Опубликовано в журнале Знамя, номер 7, 2007
Книги по душе
Открытая книга. — М.: Текст. — 2006. — Марк Лубоцкий. Скрипкиада. Роман. Наталия Лазарева. Сон. Фантастические повести.
Хотя большая часть книг, выпускаемых “Текстом”, объединена в серии, директор издательства Ольгерт Либкин не раз отзывался об этом как о вынужденной мере: рынок диктует — книгу легче реализовать в серии, чем саму по себе. Тем более когда авторы не слишком (или совсем не) известны.
Как в 2000 году, когда серия современной русской прозы “Открытая книга” только появилась, так и сейчас, “Текст” больше занимается зарубежной литературой. Мир куда больше России, любит говорить О. Либкин, и народу в нем живет больше, значит, и писателей там тоже больше, чем здесь, “вообще же издательство “Текст” всегда ориентировалось на мировую литературу в целом и на русскую литературу как неотъемлемую часть этого целого”. Несколько лет назад даже прозвучала фраза о том, что теперь — после давно прошедшего бума конца 80-х—начала 90-х годов — русскую литературу “Текст” издает “скорее из пиетета”, тем не менее издает, и серия, отведенная ей, активно развивается. За это время в ней вышло чуть меньше тридцати книг, среди авторов — А. Ким и В. Конецкий, С. Шенбрунн и М. Левитин, А. Королев и Вл. Петров, П. Алешковский, М. Галина, Л. Гиршович и другие.
Когда серию только представляли читателям, ее отрекомендовали как “окно, открытое в мир русской прозы нового тысячелетия. Это авторы, которые живут в России и по всему миру и пишут на русском языке. Это современные художники, чьи работы представлены на обложках”. Пожалуй, звучит довольно размыто, недаром уже в 2001 году О. Либкин сетовал на некоторую эклектичность “Открытой книги”, впрочем, тогда же он отмечал, что никогда и не ориентировался на “моносерии, бьющие в одну точку, — только про необычную любовь или только фантастику”. Но даже среди прочих серий издательства эта кажется наименее четко организованной, что и понятно: эклектичности не избежать, если задача определена так широко. Современная русская проза, скорее, сектор, мимо которого не может пройти издательство, чем проект. Сейчас “Открытую книгу” даже не узнать по внешнему виду: издание в мягкой обложке с песочного цвета кантом, на котором значилось название серии, сменили по-разному оформленные книги в твердых переплетах.
Есть, впрочем, у издательства несколько общих принципиальных установок, так или иначе реализующихся и здесь: ориентируясь на образованного человека, привыкшего читать, причем без оглядки на книжную моду, а не на “интеллектуалов” или массового читателя, “Текст” не занимается ни “очень крутым авангардом и постмодернизмом”, ни коммерческой литературой — ни Сорокиным, ни Марининой. При этом для издательства по-прежнему (с 1988 года) значимо направление на фантастику, которой в данном случае оказывается все, что не реализм, то есть и Оруэлл, и Кафка, и Булгаков, гротеск и сатира, сюрреализм и литература абсурда. Наконец, у “Текста” есть установка на заполнение лакун, публикацию не известных у нас ранее произведений. В этом смысле “Открытая книга” могла бы быть “отражением” переводных серий издательства: если их цель — доносить до русского читателя новое из-за рубежа, то она могла бы в свою очередь знакомить зарубежного читателя с русскими авторами. Характерно, что, когда О. Либкина спросили, кого из писателей он выбрал бы “для, так сказать, трансляции на Запад”, он ответил, что из изданных “Текстом” — Анатолия Королева, Светлану Шенбрунн, Валерия Залотуху, то есть тех, чьи произведения представляют серию “Открытая книга”.
Фантастические произведения Наталии Лазаревой раньше появлялись в периодике, но “Сон” — ее первая книга. Две повести — собственно, “Сон” и “Морская корова” — и есть фантастика в широком смысле слова, заставляющая вспомнить о прозе 1920—1930-х годов, о творчестве Пильняка, Замятина. Родство это, и тематическое, и стилистическое, неожиданно получает еще одно подкрепление, когда читаешь о Лазаревой “инженер по образованию”; конечно, такая аналогия с Замятиным была бы бессмысленна, если бы эта деталь биографии не отразилась на проблематике “Сна”, где сталкиваются механизм и человек, рациональность и спонтанность, мудрость ума и чувств, а происходит все в мире, похожем на наш, но все же несколько другом; фантастических допущений тут мало, зато на них строится сюжет.
Марк Лубоцкий (1931 г.р.) очень известен — в определенном кругу. Не относясь к числу знающих, процитирую аннотацию: “Замечательный скрипач, один из лучших исполнителей скрипичных произведений А. Шнитке, Б. Бриттена и других выдающихся композиторов”, сейчас он профессор Высшей музыкальной школы в Гамбурге. Возможно, обманывая читательские ожидания тех, кому хорошо знакомо его имя, он выступает не в роли мемуариста — как автор небольшого романа о музыкантах, своих современниках, а вероятно, и собственном альтер эго, разделенном между двумя персонажами, один из которых эмигрировал, а другой остался. Их взаимоотношения и судьба — центр “Скрипкиады”. Говорят, многие там узнаваемы — для своей среды, но роман, к счастью, самостоятелен и сам по себе, без этого “сакрального” знания, которое, конечно, подсвечивает текст ореолом нон-фикшн, но ничего не решает. Кстати, всех предвкушающих мемуары (“Ты что, действительно ждешь от меня муарово-мемуаровое?”) отсылаю к главе “Эра Горбачева”, а там, в самом конце:
С Genie попарно?
A la Паперно?
— Неблагодарно,
неправомерно.
Засуетятся: “Вновь мемуары?
Про будуары да пеньюары?!.”
Роман позволяет высказать больше, не касаясь муарово-пеньюарового, но и не уходя в обличительный или дидактический пафос: одно дело, если сатирические главы о Москве 90-х пишет персонаж, и другое — если сам автор.
“Скрипкиада” — роман с рваной композицией, сложно и искусно выстроенный; текст насыщен вставными новеллами, рассказами персонажей, их стихами, письмами, фрагментами дневников. К сожалению, не могу сказать, существуют ли музыкальные произведения, которые должны строиться согласно соблюденному здесь канону: две большие части, каждая — из шестнадцати маленьких, иногда в свою очередь разбитых на “подглавки”, и в них — множество перекрестий, повторов, пересечений мотивов. Эта музыкальная ассоциация возникает при чтении, даже если такая игра здесь не предполагалась.
Повести Лазаревой построены проще, более того, в чем-то даже несколько однотипно: кольцевая композиция в обеих. В “Сне” встреча состарившихся персонажей, Федора и Софьи, обрамляет их историю, или, точнее, рассказ последней о себе и о нем. В “Морской корове” один и тот же эпизод, только немного отстоящий от начала и конца повести, замыкает историю героя Константина — Коста (исп. — “берег”), пловца, а на самом деле — почти морского создания, для которого водная стихия стала более привычной и надежной, чем земля. История эта, впрочем, дана нелинейно, так как мыслит герой не словами и фразами, а образами, картинами, которые разворачиваются по мере возникновения у него в памяти, пока он плывет через Берингов пролив, о чем напоминает рефрен: “Левый бок: и раз…”, через много страниц: “Левый бок: и два…”.
Пусть “Открытая книга” не предполагает единства — ни тематического, ни идейного, ни стилевого, ни жанрового, — есть одна сторона проблематики, которая объединяет книги Лубоцкого и Лазаревой. Это вопрос о подлинности.
В “Скрипкиаде” он постоянно повторяется на разных уровнях — от предметного до философского: роман начинается с полученных уехавшим когда-то музыкантом телеграмм от друга Царика — Цезаря, талантливого скрипача, оставшегося в Союзе: “Igral Carnegi-hall Brahms Furor N. Y. Times Genius Z” и “Igral Tokio Tchaikovsky Triumph Z”, нескоро еще всплывут эти телеграммы — в самом конце первой части, когда обнаружится, что это был розыгрыш в ответ на заевшие заверения в том, что “виртуоз в загранке, что бриллиант в огранке”. Этот розыгрыш — внешняя оболочка проблемы подлинности в искусстве, ключевой для романа о таланте и прагматизме, о карьеристах и гениях, о пользе вместо служения, о компромиссе и его последствиях. Отдельная тема, связанная с компромиссом, — взаимоотношения художника и власти.
Героям “Сна” непросто не уйти от этих вопросов — они в буквальном смысле их воплощают: Федор Выборгский занимает один из ключевых постов в строящемся молодом государстве, а его жена Соня — художник. Но Федор не только представитель власти, он — явь, Яв, Явич, как называет его Соня, а она — сон, Соннушка. Ему нужен результат, она — “существо процесса”, за ним — прозрения ума, за ней — сердца, с ним — наука, с ней — сказка. Ничего удивительного, что подлинным для них оказывается разное. В идеале их гармоничный союз необходим, они должны друг друга “править”, но здесь одна половина все стремится подмять под себя другую: явь — “сломать” сон.
В этом мире есть извне приходящее внушение, порождающее идеи “вертикалистов”, “полковиков” (все по полочкам разложить и все время изобретать машины, делая так, чтобы человеку нельзя было без них обойтись) и новых луддитов. Люди, подобные Федору, поддаются этому влиянию легче, а похожие на Соню могут ему противостоять, сами о том не зная: они уходят от этого внешнего в свое творчество, если на языке романа — в свою “синюю, охряную, деревянную комнату”. Для власти они, как водится, лишние — “гениев в расход”, только одинаковые заменимы и управляемы. Квинтэссенция этой мысли — огневой броневик, слизавший во время демонстрации несколько “нумеров”.
В связи с этим еще раз упомяну Замятина, но не ради очевидного сопоставления с “Мы”, а ради ассоциации с одним его рассказом 1918 года — “Дракон”, где мчится по горячечному, ледяному, бредящему Петербургу трамвай “вон из человеческого мира”. Этот самый образ вдруг появится в “Сне”: после мнимой гибели мужа Соня едет в их опечатанную квартиру. “Качнуло, я подняла голову и увидела: водителя там никакого и нет, трамвай несется сам по себе, таща наши одетые в пальто и шубы тела, руки и сумки, ноги в сапогах и ботах, платки, береты и ушанки — в непонятное и белое”. Только здесь это уже не 18-й — 37-й год: для Сони мир опрокидывается почти на двадцать лет позже.
Несущаяся неизвестно куда держава появляется и у Лубоцкого. Странный образ: чудовищный арбуз-колобок прокатывается по земле, соскочив со стола вождя. “Я от Сталина ушел, я от Берии ушел, от Хрущева я ушел, а от тебя, Брежнев, подавно уйду…”. А арбуз-то, царь стола, как бы не хлестаковский, тот, что “в семьсот рублей арбуз”. О Гоголе нельзя не вспомнить, так как пассаж об этом чуде завершается парафразом знаменитого: “Русь, куда ж несешься ты?”. Это далеко не единственная отсылка такого рода, персонажи обращаются к теням многих великих, без них не обойтись при разговоре о подлинном и ложном величии. Одна из сторон темы — мания величия, которую хочет постичь герой: “Кругом Наполеоны, да толку мало”. Отсюда возникает у него задумка перевести и издать стихи Робеспьера, Сталина, Хо Ши Мина, Мао Цзедуна, но это сложно, потому он сам пишет за них и составляет сборник: “Лирические вожди великих революций. Сборник стихов Максимилиана Робеспьера, Иосифа Сталина, Мао Цзедуна и Фиделя Кастро. Иллюстрировано акварельками, исполненными Адольфом Гитлером”. Бандероль с рукописью пропала, сокрушается рассказчик, но вот интересно! Пропала, да не совсем: в одиннадцатом номере “Знамени” за 2006 год среди всех “ultra-fiction” появляется параистория — рассказ В. Скребицкого о великом математике Троцком, у которого есть приятель, адвокат Ульянов, и знакомые — грузинский поэт Джугашвили и живописец Гитлер…
Это совпадение отзывается уже “Сном” Лазаревой.
В “Морской корове”, повести совсем другой по стилю, по образам, тот же мир, только время уже другое, нам хорошо знакомое: конец века, девяностые годы. Речь снова идет о подлинности, о противостоянии маскарада и жизни. Все не на своих местах, занимаются чем-то временным по случаю, одним словом — артисты, будь то химики, врачи или инженеры. Маскарад окружает и кружит, а главные герои очень неумелы в искусстве ношения масок, что позволяет даже подменить Коста другим человеком в финале заплыва, в миг его победы. Кажется, маскарад одерживает верх, но они действуют в разных плоскостях: преследователю Коста важно обойти его, подменить его имя в списке победителей своим, отнять рекорд, а для Коста, как и для Сони, главное процесс, не результат. Заплывы — это его “охряная комната”, уход от преследования маскарада, его подлинное, втягивающее в себя множество разных людей. Ассоциация в связи с последним возникает довольно неожиданная — с “Делами и ужасами Жени Осинкиной” М. Чудаковой, а держится она на мысли о том, что “мир не без добрых людей”, на почти сказочном количестве бескорыстных помощников, противостоящих некоему злу, здесь — маскараду, как его ни назови: бюрократией, поглотившей благородные идеи кодекса преодолений, или жизнью с нелюбимым уже мужем “там”, за океаном, когда на родине (“Она — родина? Что-то я не помню…”) ждет любимый и любящий.
Основная мысль проста: будьте собой, не давайте себя вести. В этом смысле повести Лазаревой, связанные с реальными событиями не так тесно, как “Скрипкиада”, более оптимистичны: роман Лубоцкого кончается воплем о Беслане, общей вине и глухим “не надо сейчас приезжать — время неподходящее. Прощай”. Тут не до иронии и сатиры, не до выдумок и стихов, даже не до “вожделенных страдивариусов”.
Собственно, в обеих книгах много простых, но от этого не менее ценных мыслей. В умении и определенной смелости их высказывать (что и отличает эти произведения, с одной стороны, от коммерческой, а с другой — от “интеллектуальной” литературы) и отражаются пристрастия “Текста”, выбирающего “книги по душе”, те, что еще и доставят читателям удовольствие.
Дарья Маркова