Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 2007
Об авторе | Владимир Львович Найдин — доктор медицинских наук, профессор, зав. отделением Института нейрохирургии им. Н.Н. Бурденко. Автор более ста научных работ и многих монографий. Им написаны научно-популярные очерки, опубликованные в журналах “Наука и жизнь”, “Знание — сила” и других. В 1971 году в журнале “Дружба народов” были напечатаны первые его рассказы. В 1978 году вышла книга “Десять тысяч шагов к здоровью”. В 2005 году — “Один день и вся жизнь. Рассказы врача” (www.najdin.ru). В изд-ве “Росспэн” готовится к печати книга рассказов и воспоминаний “Вечный двигатель”, куда вошел и публикуемый нами рассказ.
Страшная кровавая война кончалась. Менее страшная и совсем бескровная — холодная — еще не началась. Относительно спокойный промежуток. Мне тринадцать. Подросток. Маленький кургузый пиджачок, который мама называла почему-то “полупердончиком”, уже заменен на вполне солидный китель, перешитый из старого отцовского.
Отец — военный инженер. Мы живем в послевоенной Германии. Завоевали — и живем. Налаживаем их жизнь. Заодно и свою. Хорошо налаживаем.
У нас отдельный дом с мансардой. Ни до, ни после мы так шикарно не жили. Я располагаюсь в этой самой мансарде почти как принц. У меня даже есть настоящая авторучка. Поршенек набирает чернила, и она без заправки может писать целую неделю. В нашем московском классе таких ручек ни у кого не было. Даже у Борьки Яковлева. А он сын прокурора.
К ручке быстро привыкаю, она уже не развлекает. Учусь ездить на мотоцикле. Посматриваю на девочек с возрастающим интересом. Дел много.
Как-то раз папа объявляет, что в субботу поедем в Берлин (мы живем в маленьком городке, в тридцати километрах), в оперу. Ее чудом не разбомбили американцы, и в ней будет сборный концерт союзных войск. Побежденные немцы тоже будут, но это уже — компромисс. Так сказал отец. Я тогда плохо еще понимал это слово. Сейчас очень хорошо понимаю и приветствую.
“Причепурились” (тоже мамино словечко — она родом с Украины) и поехали. Впрочем, причепурилась она одна — очень красивое шелковое платье, темно-синее в горошек, в тон — сумочка, туфли-лодочки. Прическа — по тогдашней моде, кок соорудила. Отец поглядывает на нее с одобрением и удовольствием. Он в обычной военной форме, подтянут, сапоги начищены до глянца. Крепко надушен “Шипром”. Он называет его “Шапиро”. Чисто выбрит. Всегда в таком виде. Как я одет, не помню. Много лет прошло. Наверное, мама проследила, чтоб все было прилично.
Съезжается публика, запомнились две пышные тетки в утренних пеньюарах. Полковничихи. Одна в розовом, другая в голубом. Перепутали с вечерними платьями. Мама смеется. Общими усилиями их задрапировывали какими-то шарфами. Что ж тут такого? Прибыли в Европу недавно. Еще не сориентировались. Университетов не кончали. Но тяга к красивому была. Постепенно выучились. Хваткие.
Зал полный, до отказа, стоят в проходах, сидят на ступеньках амфитеатра. Старые усатые капельдинеры приветливо кланяются и рассаживают солидную публику. На коричневых пиджаках (наследие недавнего прошлого) пришит заметный белый знак — “Opera”.
“И здесь опера┬?” — удивляется отцовский зам по политчасти. Отец ему разъясняет, что к чему. “Надо же! — восхищается зам. — Слова одинаковые и у немцев, и у нас”.
А публика вокруг — глаза разбегаются! Французы в цилиндрических высоких кепи с длинными козырьками и яркими галунами на мундирах. Англичане с пилотками, заткнутыми под погон, и офицерскими стеками — красиво! Американцы в кремовой добротной форме и высоких шнурованных ботинках. Очень холеные. Масса нашивок на груди, на рукавах. Шевроны с обозначением родов войск и званий. Орденские планки.
Ну а наши — с натуральными орденами, позвякивают. Иконостас — и справа, и слева. Не значки какие-то, а боевые ордена, медали: за Сталинград, Ленинград, Севастополь, Будапешт, Берлин. Боевая география. Смотрю на них с восхищением.
Куда иностранцам до наших! Но все-таки союзники. Помогали: “студебекеры”, “джипы”, “виллисы”, наконец. Опять же свиная тушенка. Вкусно. Только лавровый лист выбрасывали, остальное — подчистую. Толковые они люди.
Мой отец прошел всю войну, но тоже только планки носит. Скромничает. Я этим недоволен. Но учусь. Это я теперь понимаю. А ордена в коробке передо мной на столе. Когда смотрю — в груди саднит и глаза щиплет.
Расселись, свет меркнет, гул стихает. Номера объявляют на четырех языках — немецком, русском, английском, французском. Торжественно.
Первыми — немцы. Отрывок из “Вальпургиевой ночи”. Напыщенная музыка. Темная сцена, синие подсветки, худые актеры. Тоже синеватые. Вагнер здесь ни при чем.
“У меня куры и петухи в подсобном хозяйстве толще, — комментирует зам по хоз., — и румянее”. Он пока только майор, но талия — уже необъятная. Офицерский ремень на первую дырочку застегивает. Предмет постоянных шуток и розыгрышей. Он один съедает блюдо студня. Перед обедом. Закусывает. Говорит, раньше был очень худой. Свидетелей не находит.
Немцы дотанцовывают довольно бойко, ногами-руками машут, постукивают по сцене мослами. Один чуть не упал, ослабел.
Жидкие аплодисменты. Вообще концерт-то союзников, зачем их позвали? Так, для политеса.
Потом выходят англичане. Их решили представить шотландскими горными стрелками, но вместо карабинов — волынки. Смотрим с изумлением. Здоровые, краснощекие мужики — в клетчатых юбках! Ноги толстые, волосатые, в ярких гетрах. Ходят строем по сцене, туда-сюда, сходятся, расходятся и оглушительно дудят в свои какие-то странные приборы-бурдюки. Из волынок вылетают заунывные, гнусавые звуки. Совершенно непривычные нашему уху. Но они так гордо вышагивают, что мы смотрим какое-то время на них со вниманием. Но они все ходят и ходят, дудят и дудят, и это уже утомительно. Двадцать или тридцать минут ходили. “Вот что называется завести волынку”, — комментирует отец. Вежливо хлопаем. Они уходят стройными рядами, очень довольные. Показали класс. В волынках что-то булькает. “Может, вино? — мечтательно говорит майор. — Все-таки бурдюки”. “Слюни”, — задумчиво отвечает замполит.
Объявили следующий номер. Француз. Шансонье. Пел под расстроенный рояль. Профессионал — делал проникновенный голос. Не запомнился. Похлопали.
Американцы. Эти — с джазом. Огромный негр с контрабасом, поменьше негр — с трубой. Шустрый ударник, весь на шарнирах, очень нервный, но белый. Еще кто-то, кажется, саксофон, красивый звук, но гундосый.
Они в солдатской форме, притоптывают мощными башмаками, вспотели ужасно, пот градом. Впереди сидевшие английские офицеры громко сказали: “Миссисипи”. “Хижина дяди Тома”, — это я уже вспомнил сам.
Американцы в зале оживились, тоже стали притоптывать, улыбаться, перемигиваться. Остальные глядели не на сцену, а на них. Все-таки интересно. Чужое.
Два английских офицера, сидевшие впереди нас, папа сказал — в больших чинах, прямые и поджарые, как борзые, даже спинами выражали пренебрежение. “Топаете, пальцами прищелкиваете? Ну, ну. Потеете? Что с вас взять”. Что-то приблизительно такое. Они очень интересно хлопали музыкантам. Двумя пальцами правой руки — указательным и средним, тыльной стороной, по двум пальцам левой руки — с ладонной стороны. Попеременно — то указательным, то средним. Этакая полувежливая вибрация. Мол, конечно, ничего хорошего не слышим, но все-таки хлопаем, поддерживаем.
Шотландцам они, правда, вообще почему-то не хлопали. Демонстративно, вытянув длинные шеи, смотрели по сторонам. Интересная парочка. Маме понравился их способ аплодировать. Она потом всем знакомым показывала и смеялась. Ах, как давно это было! И какая она была красивая!
Но вот — антракт. Все тянутся в фойе, разноязыкая речь. Мы впервые видели и слышали столько иностранцев.
В буфетах потчуют бесплатным шампанским. Французы выставили. Мне дают пригубить. Сладкое и в нос бьет. Мама говорит, что очень хорошее. Она до войны пробовала. На что зам по хоз. замечает, что, наверно, французики какой-нибудь склад дармовой грабанули. А увезти или захапать почему-то не могут. Вот и поят союзничков. Они вообще жмоты. Ну, я не знаю, не уверен.
Голова немного закружилась, крепкое шампанское. Я тогда ничего крепче газировки не пил. Но это — тогда.
Возвращаемся в зал, все немного возбуждены, передохнули после волынок и джаза. В зале гул, что русские покажут?
Пошел занавес. Ух! Человек сто в солдатских гимнастерках, подтянутые, пуговицы и пряжки сияют. Фуражки на головах — как парусные кораблики. Стоят в пять или шесть этажей, мощно нависают над оркестром. Он тоже на сцене, и тоже человек сто — струнники, духовики, ударники, баянисты. Сила! Ансамбль Группы оккупационных советских войск в Германии.
Как грянули “Идет война народная”. У всех мороз по коже, зал ошеломлен, все посерьезнели, подобрались. Это уже не концерт, не шуточки, а демонстрация силы, мощи, монолитности. Тут аплодировали дружно, с почтением.
А следующий номер — сюрприз: хор из “Вольного стрелка” Вебера, на чистом немецком языке. С берлинским акцентом — специалисты из СМЕРШа потом сказали.
После Вебера — хор из “Риголетто” — “Тише, тише, не шумите”. Натурально, на итальянском. Популярную английскую солдатскую “Типперэри” — весело, с модуляциями, переводя “пиано” в “форте” очень умело. Конечно, это были профессионалы. И высокого класса! Я уже тогда это понял — я в то время усиленно занимался на фортепиано. Сначала мама настояла, ходил немец-учитель, а потом и сам втянулся. Немец герр Хюбнер был очень хорошим учителем и музыкантом. Любил Бетховена, Шуберта, Шопена. Чайковского тоже любил. Но его ноты прятал в подвале. Они были при Гитлере запрещены. Шопен тоже. Безумие! Мы с ним в четыре руки играли упрощенные переложения “Лебединого озера”, “Аиды”, “Травиаты”. В общем, я тогда был продвинутым юношей. Иначе этот концерт не запомнил бы. Столько лет прошло!
После “Типперэри” англичане побросали свои стеки, вскочили и хлопали вразмах. Очень понравилось. Для французов спели “Марсельезу”, мощно, грозно. Они, французы, встали в разных местах зала, вытянулись, как сторожевые гуси, и прижали правую руку к сердцу. Для американцев — “Янки Дуддл”. Впечатлило.
А потом пошла русская история — Мусорский, Глинка. И наконец, современные, военных лет: “С берез, неслышен, невесом, слетает желтый лист”, “На солнечной поляночке, дугою выгнув бровь…”. Конечно, непременную “Катюшу” и “Спит гаолян” — “На сопках Маньчжурии”. Война с Японией только недавно прошла, наших опять побило немало. Тенора сладко выводили “Майскими короткими ночами…”. “Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат”. Все млели. Слушали как завороженные, не шелохнувшись.
А хор мощно подтягивает то вверх, то вниз, до глубоких басов. То — тишайшее “пианиссимо”, то грозное “форте”. Профессионалы. А русские народные! “Дубинушка”, “Есть на Волге утес”, “Коробейники”, “Вечерний звон”. Бом-бом-бом!
Каждый раз зал взрывался восторженными криками. Английские “борзые” вскакивали и орали: “Бис!”. А уж как мы были довольны!
И под конец — пляска. Ну уж это пошло вообще что-то невообразимое. Под “Калинку-малинку”, конечно. Хор то накатывал, то откатывал, солисты заливались малиновыми голосами, лезли в душу. А танцоры! Где надо — оглушительно топали, где надо — прыгали выше головы, крутились волчками, плясали вприсядку с невозмутимыми, “каменными” лицами (высший шик). Потом выплыли девушки, ах! В пилоточках, гимнастерочках, скромных защитных юбочках, в сапожках — сначала плыли, как лебеди, руками что-то изображая волнительное. Поплыли, поплыли, а потом как грянули! Закружились под ручку в хороводах, замелькали белыми платочками в пальчиках, этакими цыпочками. Мужики совсем осатанели — кренделя такие стали выделывать, что берлинская сцена застонала, она такого и не видывала никогда. Где уж ей!
А на сцене — солдатский перепляс. Кто кого перепляшет. Был тогда такой прием. То парни верх берут, то девушки, вроде соревнование, понарошку.
Что тут стало с публикой! Весь зал хлопал в такт танцорам, наши дамы взвизгивали в нужных местах, американцы от восторга свистели в два пальца, англичане подпрыгивали, французы махали над головой своими кепками-кастрюлями.
Общий восторг! А концерт все длился, длился, и никто не уходил. Еще и “гопака” сплясали, а под конец еще и спели “Эх раз, еще раз!”. Это тогда у американцев благодаря Дине Дурбин стало входить в моду. Она очаровательно пела на ломаном русском языке. И носик курносый, родственный, как бы славянский.
Расходились все довольные, вспотевшие, посматривая друг на друга весело и дружелюбно. Приобщились к искусству совместно, как бы объединились. Стали хоть в этом вопросе настоящими союзниками. Сухопарый англичанин даже попытался изобразить “присядку”, но упал на попу. Под общий дружелюбный смех. А мы гордились нашими артистами и музыкантами. Мы ж тогда не знали, что только “в области балета мы впереди планеты всей”. И хорошо, что не знали. Настроение было хорошее, приподнятое.
Это уже после узнали. Но веселья потом не прибавилось. Холодная война, железный занавес, слова, пропаганда. Скучно вспоминать. А это было до “занавеса”, и потому вспоминается с удовольствием.
Через два года я ходил, опять же с родителями, на другой концерт. И похожий и очень непохожий. В том же Берлине выступал Краснознаменный ансамбль песни и пляски имени Александрова, под управлением Александрова и в аккурат — на Александер-плац, огромной площади в центре города. Вся площадь была заполнена советскими воинами. Море голов. Отдельные островки в штатском. То ли наши, то ли немцы. Пели и плясали потрясающе. Те же песни военных лет, те же русские народные, та же “Дубинушка”, тот же “Бом-бом-бом”. Здорово. Но “Риголетто” и “Типперэри” не пели. Время иное наступило. Солисты были потрясающие — Бунчиков и Нечаев, Виноградов. Сам Иван Семенович Козловский прибыл, бархатным тенором вышибал у наших женщин слезу.
А на бис (злые языки говорили — за отдельную плату) исполнял “На сопках Маньчжурии” так, что огромная площадь замерла. И вдруг надсадный рев самолета марки “Дуглас”, пролетавшего в этот момент над площадью на бреющем полете. И такой оглушительный вой стал раздаваться через каждые пять минут. Это работал знаменитый “воздушный мост”. Американцы организовали его в ответ на нашу блокаду Берлина. Они на этих огромных “Дугласах” возили все: продукты, уголь, стройматериалы и даже питьевую воду.
Тогда Берлин был разделен на четыре сектора — один наш, а три — западные. Но сам-то Берлин находился в советской зоне оккупации (потом назвали — Восточная Германия), а до Западной зоны было километров триста. Тут мы им и сделали “бяку” — перекрыли все коммуникации. Извините, чужих не пускаем. Как им попадать в свои берлинские сектора? Тем более что там жизнь вскоре забила ключом. Они и придумали “воздушный мост”. Сбивать же их не будешь — это немедленная война. А маршрут и высоту выбирали сами летчики, чтобы погудеть покрепче. Получалось.
Концерт и проходил под их аккомпанемент, вызывая досаду и ругательные слова. И я, комсомолец-первогодок, вполне обработанный мощной пропагандой, тоже ругался и даже слабо грозил кулаком. Но по ощущениям помню — не очень старался. Меня тогда волновали другие проблемы. Так будоражили, что “первым делом, первым делом самолеты, ну а девушки? А девушки потом”, — у меня шли четко с обратным знаком. Не до самолетов было и даже не до солдатского перепляса. Да и сцена была далека от меня.
Вот так дело было. Концерты, политика, самолеты, девушки — все переплелось в моей памяти. И отодвинулось далеко назад. И девушки тоже. Увы.