Стихи. Послесловие Зиновия Зиника
Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 2008
Об авторе | Михаил Натанович Айзенберг родился в 1948 году в Москве. Окончил Московский архитектурный институт. Работал архитектором-реставратором. С середины семидесятых годов стихи Айзенберга печатаются в русских журналах за рубежом. Автор шести книг стихотворений: “Указатель имен”, М.,1993; “Пунктуация местности”, М.,1995; “За Красными воротами”, М., 2000; “Другие и прежние вещи”, М., 2000; “В метре от нас”, М., 2004; “Рассеянная масса”, М., 2008, — и трех книг эссеистики: “Взгляд на свободного художника” (М.,1997), “Оправданное присутствие” (М., 2004), “Контрольные отпечатки” (М., 2007).
Лауреат премии журнала “Знамя” за 2001 год и премии Андрея Белого за 2003 год. Постоянный автор “Знамени”.
* * *
Донесётся искра фейерверка;
добежит огонь электросварки;
в темноте открывшаяся дверка
обещает место в луна-парке,
чтоб и мы на острове блаженных
в безотчётных растворились сроках;
стали сыпью, что живёт на стенах,
солью, что ночует на дорогах.
* * *
Вот она, Москва-красавица, —
постоянный фейерверк.
Поглядите, как бросается
белый низ на чёрный верх.
Дайте нам, у нас каникулы,
конфетти и серпантин.
Остальное, что накликали,
даже видеть не хотим.
Ожидания доверчиво
в новостях передают.
Всем привет от фейерверщика,
а от сменщика — салют.
Как бы вытащить из ящика
с говорящей головой
не того, вперёдсмотрящего
на тебя, как часовой —
словно ты шпана советская
или крайний инвалид.
Он о том, что время детское,
по-немецки говорит.
Время — голову не высуни.
И уходят в дальний путь
дети, загнанные крысами.
Им вода уже по грудь.
* * *
А ещё говорит мне попутчик наш:
— Так и быть, я тебя запру.
Приберу тебя как чужой багаж.
А зачем пропадать добру?
Подводя итог, не сиди вот так.
Не показывай слабину.
Я казённым мелом поставлю знак
и квитанцию не верну.
Задержи в уме, подводя итог,
основную величину —
неучтённый груз, что везёт челнок
на себе через всю страну.
Грузовой отсек. Подвижной состав.
Можно сразу поставить крест.
Ведь теперь не все на своих местах,
да и нет их, надёжных мест.
Разреши чужим багажом не стать
для проворных рук.
Тяжела ты, право, ручная кладь,
неподъёмна вдруг.
* * *
Сна ни в одном глазу.
Сон, посмотри в глазок:
в свете наискосок
кто-то в знакомой шапке,
в чужом пальто,
сам неизвестно кто.
нет ничего в руках
нет ни песка
ни кипятка
нечего бросить наверняка
нет ничего в руках
нет и сил у руки
всё замечает страх
у него глаза велики
Страх, посмотри в глазок.
Там никого. Там близка, густа
сделана темнота
из одного куска.
Да и что ему твой песок —
он и сам из песка.
* * *
Вышел чернее тучи.
Стал не разлей вода.
В мире радужном и текучем
так бы и жил всегда.
И не вдыхать бы его, не трогать —
воздух, попавшийся на крючок.
Чей зацепил меня острый коготь?
пыли стеклянной прошёл пучок.
Норы завалены, поры забиты
в городе, пойманном на блесну.
Хмуры фасады, видавшие виды, —
ждут, что в глаза им плесну.
* * *
Так любой научится напоследок
не своим оборачиваться лицом,
выдавать за прошлое грубый слепок,
чтоб не вечный город, а вечный сон.
И Европа, сросшаяся с подошвой,
что живёт и в таборе и в глуши,
соберёт ему на билет дорожный
от простой души.
* * *
А земля, скажи, а Европа — что с ней?
Известковый камень на солнце рыж.
Еле слышен ропот воздушной розни,
что идёт, ещё не касаясь крыш.
Расчищая место магнитным бурям,
там железный трудится дровосек.
А замолкший город колотит в бубен —
Посылает весть. Собирает всех.
* * *
Вот дым — он то уходит вверх,
то по земле ползёт, как мох.
Что скажешь, добрый человек, —
какой тут кроется подвох?
Вот ураган берёт разбег —
поди скажи ему: постой.
Вот, скажем, тот же человек
с его неясной добротой.
* * *
Крутится, как водица
свежая льётся.
С кем поведётся, тот и сгодится.
С кем поведётся?
Кто попадётся.
Нам ли не знать их,
юных и нежных.
Всё на браваде,
на перехвате
нас, безутешных.
* * *
Сколько ж худой обувки
надо сороконожке?
Справа ничьи серёжки.
Слева мотки верёвки.
В правом ящике нитки и тряпки,
метки.
В левом одни прищепки
в страшном таком порядке.
Слой погребён под слоем.
Пуговицы, таблетки.
Этот урок усвоен.
* * *
Неужели мне положено
узнавать такие новости
от калики перехожего,
от знакомого на лестнице,
от случайной горевестницы?
Мелет-мелет-мелет мельница.
Ужас, он сейчас отменится —
чтоб ни год такой не видели,
ни число такого месяца.
Номерок без предъявителя
в гардеробе перевесится.
Сотни дел ещё не сделаны.
В небе радуга напрасная.
Облака летят как демоны.
Жизнь — слепая, несуразная,
незадачливая вкладчица —
вот когда она наплачется.
* * *
Так лежит, что смотреть не надо.
Погребальная пахнет роза
смесью обморока и обряда.
Я увидел, как он боролся,
уходил от незваной гостьи.
Я увидел его отчаяние.
Но пока не проникла в кости,
битве нет ещё окончания.
Я увидел, что есть граница
постороннего хлада, глянца.
А грудина, плечо, ключица
продолжают сопротивляться.
* * *
Потихоньку речь течёт,
слёзы медленные копит.
До свиданья, чай не допит,
все слова наперечёт.
Это мне мой кот наплакал,
наилучший из котов.
К чёрным датам, чёрным знакам,
врать не буду, не готов.
Колесо одно катилось,
докатилось до Москвы.
Жизнь заступника хватилась —
нет заступника, увы.
Ходят тени-одногодки,
как в недавнем сне твоём —
дым сиротский, ветер кроткий,
даль, блеснувшая копьём.
* * *
Между листьями невидим,
словно мелкий бисер мечет
осторожный заявитель,
заявляет, что не вечер.
Цокнет, цыкнет. Для увечий,
не имеющих названий,
лучше нет, чем эти речи,
полные увещеваний.
Разглядеть не удаётся,
но спасибо, что не ворон.
Да и сердце легче бьётся —
поддаётся уговорам.
* * *
В пересекающихся тропах
лесные связаны концы.
Кровь останавливает ропот —
свои у воздуха квасцы.
Я птицей крохотной растроган,
и ей как чтице нет цены,
когда вступает ненароком,
стараясь выговорить: цны.
* * *
Кто между облачных этих развалин —
ласточка? стриж?
Сразу стрижа не признали, назвали
ласточку лишь.
И исчезает, ошибки не терпит,
взят вышиной, —
ласточка с виду — трепещущий серпик,
крестик живой.
* * *
“Рой маленьких прелестных барышень”
Е. Сабуров
Блестя чешуйками жемчужными
и серебристыми подбрюшьями,
в мельчайшем крапе,
возле лампочек
дрожит круженьями недружными
рой маленьких прелестных бабочек.
* * *
Просвеченные облака,
иссиня-пепельны, слоисты,
дошли сюда издалека —
из-за долины, из-за Истры —
чтоб мы смогли в слоистой дымке
по облачному отпечатку
увидеть ангельскую схватку —
её рентгеновские снимки.
* * *
Прелесть, от неё дрожит сердце
возле птиц или ночниц бледных.
Отменённого прошу зевса,
чтобы мне не потерять след их.
Чтоб защитной их накрыл плёнкой,
тонкой сеткой затянул — маской,
скрыл сокровище моё в лёгкой
кепке задом наперёд штатской.
* * *
Как ни крои, нет ни такой вискозы
и ни такого тонкого полотна —
быстрые ли стрижи
синие ли стрекозы —
только её, только о ней, только она
…
Только о ней, только она.
Вот одна — и ещё одна
птица летит, посвистывая.
Лошадь отбилась от табуна
и катается по траве,
мух отгоняя.
Холка седая
Масть вороная
Сама шелковистая
* * *
Бездвижный воздух сокрушён, —
открыт холодному укору.
Здесь много дел в ночную пору:
срезать серпом, черпать ковшом.
В замедленных круженьях звёздных
на всё единственный ответ
соединит холодный свет
и вздох, взлетающий на воздух.
* * *
День ещё идёт, и в каждой яме
голову теряет, как слепой.
Истерзает воздух новостями,
борозды оставив за собой.
Все мои воздушные тревоги
вроде расходящейся лыжни
на просторе у большой дороги.
Я не с ними, боже сохрани.
Виноват, но шапку не ломаю,
за уроки не благодарю.
Я не сахар, сразу не растаю.
И давно не с вами говорю.
P.S.
Приветствие из Лондона в связи с публикацией нового
поэтического сборника Михаила Айзенберга “Рассеянная масса”
Я пытался поссориться с Михаилом Айзенбергом много раз. Вообще говоря, я довольно успешно ссорюсь с людьми, особенно с теми, кого знаю давно и люблю. Я человек несдержанный — и в словах, и в поступках. Малейший неосторожный жест близкого человека может вызвать у меня приступ библейского гнева. В таком состоянии я начинаю употреблять страшно неприличные слова — типа: любовь и смерть, позор и предательство, родина и народ, Россия и Запад. Ими я прикрываю чувство собственной неполноценности, несостоятельности, ревности и одиночества. Эти громкие слова и болезненные чувства страшно заразительны. Собеседник, слово за слово начинает отвечать в том же духе, и личное недоразумение грозит стать международной конфронтацией.
С Айзенбергом такого никогда не происходит: какие бы скандалы я ни затевал, они заканчивались — в самых тяжелых случаях — продолжительным молчанием. Впрочем, эти паузы не длились слишком долго: я вспыльчив, но отходчив. Но главное, ссора не перерастала в вербальное кровопролитие, поскольку Айзенбергу — поэту и человеку — чужды эти самые обобщения, общие места, места общего пользования нашего сознания. Вся его поэзия — это попытка защитить свой личный интимный мир от наседающих на нас словесных и эмоциональных клише, от этого вербального хлама и туфты, упакованных в супермаркетовский картон продуктов массового потребления. Нас самих в этот картон пытаются упаковать.
Раскрыть эти картонные коробки и разоблачить эту самую туфту — не так-то просто, если не хочешь превратиться в сатирика, публициста, демагога. Легче полемизировать с идеологическим противником, чем найти, где же начинается то, чего уже нельзя у тебя отнять ни при каких обстоятельствах, — нечто такое, что никому, кроме тебя, не нужно, и потому это — то, чего никто не замечает. В этом смысле его стиховая работа — это труд золотоискателя: бесконечное просеивание крупинок золота в корытце с песком, в рассеянной массе безразличия, просиживание у этого полуразбитого корыта в ожидании золотой рыбки. Он как будто простукивает, проверяет на слух словесные клише и затертые обороты речи, чтобы услышать свой собственный голос — как бы эхом отразившийся от чьей-то еще чуждости, массовости, языковой омертвелости, самой смерти. Лучший способ борьбы со злом — это не вступать с ним в диалог на равных, не спорить, не склочничать, не добиваться правды. Айзенберг ни в стихах, ни в своей прозе ни с кем не полемизирует. Ему чужда интеллектуальная агрессия. Он знает, что с чужим мнением бессмысленно спорить, поскольку это не твое, это чье-то еще мнение. С ним надо жить, с ним надо соседствовать. От чуждого мнения можно лишь оттолкнуться, как веслом от берега, и прийти к собственным выводам.
Поразительно, но мне понадобилось тридцать лет жизни в Англии, чтобы научиться сдержанности, которая у Айзенберга была, видимо, даром от рождения. Это он — врожденный англичанин, а я всю жизнь был московским скандалистом. Может быть, это и есть одна из многих причин, по которым я решил эмигрировать: чтобы оказаться способным написать эти приветственные слова — частицы рассеянной России — из Лондона в Москву, Айзенбергу.
Зиновий Зиник
Лондон. 19 января 2008 г.