Опубликовано в журнале Знамя, номер 9, 2007
Об авторе | Светлана Шишкова-Шипунова — журналист, писатель. Окончила факультет журналистики МГУ, работала корреспондентом, ответственным секретарем, главным редактором краевых газет в Краснодаре. С начала 90-х годов живет в Сочи, пишет прозу. Автор книг: “Дураки и умники” (М.: Молодая гвардия, 1998 г.), “Дыра” (там же, 1999 г.), “Дети солнца” (М.: Олма-Пресс, 2002 г.), “Генеральша и ее куклы” (там же, 2005 г.), трехтомник прозы и публицистики (М.: Изд. Группа “Крыжовник”, 2005 г.). В “Знамени” печатались ее “Маленькие семейные истории” (№ 6 за 2001 г.) и “Курортные рассказы” (№ 7 за 2002 г.).
Давно не случалось у нас произведения прозы, основным достоинством которого стал бы образ заглавного героя. Давно не было среди литературных героев фигуры такого масштаба и такой степени положительности.
Именно о незаурядной личности героя, о перипетиях его уникальной судьбы, о философии и деяниях этого человека в основном и спорят прочитавшие книгу Людмилы Улицкой “Даниэль Штайн, переводчик” (М.: Эксмо, 2006).
Понятно, что выдумать такого героя невозможно. Как почти невозможно было встретить его в реальной жизни (во всяком случае, человеку, живущему в России и пишущему на русском языке). Но Людмиле Улицкой повезло: пятнадцать лет назад кто-то из друзей привел небывалого гостя прямо в ее московскую квартиру — для знакомства, для разговора (сказали, наверное: ты ж писатель, тебе это должно быть интересно).
Звали гостя Даниэль Руфайзен. В Москве он был проездом, по пути из Израиля в Белоруссию, куда ехал на встречу с бывшими узниками Мирского гетто, которым за пятьдесят лет до этого, в 1942 году, помог бежать и спастись.
Какой писатель устоит перед таким материалом! Но Улицкой потребовалось много лет, чтобы переварить и переработать так случайно доставшийся, но такой неподъемный по объему и сложности материал.
Человека этого уже нет в живых. И в книге у него другое имя — Даниэль Штайн.
Парадоксальная личность этот Штайн.
Еврей, но католик. Крестился в сознательном возрасте, во время войны, уверовав в Бога после череды своих поистине “чудесных” спасений от смерти.
Католик, но не ортодокс. Не признает некоторых христианских догматов, например, непорочного зачатия и Святой Троицы.
Священник Римской церкви, но живет в Израиле, где в нарушение всех законов служит мессу на иврите, в собственном вольном переводе.
Монах, но не аскет, скорее жизнелюб. В монастыре кармелитов он только ночует, а днем ведет свободный образ жизни — возит экскурсии по стране, ездит на мотоцикле…
А если заглянуть в его прошлое, там такое… Служба в белорусской полиции и в гестапо, затворничество в женском монастыре, жизнь в партизанском отряде, сотрудничество с НКВД… Везде он был не тем, за кого себя выдавал. И везде — по законам и обстоятельствам того времени — мог быть казнен или просто погибнуть. Видно, и правда, сам Бог его берег и вел. Для чего берег и куда вел?
Оказывается, в Землю обетованную для высокой миссии возродить там… иудео-христианскую общину, какой она была во времена Иисуса Христа и в первые годы после него. То есть — ни много ни мало — повернуть историю вспять, вернуться к первоистокам христианства, вернуть самого Христа “из греков — назад, в иудеи”.
И вместе с этой безумной, невыполнимой, утопической миссией — повседневная забота о бездомных и страждущих, которых он любовно опекает и окормляет, о разноязычном племени эмигрантов из Восточной Европы (в основном это женщины-католички, вышедшие замуж за евреев и приехавшие с ними в Израиль), которых он причащает, чьих детей он крестит, чьих стариков отпевает. И всем им без конца помогает — советом, деньгами, ночлегом, устройством на работу, на учение, на лечение… Среди его прихожан не одни только эмигранты, есть и местные евреи, и местные арабы-католики, которых он таким образом пытается примирить на человеческом уровне.
Инструмент примирения — язык. Владея самыми разными языками, Даниэль всю жизнь трудится над “наведением мостов” между всеми и всеми, помогает всем понять всех. Потому что уверен: все зло в мире — от непонимания. “Старики не понимают молодежь, а молодежь — стариков, друг друга не понимают соседи, учителя и ученики, начальники и подчиненные, государства не понимают свои народы, а народы — своих правителей… И главное непонимание — человек не понимает Бога…”
При всей внешней убогости и бедности, в которых существует иудео-христианская община отца Даниэля, среди членов ее царят почти идиллические отношения — понимание, любовь и согласие.
Так кто же он на самом деле? Добрый человек из Хайфы? Простодушный искатель истины? Последователь самого Иисуса? Еретик? Святой?
По версии Людмилы Улицкой, он — переводчик (смотри заглавие книги), просто переводчик. С вечного на обыденный. С языка Бога на язык человека. Но и — праведник. Для него ортопраксия (правильные поступки) важнее ортодоксии (правильных мыслей). И паству свою он учит не столько соблюдать церковные законы, сколько поступать по совести, по любви, “так, как хочешь, чтобы с тобой поступали” (этому и Христос учил).
Когда Хильда приходит к нему с признанием в своем грехе (у нее роман с женатым арабом) и намерением уйти из-за этого в монастырь, он говорит ей: деточка, зачем ты там нужна, что ты станешь там делать? В монастырь идут из любви к Богу, а не из-за любви к мужчине. Любишь — люби, только будь осторожна.
Не пастырь, а отец родной.
Еретик с точки зрения церковников, которые пишут доносы и добиваются-таки отстранения его от службы.
Святой с точки зрения окружавших его людей.
Давно мы не слышали о таком герое. Неудивительно, что у некоторых даже возникают сомнения и вопросы. Они не касаются религиозной, гуманистической, благотворительной деятельности отца Даниэля на Святой земле (с этим все понятно). Другое дело — события времен войны, происходившие в наших пределах (пусть бывших — Белоруссия, Литва).
Спрашивают: как могли немцы не распознать еврея? Он что, в баню не ходил со всеми? Про баню есть ответ в самой книге и, надо сказать, не слишком убедительный — мол, ходил всего один раз (?), было много пару, слава Богу, не заметили… Спрашивают также: как могли немцы, уже разоблачив Даниэля, выяснив, что он еврей и причастен к организации побега из гетто, оставить его в живых, дать ему почти свободно уйти? В книге это объясняется “добротой” начальника и его почти “отеческим” отношением к Дитеру-Даниэлю. Речь идет о начальнике гестапо.
Еще удивительней, что и наши (партизаны), узнав о его службе в полиции, а затем в гестапо, не расстреляли его на месте, а долго вели следствие (в лесу, на оккупированной территории, в 1943 году), допрашивали свидетелей, проверяли…
В обоих случаях спасение Даниэля в законы военного времени не вписывается, и иначе как “чудесным” его не назовешь.
Думаю, что и сама Улицкая это чувствовала и, может быть, потому не стала писать традиционный роман — в эпизодах о войне ей бы точно не хватило деталей, подробностей и мотивировок, чтобы свести концы с концами.
Она избрала нечто среднее между документальной и художественной формой повествования и написала эту вещь в редком жанре псевдодокументов — писем, дневников, воспоминаний, записей разговоров, газетных и архивных материалов… Всего таких “документов” Улицкая сочинила больше 170 (!), расставив их не в хронологическом порядке, а вперемешку. От читателя требуется повышенное внимание, чтобы не запутаться, кто есть кто, что за чем, когда и где происходит.
Выручает оглавление книги, которое можно читать как отдельный текст. В нем поименованы все персонажи, указаны все даты, прописана вся география; им можно пользоваться, как путеводителем, календарем и справочником одновременно.
“1959 г. Неаполь. Порт Мерджеллина. От Даниэля Штайна — Владиславу Клеху”.
“Июль, 1964 г. Хайфа. Письмо настоятелю Ливанской Провинции Ордена босых братьев Пресвятой Девы Марии с горы Кармель”
“1972 г. Хайфа. Прихожанка храма Илии у источника Кася Коген — мужу Эйтану в США”.
“1996 г. Галилея. Мошав “Ноф А-Галиль”. Магнитофонная запись разговора Эвы Манукян с Авигдором Штайном”.
Решает ли такая фрагментарность, раздробленность и даже некоторая запутанность текста стоящую перед автором художественную задачу? По большому счету — да, решает, ибо делает текст полифоничным, многоголосым, разноязыким, как сам мир, в котором живет Даниэль Штайн. А что цельности не хватает, так можно, при желании, пользуясь оглавлением-путеводителем, выбрать из текста, к примеру, семь разрозненных глав, помеченных одной и той же датой — “ноябрь 1990 г., Фрайбург”, — в которых Даниэль беседует со школьниками, и прочесть эти главы подряд, чтобы представить цельную историю его жизни. Точно так же из разрозненных писем Хильды к матери можно составить историю создания общины и строительства общими силами католической церкви в Хайфе.
В книге не менее полусотни второстепенных персонажей — от респектабельного ученого до фанатички-коммунистки, от солидного фермера до психически неуравновешенного подростка, — и все они, теснясь и перебивая друг друга, рассказывают свои истории. Больше всего, конечно, женских историй, в которых Улицкая, как рыба в воде, — замужества, измены, разводы, неудачные дети, бездетность, отношения дочери с матерью, метания матери между дочерью и сыном, что делать, если сын вырос и стал гомосексуалистом и т.д. и т.п.
Специальными сюжетными ниточками все эти персонажи привязаны к Даниэлю Штайну. Иногда эта привязка кажется искусственной, иные из историй — лишними, необязательными, а роль в них самого Штайна несущественной или вовсе надуманной.
Но все это скорее издержки избранного автором жанра.
Тем же можно объяснить и стилистические особенности текста — все письма, дневники, воспоминания написаны нарочито нейтральным, как бы усредненным и упрощенным языком. Конечно, так удобнее для автора. А ну-ка найди для каждого персонажа свою интонацию, свой стиль, свою языковую характеристику, притом что все они — люди разных национальностей. Не лучше ли счесть все это за перевод, сделанный автором с самых разных языков (оттого он стилистически “никакой”).
Но подобный подход годится для второстепенных персонажей и совершенно не годится для главного героя. Хочется все-таки “услышать” этого человека. Увы! Что письменная, что устная речь Даниэля Штайна не слишком выразительны, не имеют практически никакой индивидуальной окраски.
В книге есть момент, где он беседует не с кем-нибудь, а с самим Папой Римским Иоанном Павлом II, который для него просто “Лолек”. Правда, автор не рискует дать прямую запись беседы, Штайн пересказывает ее Хильде своими словами.
“…ну что ты рот раскрыла? Мы с 45-го года знакомы с Папой! Он же из Кракова! А я там был послушником, потом учился. Мы в одной епархии вместе служили”. (Это не домысел автора, Руфайзен действительно был знаком в молодые годы с Карелом Войтылой).
К разочарованию читателя, разговор двух столь выдающихся людей происходит все в той же нейтральной, подчеркнуто сухой стилистике. “Ничего особенного” — подумает читатель об этой беседе и… ошибется.
Встреча Даниэля с Папой Римским (а это факт доподлинный) имела, оказывается, большие исторические последствия. Улицкая перечисляет их в следующей же главе книги: впервые с апостольских времен Папа посещает синагогу в Риме… Ватикан устанавливает дипломатические отношения с Израилем… Во время воскресной мессы в соборе Святого Петра Папа просит прощения и признает вину Церкви за грехи, в том числе — за преследование евреев… Папа совершает визит в Израиль и молится у Стены плача в Иерусалиме… События эти происходили, конечно, не в одно время, а растянулись на долгие годы (1986-2000), но начались они действительно после встречи Папы со старым другом и соотечественником (ведь герой наш родом из Польши).
Неужели именно он оказал на понтифика такое влияние, что заставил его изменить политику католической церкви в отношении евреев и еврейского государства?
Такого человека хочется не только “услышать”, но еще и “увидеть”. Однако для создания словесного портрета явно не хватает авторской речи, которой Улицкая сознательно себя лишила. Единственное место, где она нарушает этот принцип, — ее собственные письма к подруге-переводчице, также помещенные в книге. В одном из них рассказано о том самом визите Даниэля Штайна в московскую квартиру автора:
“Сел на стул, едва доставая до пола ногами, обутыми в сандалии. Очень приветливый, очень обыкновенный. Но при этом, я чувствую, что-то происходит — то ли кровлю разобрали, то ли шаровая молния под потолком стоит. Потом я поняла — это был человек, который жил в присутствии Бога, и это присутствие было таким сильным, что и другими людьми ощущалось”.
Не портрет, конечно, скорее, набросок, но даже таких авторских набросков остро не хватает при чтении “псевдодокументов”. (Признаюсь: закрыв книгу, я стала искать материалы о реальном Даниэле Руфайзене и, найдя в Интернете фотографию, долго ее разглядывала: вот он какой, оказывается…)
Письма автора к подруге — тоже литературный прием, и прием довольно эффектный. Читателю наряду с готовым произведением дается возможность как бы заглянуть на творческую кухню писательницы и увидеть, как она, бедная, там мучается. Все это немножко отдает кокетством. А литературные “страдания” писателя на фоне тех страданий, через которые проходят ее герои, выглядят не слишком уместными.
Но помимо эмоциональной составляющей в письмах Людмилы Улицкой к Елене Костюкович содержится и дополнительная информация. Так, о существовании реального прототипа главного героя мы узнаем именно из такого письма. Лично я предпочла бы узнать об этом где-нибудь на стороне, за пределами книги — из интервью автора, комментариев к тексту и т.п. Когда же мне посреди книги объявляют о существовании “другого Даниэля”, это несколько разрушает уже созданный автором образ. И с этого момента я начинаю относиться к герою с некоторым подозрением, все время пытаясь угадать, где правда, а где — вымысел (а иначе для чего со мной затеяли эту игру?).
Другое откровение автора, почерпнутое из ее письма подруге, и вовсе повергло в разочарование.
Дело касается верной “оруженосицы” Даниэля, Хильды. Немецкая девушка приезжает из Германии в Израиль, чтобы искупить историческую вину своего народа перед евреями. Славная, чистая девушка, ангел во плоти. И тридцать лет они вместе, бок о бок (он — маленький, она — высокая) вершат свои добрые дела. Замечательно! И вдруг на последних страницах автор сообщает, что в действительности все эти годы рядом с Даниэлем была совсем другая женщина — “жесткая и властная”. Стоп. Так это же меняет всю картину! Если подумать, так даже интереснее, а то уж слишком все идеально. Но дело в том, говорит автор, что “жизнь ее закрыта для меня”. Жаль.
Но и Хильда не выдумана, спешит успокоить автор, просто она замаливала грехи нации совсем в другом месте — в Литве. (Почувствуйте разницу).
Честно сказать, я предпочла бы вообще не знать об этой подмене, а в авторскую кухню и вовсе не заглядывать. Мне кажется, это не тот случай.
Даниэль Штайн погибает в 1995 году в автомобильной катастрофе. Даниэль Освальд Руфайзен умер в 1998 году от сердечной недостаточности.
Разница в датах принципиального значения не имеет, книга в любом случае вышла гораздо позже. Важна причина смерти. Улицкой хотелось сделать финал книги более трагическим — совершенно в традициях кинобоевика — взрыв, огонь, машина срывается в пропасть… Но истинная трагедия смерти — в ее обыденности. В том, что даже такой, казалось бы, святой, такой богоугодный человек однажды просто ложится в постель и умирает. И все дело его жизни идет после этого прахом. Штайн — значит “камень”, на нем все и держалось. Это в книге безумный русский послушник Федор Кузнецов из деревни Тишкино (!) зачем-то громит построенную Даниэлем церковь Илии у источника. А в реальной жизни ее и громить не пришлось — сама развалилась в отсутствие своего отца-основателя, как распалась и созданная им община евреев-христиан. “Пастырь ушел, и овцы рассеялись”. А учеников он не оставил.
Мне кажется, что, пока был жив реальный Даниэль, Улицкая не могла написать эту книгу. А после его ухода ею двигало уже не только желание рассказать об этом человеке, познакомить с ним как можно большее число людей у нас и в других странах (книга, видимо, будет активно переводиться), но и желание — по мере сил — сформулировать его учение, если это можно так назвать. Ну, пусть не учение, но главную идею, с которой он жил, которую пытался, но так и не смог воплотить.
Идея эта — еврейская христианская церковь. Возвращение евреев в христианство.
“Непроходимую пропасть между иудаизмом и христианством Даниэль закрыл своим телом, и, пока он жил, в пространстве его жизни все было едино, усилием его существования кровоточащая рана исцелилась. Ненадолго. На время его жизни”.
Надо отдать должное смелости и даже дерзости автора: она не просто транслирует утопически-реформаторские идеи своего героя, как сделал бы на ее месте писатель, не желающий брать на себя хоть часть ответственности за них. Улицкая, по-видимому, так увлеклась этими идеями, что ближе к концу книги сама превратилась в рьяного их проповедника и не менее рьяного критика современной церкви.
“Разве Сын Человеческий в поношенных сандалиях и бедной одежде принял бы в свой круг эту византийскую свору царедворцев, алчных, циничных, которые сегодня составляют церковный истеблишмент?”
Особенно достается почему-то Русской Православной Церкви, хотя и Православие, и вообще Россия находятся где-то на обочине основного повествования, ведь речь в книге идет не о них. И тем не менее, в одном из последних “писем подруге” Улицкая вдруг разражается довольно резкой (если не сказать грубой) сентенцией именно в адрес РПЦ: “В России церковь отвыкла за советские годы быть победительной. Быть гонимой и униженной ей больше к лицу. Но вот что произошло — с переменой власти наша церковь пала на спину и замурлыкала государству: любите нас, а мы будем любить вас. И воровать, и делиться… И церковный народ принял это с ликованием”.
Думаю, “церковный народ” воспримет это с несколько другим чувством. Улицкая сама говорит: “Голову мне оторвут за эту книгу”.
Вообще-то женщинам не принято совать свой нос во внутрицерковные дела, тем паче рассуждать о церковных устоях, о законах, на которых зиждется христианский ли, мусульманский ли мир. Считается, что сие — не женского ума дело. В одном из интервью Улицкая признается, что была бы счастлива, если бы эту книгу вместо нее написал человек “более умный, более образованный, более крупный”. То есть, надо понимать, мужчина. Но такого пока не нашлось.
“Оправдание мое в искреннем желании высказать правду, как я ее понимаю, и в безумии этого намерения”.