобы они лучше пели” (Пикассо). Самым избранным Бог выкалывает глаза еще в утробе матери (Ванга!).
Пекин
Монархи, монахи, зонтики
Появление европейца все еще вызывает здесь оторопь. Даже в Пекине мы ловим на себе любопытные взоры. А в Тяньцзине наш микроавтобус вызывал чуть ли не панику — женщины поднимают детей над головой. Водитель притормаживает трамвай, чтобы нас могли разглядеть. Еще недавно в Тяньцзине крестьяне окружили африканца и щупали его руки: почему ты не моешься? … Только один-единственный раз наши персоны не вызвали ни малейшего интереса. Это случилось на дорожке в пекинском дворце Гунгун… мимо нас прошли два буддийских монаха. Один молодой, другой постарше. В шелковых одеяниях. Они были заняты беседой, и лица их были так прекрасны и исполнены такой совершенной мысли, что я сбился с шага. Так, наверное, могли говорить Будда и Моисей, шагая по воде с отражениями горных вершин.
Кстати, Пекин они тоже не заметили.
Итак (отметил я про себя): ты увидел два китайских лица.
Вообще китайцы с европейской точки зрения не имеют индивидуальности, личное начало уступает родовому, физическому. Вокруг одни простолюдины, крестьяне, носильщики, гончары, пастухи, солдаты. У всех сильные крепкие ноги и мускулистые руки. Тело скроено так, чтобы быстро исправить ошибки простого ума. Только один-единственный раз мне удалось увидеть личность в полном смысле этого европейского слова: это случилось в редакции крупной газеты, где в комнате для приемов нас встретил главный редактор издания.
Представьте себе бескрайнее рисовое поле, на котором согнули голые спины сотни крестьян, и вдруг на краю поля появилось золотое сияние. Власть! Рабы несут паланкин мандарина, чья холеная рука лениво свесилась с края носилок и покачивается в такт шагам. Властелин похож на развернутый свиток из шелка. Рисовое поле чавкает под ногами крестьян; шелк поскрипывает и благоухает. Когда мы встретились глазами, я испытал легкое содрогание. Передо мной была фигура! Человек с интеллектом в 160 айкью. В его превосходство была вложена сила сотен тысяч рождений. Десять таких лиц — и Китай может продолжать царствовать над миром. Стоило только в зале приемов появиться хозяину, как я понял, что его священную личность окружают сплошные придурки.
На господине была рубашка в стиле шинуазри от Кензо. Часы “Роллекс”. Галстук от Пако Рабанна. Шузы ручной работы.
А как он шутил!
Например:
Как говорил Дэн Сяопин, подводить итоги Великой французской революции еще преждевременно.
Тайком разглядывая это поразительное лицо, я вспомнил слова самого Мао: кто я? Всего лишь одинокий монах, идущий по земле с порванным зонтиком.
Только за тем монахом (след в след), идет миллиард.
Осколки-1
На блошином рынке глаза разбегаются от красоты фарфоровых ваз. Сотни красавиц, расписанных драконами, птицами, облаками, морскими джонками. Дух захватывает от блеска и роскоши. Вдруг… замечаю пожилого китайца, который, присев на переносной парусиновый стульчик, изучает в лупу обломки какой-то несчастной вазы в гнутом медном тазу. Да и лупа у ценителя весьма необычна, коробочка с тремя линзами на прочной костяной ручке. На правах иностранца присаживаюсь рядом и осторожно беру из корзины осколок. Антиквар недовольно скашивает глаза. Ток пробегает по руке. Синеватый пузырчатый треугольник обожженной глины излучает такую прочную силу совершенства, что достаточно доли секунды, чтобы понять — вот оно! Качество и древность. Соразмерность и сдержанность. Мудрость и прочность.
Опустив обломок обратно в таз, с оторопью оглядываю ряды фарфоровых ваз. Бог мой! Это же все ширпотреб. Фабричное производство. Роспись по трафарету. Подделки. Гамбургеры из фарфора. Пошлость, поставленная на конвейер.
Вот каков ястребиный клевок подлинника.
В дорогих антикварных магазинах Шанхая обломки старинных ручных ваз просто вставляют в рамы и продают знатокам. Такой кусок в сто раз дороже расфуфыренной дешевки.
К России в Китае отношение как к соседу за ближайшим забором. Это особое отношение пристальной вдумчивости: старикам там приходится туго… всё, тема закрыта. Мы никому не интересны.
Тяньцзинь
Осколки-2
Просим власти экономической зоны привезти нас на берег моря, хочется побродить по пляжу, отбежать от волны… Хорошо. Вас устроит прогулка на корабле? Конечно! Делегацию отвозят в порт, где сажают на морской трамвайчик. Затем пускают китайцев с билетами. Народ поражен присутствием иностранцев. Щелкают аппаратами. Те, кто посмелей, даже вступают в робкий разговор. Но даже если иностранец хорошо говорит по-китайски, понимают его с трудом: ведь он так странно выглядит. Отплываем… вот он, Бохайский залив Желтого моря, край Тихого океана… плывем час: доки, доки, танкеры, пакгаузы. Еще час: доки, борта танкеров, доки, портальные краны, пятна бензина. За два часа мы так и не смогли выйти из порта. Гид объясняет: чтобы увидеть берег моря, камни и пляж, нужно ехать поездом ночь на север Китая или полночи на юг. Здесь — только бетонная линия причалов.
Вернулись.
Между прочим, китайцы счастливы: трехчасовая прогулка удалась на славу.
Спрашиваю гидессу, как называется ресторанчик, куда мы пришли. Девушка морщит лоб и читает единственный красный иероглиф над входом: пожалуй, название можно перевести так: маленькая обиженная собачка, которой не досталось пирожков… или, нет, пирожки, которых не удалось отведать маленькой обиженной собачке. Емкость иероглифа бездонна!
По сути — пирожковая.
В зале для почетных гостей нас встречает трио девушек, которые, пронзительно наигрывая на струнах, поют песенку о свадьбе, во время которой люди забыли угостить любимую собачку невесты вкусными пирожками, и та убежала в лес от обиды, после чего вся свадьба кинулась искать любимицу, и пока ее не нашли и не угостили, свадьба остановилась.
Девушка-повар тут же за маленьким столиком начала готовить эти самые пирожки с пряной мясной начинкой, раскладывать кругляши в овальные плетеные коробочки и раздавать гостям. В жизни не ел ничего вкуснее! А рыбу едят так: приносят с поклоном огромную рыбину на блюде, показывают, как искусно она обжарена, как хороши ее плавники и бока, затем — вжик — достают нож размером с саблю и мгновенно превращают рыбу в нарезку, доставая из жареной груды все до одной косточки…
Китайцы считают похожесть блюда на оригинал — грубым и неаппетитным.
В холле нашего роскошного отеля “Бейджинг Ньюс Отель Плаза” с утра до вечера наигрывает механическое пианино. В этой механической игрушке виден вкус китайцев к манерной искусности. Человек слишком прост, чтобы слушать игру живого пианиста.
Музыка — серия поз.
Еда — очередь из наслаждений.
Обычная смена блюд — больше двенадцати.
Китайские попрошайки в метро чудовищны — вот исполинский борец сумо с оторванной рукой или человек, у которого вместо ног лежит на полу какая-то груда костей.
В ресторанчике “Князь Еды Золотая Чаша” замечаю, что официантки ставят чайник таким образом, чтобы носик не смотрел на посетителя. Нас сидело за круглым столом человек десять, и у всех десяти чайников носик был повернут к стене.
Что за притча?
Оказывается, носик у китайцев связан с фаллосом, и тыкать носиком — значит, оскорбить гостя.
Возвращаюсь в Москву.
В первом же кафе на Тверской меня оскорбили десятки наглых чайных носов.
Вот итог моей поездки в Китай — в Поднебесной я отоварился запретом.